Дик Фрэнсис - По рукоять в опасности

• Название: По рукоять в опасности
• Автор: Дик Фрэнсис
• Издательство: Эксмо-Пресс
• Жанр: Детектив
• Год: 2001
• ISBN: 5-04-006854-9

В результате финансовых махинаций на грани краха оказывается пивоваренный завод сэра Айвэна Вестеринга. И в тот же день неизвестные жестоко избивают его пасынка, художника Александра Кинлоха. Что это — несчастливое совпадение или кто-то кровно заинтересован в том, чтобы заранее вывести умного и энергичного противника из игры, не дать ему ухватиться за рукоять расследования и разрушить планы аферистов?

---

Я подарил эту картину Эмили как своего рода предложение о перемирии. Это была одна из моих первых картин, написанных в хижине после ухода из Ламборна. В эту минуту во мне с прежней остротой пробудились те чувства, которые я испытывал, когда наносил на холст краску, чувство вины и радость от того, что обрел свободу.

— Один из моих клиентов, — услышал я за спиной у себя голос Эмили, — приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: «Это Александр, я угадал?»

Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.

— Там есть твоя роспись, — сказала она. — «Александр» — и только.

Я кивнул:

— Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.

— И больше ничего?

— Хватит и этого. Слово «Александр» достаточно длинное.

— Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.

— А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:

— Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное — не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.

«Ого!» — подумал я и снова спросил:

— Как его имя? Постарайся вспомнить.

— Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? — Она подошла к подносу с бутылками и налила «Кампари» и содовой в стакан со льдом. — Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей — тоже.

— Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.

— Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы — вот здесь, на переднем плане.

— Он сказал тебе, почему?

— Нет. — Эмили наморщила лоб. — Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.

Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.

— Этот искусствовед или кто он там, — сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, — говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.

У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.

— Ты не согласен с ним? — спросила Эмили.

— Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.

— А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. — Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи — в чьих-то глазах все это непростительный грех.

— Похоже, тебя это не волнует.

— Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж — это лучше, чем ничего.

— Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.

— Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.

— В самом деле, — Эмили встала с дивана и подошла к картине, — с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки — на желтых?

— Не приставай. Зачем тебе это?

— Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.

У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.

— Ну, хорошо, слушай, — сказал я. — Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.

— Не делай из меня дурочку.

— Да нет же, — заверил я Эмили. — Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. — Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. — Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.

— Что?

— Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.

Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:

— Не знала я...

— Чего не знала?

— Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.

— Эм... — как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.

— Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. — Она вздохнула. — И ничего не изменилось, правда?

— В самом деле, ничего.

Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:— Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.

Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.

То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: «Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!» И напоследок добавила: «Если тебе твои краски дороже, чем я».

Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:

— Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми — ни за что на свете!

— Знаю, Эм, — ответил я ей.

— А ты не можешь отказаться от своей живописи.

— Нет.

— Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?

— Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:

— Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?

Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.

— Ты хочешь развестись? — спросила она. — За тем и приехал сюда?

Меня это удивило.

— Нет, — ответил я. — Даже не думал об этом. А ты? — Можешь получить развод в любое время,

когда тебе угодно.

— А ты этого хочешь?

— Вообще-то, — спокойно сказала она, — я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. — Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. — Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.

Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:

— Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?

— Из-за лошадей Айвэна.

— Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.

Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. «Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать», — решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.

Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:

— Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. — Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? — спросила Эмили.