Елена Чудинова - Держатель знака

• Название: Держатель знака
• Автор: Елена Чудинова
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-15293-8

Роман известной писательницы Елены Чудиновой, автора бестселлера «Мечеть Парижской Богоматери», посвящен самому роковому периоду нашей истории — революции и Гражданской войне. Сергей Ржевский получает от старшего брата загадочный подарок — древний нательный крест, созданный первыми христианами. Таинственный символ связывает воедино события и времена: Древний Египет и сопротивление Белой гвардии, набеги викингов и лагерные этапы Туруханского края, интриги российских масонских лож XVIII столетия и борьбу контрреволюционного подполья в Петрограде. Мучительный выбор между светом и тьмой, смирением и силой, добром и злом должен сделать Держатель Знака во имя спасения России… На страницах романа, полного тайн и загадок, вы встретитесь с поэтом Гумилевым и египтологом Голенищевым, психиатром Далем и архиепископом-хирургом Лукой (Войно-Ясенецким) и со многими другими, чьи жизни стали легендой, навсегда изменив русскую историю и культуру.

---

НАРКОМВНУДЕЛ Ф.ДЗЕРЖИНСКИЙ27

…Прочитывая воззвание, люди расходились от него молча, не обсуждая и не высказываясь. Сережа взглянул на напряженное личико Тутти: губы девочки шевелились, глаза горели — казалось, она пожирала ими зловещие буквы.

Из столовой доносились взрывы самозабвенного смеха: хохотали Зубов и Тутти. Открывшееся зрелище не доставило Некрасову особого удовольствия: посреди стола на забрызганной водой скатерти, в тарелке кузнецовского фарфора плавало несколько парусных .корабликов из картона и скорлупы грецких орехов. Один из корабликов горел. Тутти, упираясь ботинками в обивку стула и локтями полулежа на столе, дула на бумажные паруса кораблика, то и дело прерываясь для того, чтобы разразиться новым припадком хохота.

Сережа, чистивший рядом разобранный на куске сукна наган, негромко разговаривал о чем-то с расхаживающим у камина подпоручиком Стеничем, одновременно с интересом поглядывая за ходом водной баталии.

— Нет уж, ты мне не крути — капитан у тебя в стельку…

— Ничего не в стельку… Это нарочно!

— Кормой вперед плыть — нарочно?! В стельку, в стельку…

— Что до меня, — Сережа, явно продолжая спор, обернулся к Стеничу, — то мне трудно поверить, что такой Петроний, Петроний — эстет, на самом деле существовал. Римский вельможа времен Империи — такой же раб, как его собственные рабы. Без личной свободы нельзя быть эстетом.

— Ну, не знаю… По-моему, эстет прежде всего ценит красоту. А в ужасных деяниях Нерона есть какая-то жуткая красота… Свирепое величие разнузданного желания, которое все сокрушает на своем пути…

— Тогда у наших отечественных нижегородских купчишек ничуть не меньше «свирепого величия», чем у Нерона. — В голосе Сережи прозвучало раздражение. — Чем поджог ресторации хуже пожара Рима? Общий принцип — не препятствуй моему ндраву.

— Вы все передергиваете, Ржевский! Тут другой размах…

— Вот как? Тогда купец Петров, который спьяну подпалил целый ресторан, вдвое ближе к критерию эстетического, чем купец Сидоров, который только закуривает сторублевками? А я подобрал бы для этого «свирепого величия» несколько иное название…

— А я уверен, что Петроний…

— Ох, развели философии — хоть топись. В этой самой тарелке. Эй, по рукам за такие штучки! И вообще, Тутти, с тобой мне только чертененочка младенца не хватает с такими вот рожками. — Зубов сделал соответствующий жест.

Тутти восхищенно фыркнула.

— Вам не кажется, граф, — с неудовольствием взглянув на Тутти, сухо заметил Некрасов, — что Вы иногда слишком далеко заходите в своей роли анархиста?

— Ну, дальше, чем мой предок, я не зайду. — Зубов с явным удовольствием перевернул догорающий кораблик. — Правда, тот захаживал аж в опочивальню к матушке Екатерине Великой.

— Comte28, я еще раз обращаю Ваше внимание на то, что Вы находитесь в обществе ребенка. — Голос Некрасова стал ледяным.

— То-то и оно! — Зубов возмущенно сорвался из-за стола. — Самая уместная компания! Почему я впрямь не анархист?!

— Вот и поразмыслите покуда над этим. А согласия на предложенную Вами авантюру я не даю.

— Нет, Некрасов, я не за этим. — В манере Зубова проступила подтянутая собранность. — Я только что от Люндеквиста.

— Пройдемте ко мне в кабинет.

Пройдя в небольшую, в одно окно, комнату, служившую ему кабинетом, Некрасов сдвинул со стола бумаги и демонстративно остался на ногах, пока Зубов, со сдержанным кивком благодарности, не сел первым. Теперь, когда Некрасов и Зубов находились наедине, в их подчеркнутой любезности друг к другу явственно проступала застарелая нелюбовь между «николаевцами» и «пажами».

— Итак?

— Новая партия оружия через границу. Завтра. Люндеквист требует от вас десять человек, ни одним меньше.

— Однако черт возьми. — Некрасов нахмурился. — Вы — в моем распоряжении?

— Нет. Я сегодня же отправляюсь в Красную Горку и поступаю в распоряжение Неклюдова вплоть до мятежа. Десять, не считая меня.

