Сергей Чилая - Виварий

• Название: Виварий
• Автор: Сергей Чилая
• Издательство: ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир
• Жанр: Триллер
• Год: 2004
• ISBN: 5-94850-303-8

«Серая» трансплантология стала главной темой романа «Виварий». Талантливые хирурги, поверив в собственную исключительность и безнаказанность, творят зло ради личной выгоды, умело манипулируя понятиями ответственности и долга... Лишь бигль из институтского вивария, мудрый говорящий пес, продукт генных технологий, способный любить и жертвовать собой, оказался способным противостоять злу.

Автор романа — профессор, доктор медицинских наук, крупный ученый, ученик Валерия Шумакова, много лет возглавлял Лабораторию экспериментальной кардиохирургии в Тбилиси, занимаясь вопросами трансплантологии и искусственных органов.

---

— Очень большая кровопотеря, — подумал Фрэт. — Так они могут потерять его, — и стукнул толстым хвостом об пол…

— Ни у тебя, ни у нас нет выбора, Принцеса, — сказал мужчина, не обращая внимания на бигля. — Давно знаю зачем тебе понадобился человечий эмбрион и как, и куда ты вшила его тому старому еврею, что враз захорошел и стал выздоравливать волшебно, презрев привычные законы патофизиологии… По несчастию однако попала ты в судебные жернова государства нашего… Следователь-важняк за тобой охотится… Чтоб избавиться от него есть одно средство: исчезнуть навсегда… Только вот рука не поднимается… Пожалуй, послужишь еще науке… телом своим прекрасным… и органами… Вторую неделю реципиента ждем… Иди найди такого с четвертой группой крови да еще резус-отрицательного… Разве что, кто из дворян, соплеменников твоих, загибаться станет от почечной недостаточности… Молчишь? Похоже, упорство — твое главное качество после породы высокой и красивых ног… Этот парень, — он кивнул в сторону операционного стола, — уже почти разобран… С тобой, возможно, скоро сделают то же самое…

Мужчина все говорил и говорил излишне нервно, будто боялся замолчать. Потом докурил, расстегнул зажим и раздавил выпавшую сигарету туфлей.

— Не могу выпустить тебя отсюда…, — сказал он устало и покорно. — Слишком далеко все зашло… — Встал, подошел к молодой женщине и глядя мимо куда-то, чтоб не встретиться случайно взглядами, добавил: — А ты, похоже, и не рвешься отсюда особенно… и идешь на Голгофу, как на праздник…

— Кравыт сылна, Анатолы Барысыщ! — раздалось у него за спиной с сильным акцентом.

— Пусть кровит, Султан! — Мужчина сразу забыл о женщине и легко двинулся к операционному столу: — Как только удалим сердце, кровотечение прекратится… Сечете, коллега?

— Да. Канешна, сэчем, — Голос ассистента выдавал волнение. — Будэм дэлат стэрнатамию?

— А как иначе забрать сердце? Боковые доступы не проходят: не подберемся к сосудам… . Углуби наркоз, Валюн! — Мужчина в очках повернулся к анестезиологу. — Счас торакотомию заделаем и порядок…, а грудину рассечем поперечно… и времени поменьше понадобится… Готовь самый большой ранорасширитель, Сашенька! — сказал он и женщина в майке с лейблом «Единственная Россия» зашевелилась, перебирая инструменты на маленьком столике в ногах…

Завизжала электропила, запахло подгоревшей костной мукой… Они молча работали, трудно рассекая грудину тупой пилой, а потом отделяя от нее переднее средостение…

— Ему теперь по-фигу, что ребра полетят…, — сказал хирург и стал крутить ручку ранорасширителя. Рана медленно растягивалась и в наступившей тишине отчетливо слышалось потрескивание ломающихся ребер, будто кто-то большой и тяжелый шел по валежнику. Фрэт вспомнил медведя и мурашки побежали по спине….

За дверью раздался невнятный шум. Его сменил басовитый лай, заглушивший быстротечные крики. Дверь, сдерживаемая снаружи, распахнулась и в подвал ворвались две собаки: здоровенная черная дворняга, размером с молодую корову, отливающая вороненной сталью боевого оружия и песочного цвета боксер с сильно загнутой кверху короткой мордой в глубоких кожных складках, почти достигающей лба… Они встали по бокам лестница и замерли, забывая переступать от нетерпения ногами…

— Давай контейнер, Султан! Открывай… шевелись…, — негромко командовал ассистеном Анатоль Борисыч, не обращая внимания на собак… — Ты хирург, братец, твое дело хирургия… Меня так учили: даже если пожар или землетрясение… ты не должен отходить от больного… черт… от донора… от стола…

— Конечно! — кисло пошутил анестезиолог, стараясь побороть страх: — Ни шагу! Мы ведь действуем в соответствии с заповедью врачебной: Non noceo! [11]

Хирург дернулся, удивленно посмотрел на коллегу и стал погружать в пластиковый мешок с консервирующим раствором отсеченное сердце с отмытыми от крови коронарными сосудами, похожее на кусок телятины. Затянув пакет, он опустил его в контейнер, разогнул спину и, оглянувшись по сторонам отрешенно, заметил:

— Свои яйца теряют не только птицы, Валентин! Не помнишь, как это звучит на латыни…?