— Это вообще все, что я могу предоставить. А у меня завтра рандеву с эсерами. Впрочем, — по тону Некрасова было заметно, что ему не очень приятно найденное решение, — если с инструкциями от и до — то к эсерам можно отправить и Ржевского. Не к границе же его брать.

— Почему бы и нет? Знаете, Некрасов, — Зубов почти дружелюбно рассмеялся, — уж на что я не любитель этой публики, которая никогда не нашивала мундиров от Норденштрема и шпор от Савельева, но Ржевский мне по душе. Есть в нем тот еще стерженек — хоть и молокосос. В жизни такого бешеного не встречал! То упирался руками и ногами, когда я его из Чрезвычайки выволакивал — кто другой бы черту душу продал оттуда вырваться. Только тем и убедил, что анекдотец из собственного каррикулюм витэ29 ему напомнил. Так он — на анекдотец-то — возьми и засмейся. На Гороховой и в его положении, извините, чувства юмора не потерять? Не так уж плохо для некадрового.

— Я принципиально против некадровых в подполье, — недовольно возразил Некрасов. — Дело тут не в храбрости, а в дисциплине. Насколько я успел узнать Ржевского, он вообще не имеет представления о том, что это такое. Такие, как он, еще неплохи на фронте, но здесь… Честно говоря, я оставил его только потому, что переброска ввиду наступления работает в основном на вход, а на выход — только в случае крайней необходимости. Мне вообще не хотелось его использовать до большой стрельбы. Ну да ладно — все равно больше некого. Пойдет к эсерам.

— Стало быть — до заварухи? — Зубов, из-за штатского наряда, отвесил Некрасову светски легкий поклон, контрастировавший с простоватой развязностью его слов. Через мгновение до Юрия донесся его громкий, чуть грассирующий, полный радостной жизни голос: — Счастливо оставаться, господа! Тутти, ангел, вернусь — всенепременнейше доиграем!

13

— Слушай, ты всегда такой вежливенький? — Зубов шагал широко и стремительно, однако что-то в его походке невольно наводило на мысль о том, что он должен очень легко вальсировать или танцевать мазурку. — Стенич — славный малый, но бывает иногда ослом. Когда он лез к тебе с философией, ты больше всего хотел послать его к… матери вместе со всем нероновским Римом. Потому, что плевать тебе сейчас на античную историю. Тебе же одного хочется — молчать. И чтобы к тебе обращались только по делу. Скажешь — не так? Est-ce que за te gHne si je te tutoie?30

— Зa va. — Сережа поддал ногой отвалившийся с какого-то фасада завиток лепнины. — Pour un anarchiste. Quant a l'histoire ancienne… Je ргйfиrе que les autres ignorent mes sentiments… Toi suffit31.

— Ну и паскудное же у тебя произношение.

— Не страдаю насморком.

— Видал я пижонов, но таких, как ты, не доводилось даже среди наших высоколобых.

— Я возрос в либерализме.

— Заметно, иначе не был бы таким снобом. Тебя хоть раз секли в детстве?

— Нет, конечно. — Сережа засмеялся. — Только растаскивали по разным комнатам, когда мы с братцем дрались.

— У тебя один брат?

— Да, был. Женька. Погиб в восемнадцатом.

— Я тоже рос вдвоем с братом. Он умер за год до войны, в Биаррице. Легкие. Только нас по комнатам не растаскивали. — Зубов улыбнулся. — Помню, мы как-то с Ленькой сцепились на теннисной площадке… Новенькая такая была площадка, только что красным выложили — отец грунтовальщиков из Англии выписывал, вокруг кусты сирени — ох и катались мы по этой площадке! Четыре часа кряду дрались. Только как-то упустили при этом из виду, что этот новый корт с открытой веранды был виден, как арена в античном амфитеатре. А на веранде, по случаю приятственной погоды, отец со своим кузеном, дядей Костей, разбирали какие-то свои министерские бумаги… Не считая маменьки, которая ввиду буколической атмосферы им собственными ручками подавала кофей. Дядя Костя голову от бумаг поднимет, взглянет: «А не впустую я Леониду бокс показывал». Отец не поворачиваясь: «Что, все дерутся?» — «Дерутся». — «Надо же», — и за бумаги.

— Я бы сказал, что либеральнее жилось тебе.

— Черта с два! Я как-то отцовские часы раздраконил — Александровские такие, с боем и амурчиками, разбирал я один, Ленька с кузенами только любовались. А высекли всех четырех — за милую душу. А уж корпус… Карцер — это тебе не «по разным комнатам», про дранье я не говорю, дранье по сравнению с цугом — сущая ерунденция.

— С чем?

— Цугом. Жаргонное словечко. Это когда тебя будят часа в три ночи и заставляют говорить таблицу умножения на девять.

— Я бы не стал.

— А «темную» не хочешь? Причем, заметь, «темная» — это далеко не самое унизительное из всего, что с тобой могут сделать за посягновеньице на освященную традицию: «зеленый» делает все, что «соленый» прикажет, — хоть кукарекай. Другие «зеленые» тебя тоже не защитят, кстати. Что б ты один сделал против всего дортуара?

— Револьвер бы вытащил. Сразу за предложением умножать среди ночи.

— И палить бы начал? — с подчеркнутым любопытством поинтересовался Зубов.