В подвале было удивительно тихо и обритые люди в вечерних костюмах и всепогодных коричневых башмаках неподвижно стояли вдоль стены и удивленно таращились на молчаливых собак. Наступившую тишину попытался нарушить наркозный аппарат, странно взвыв мотором, но сразу стих после неслышного щелчка выключателя… И тут сверху послышался приближающийся перестук когтей о каменный пол: негромкий и замедленный нарочито, совсем непохожий на собачий, и на ступенях возник крупный серый шарпей, a bore-polisher[12], и стал неспешно спускаться, с каждым шагом увеличиваясь в размерах… Его шкура, вся в складках и шрамах, напоминала старую солдатскую шинель, и весь он, помятый и даже сонный какой-то, казался солдатом, вылезшим только что из окопа, чтоб размяться и покурить, и даже виделась старая винтовка за спиной… Шарпей оглядел присутствующих, поправил ружье, как-то незаметно уширился вдруг, стал расти и неспешно двинул в сторону операционного стола…

Подойдя к хирургу он опустился на задние лапы и был уже почти вровень с ним…, и музыка тут заиграла мелодичными маршами братьев Покрасс…, а он сидел молча, будто слушал братанов-музыкантов, и не трогался с места…, и исходило от него ощущение нездешней силы, даже могущества, неимоверно быстрых непредсказуемых реакций хорошо тренированного тела бойца, обладавшего, похоже, разрушительной силой, не меньшей, чем артиллерийский снаряд, и воля людей, прижавшихся спинами к стенам подвала, съежилась по-началу, а потом исчезла совсем вместе с храбростью… Лишь хирург Анатолий Борисович в редкостных очках еще противился шарпею, который, похоже, не собирался нападать, и суетливо похлопывал себя по карманам в поисках пистолета, словно искал зажигалку или носовой платок, путаясь в складках шелестящего фартука и поправляя сползающие очки…

Наконец, он отыскал пушку, взвел курок и приставил ко лбу шарпея, и тогда тот прыгнул внезапно: молча, легко и свободно, будто играючи, и впился в горло человека…, а тот успел сделать несколько выстрелов и все они попали в цель, но шарпей продолжал висеть у него на шее, навсегда стиснув зубы… А когда они упали оба, Фрэт вдруг ощутил в грудной клетке и животе такую смертельно обжигающую боль, словно все пули из пистолета незнакомого хирурга попали в него и залаял громко и визгливо, как щенок, чувствуя, что умирает, и еще понимал, уже не собачьим умом, а другим, всепроникающим и всеобъемлющим, что смерть ему теперь нипочем, потому как вся его будущая жизнь, прожитая здесь, прекрасная и отвратительная, и предстоящая неистовая любовь были отданы молодой женщине, что сидела на грязном полу подле цепи и смотрела перед собой невидящими желтыми, как у него, глазами с широкой зеленой каймой…

Фрэт попытался вытянуться в неудобной клетке багажного отсека Боинга и, не чувствуя дискомфорта, принялся грустить, вспоминая институт в Питсбурге, штат Пенсильвания, на северо-востоке США, лабораторию генетики, где никогда не был, но в которой его будущие гены, изолированные от окружающего мира лишь тонким слоем кварцевого стекла пробирки, из которой по недосмотру кто-то вынул пробку, вдруг разом: масштабно и немыслимо полно вобрали в себя навсегда окружающимй мир, и тот, что за стенами лэба, и тот, что окрест, и еще дальше…

Он быстро научился понимать человеческую речь со всеми ее оттенками, иронией, недосказанностями и паузами, которые порой значили больше слов, а потом заговорил сам… и очень стеснялся, и никогда не делал этого прилюдно, даже на жаргоне, который любил… Он истово занимался любовью с молодыми биглями-барышнями, когда их приводили к нему служители, но не испытывал особого удовольствия: это была его работа…

Москва пахла по-другому: неухоженными окраинами, которыми они ехали в Цех, подержанными автомобилями — тот, что вез их, походил на мусоровоз после недавней ездки — и такими же подержанными людьми, но сильнее всего был запах предожиданий, будто все они, и люди, и улицы, и машины, старательно напряглись и застыли обреченно, а, может, с надеждой, в ожидании перемен, мудрого покровительства или привычного злодейства, изнашиваясь и терпеливо потея, и, похоже, почти не замечая этого…

Их разместили в большой комнате, неровно облицованной белым крошащимся кафелем, с мокрым цементным полом, слегка присыпанным опилками. И стены, и пол, и опилки издавали ни с чем не сравнимый омерзительный запах, и Фрэту сразу расхотелось дышать. Он посмотрел на остальных: взъерошенные, почему-то потные, несмотря на промозглый холод неотапливаемого помещения, бигли трусливо сбились в дрожащее стадо, стараясь телами соседей отгородиться от недавнего перелета, страшной машины без окон и дверей, доставившей их сюда, запахов и мелких осколков, что всякий раз разлетались колючими брызгами, когда очередная кафельная плитка бесшумно отделялась от стены и звонко разбивалась о каменный пол, заставляя их удивительно синхронно вздрагивать спинами…