Елена Чудинова - Держатель знака

• Название: Держатель знака
• Автор: Елена Чудинова
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-15293-8

Роман известной писательницы Елены Чудиновой, автора бестселлера «Мечеть Парижской Богоматери», посвящен самому роковому периоду нашей истории — революции и Гражданской войне. Сергей Ржевский получает от старшего брата загадочный подарок — древний нательный крест, созданный первыми христианами. Таинственный символ связывает воедино события и времена: Древний Египет и сопротивление Белой гвардии, набеги викингов и лагерные этапы Туруханского края, интриги российских масонских лож XVIII столетия и борьбу контрреволюционного подполья в Петрограде. Мучительный выбор между светом и тьмой, смирением и силой, добром и злом должен сделать Держатель Знака во имя спасения России… На страницах романа, полного тайн и загадок, вы встретитесь с поэтом Гумилевым и египтологом Голенищевым, психиатром Далем и архиепископом-хирургом Лукой (Войно-Ясенецким) и со многими другими, чьи жизни стали легендой, навсегда изменив русскую историю и культуру.

---

— А зовут?

— Вереск.

В солнечном луче кружилась пыль, но в хате было полутемно. От длинной беленой печи веяло прохладой.

Сережа сидел на подоконнике, у настежь распахнутого оконца. В палисаднике росли высокие ярко-малиновые мальвы и крупные подсолнухи. За палисадником в окошке видна была ветхая от времени коновязь и пустая, раскаленная поднявшимся в зенит солнцем площадь.

В свои семнадцать лет Сережа выглядел четырнадцатилетним: сероглазый, со слабым румянцем на щеках, с темно-русыми, немного жесткими волосами, давно не стриженные пряди которых лезли в глаза и почти закрывали шею.

Они совсем не были похожи друг на друга: Евгений был бледен, до обманчивого впечатления хрупкости тонок в кости (по-мальчишески долговязый и худой, Сережа был крепче сложением), темноволос. Его глаза были темно-карими, большими, с ускользающе-тревожным выражением.

Евгению казалось, что за все это время брат словно и не повзрослел — только вытянулся… Господи, как же странно видеть на его плечах привычные погоны… ремни… шашка… шпоры на пыльных сапогах…

— Вереск… Хорошее имя для такой масти. Тэки5 вообще великолепные лошади, — и в голосе Сережи звучали какие-то мальчишеские совсем интонации. Все в нем было таким же, как тогда, раньше, даже жесты и черты, которых не помнил в нем Евгений, казалось, и не забывались никогда: привычка резко вздергивать подбородок, обаяние чуть виноватой улыбки. — Хотя больше я люблю белых лошадей. Когда-нибудь у меня будет конь чистой арабской породы. После войны, конечно. И сбруя в восточном стиле — закажу по своему эскизу.

— Мой милый, ты — европеец с головы до пят, а твое представление о Востоке — эстетская стилизация.

— А это спорный вопрос — что именно понимать под европейцем. Но Востока я действительно не понимаю. Я люблю только Древний Египет. Женя, а ведь ты не очень рад меня видеть.

Евгений вздрогнул: последняя Сережина фраза мгновенно выбросила его из бессознательной внутренней игры, в которую он незаметно для себя начал погружаться — звуки Сережиного голоса как будто приближали к нему, делали реальнее безумно далекое видение московской квартиры…

Московская квартира, всегда полутемная, со слабым запахом маминых духов в воздухе, с ветками белоснежной сирени в хрустальных вазах на полированной глади рояля в начале лета, с белоснежными, как сирень, ледяными узорами на высоких окнах зимой, искрящимися узорами, к которым в детстве можно было прикладывать нагретые пятаки и смотреть в круглый глазок на улицу, с потемневшим дубовым паркетом, с напольными часами в коридоре, за которыми прятался маленький Сережа, — московская квартира всегда была для Жени Ржевского ненавистной, любимой и ненавистной…

Все здесь было незыблемо: книги в кожаных переплетах, огромный письменный стол в папином кабинете, голубые с серебром обои в гостиной, картина с голубоватым туманным пейзажем Коро…

Этот мир казался Жене ненастоящим, странной изящной безделушкой, похожей на мамин японский веер… Было невозможно — да Женя и не пытался сделать это — увязать игрушечный мир семьи в единое целое с тем, как плывет яркий электрический свет в ресторанных залах: с каждой стопкой водки все больше плывут столики, салфетки, лица женщин, музыка… Легким, легким, легким становится тело… Как связать мир, в котором жила его семья, со смятыми, серыми в утреннем свете постелями в номерах… В номерах с умывальниками в углу… Или с той оскаленной, поросшей зеленой влажной шерстью мертвой обезьяньей мордой… Алый рот открыт, с желтых клыков капает тягучая слюна… Протянутая лапа, а в коричневых мертвых бусинках глаз такое… Бежать!! Куда бежать?! Стоит у двери, тянет лапы…

В окно! Прыгнуть из окна!

— Женька, зараза! Держите его, дураки, он же прыгнет!! — Алешка Толкачев — лицо над ним белое, светлые волосы прилипли ко лбу… Почему лицо сверху? Ах, ясно — он на полу, заплеванный пол Володькиной квартирки на Ордынке, окурки… Удары по щекам:

— Женька, Женька, ну Женька же!!

Иногда Женю тянуло назад, в тихий, игрушечный, незыблемый мир… Он часами валялся в постели с книгой, делал за Сережу задания по латыни, писал символистские стихи… Услышав доносящиеся из гостиной с детства любимые звуки «Лунной» сонаты, неслышно подходил к маме, целовал тонкую холеную руку в тяжелых кольцах и, по детской привычке, опускался перед ней на колени, уткнув лицо в теплую темно-серую шерсть ее платья…

— Женичка, мальчик, когда ты перестанешь нас огорчать… — Мамина рука перебирала его длинные волнистые волосы. — У меня все время неспокойно на сердце, очень неспокойно на сердце… Папа хочет, чтобы ты изучал право, ты знаешь…

— Я уже начал заниматься, мама, — лениво отвечал Женя, немного снисходительно взирающий на родителей с высот своего изнаночного опыта.

Но домашняя жизнь вскоре вновь начинала тяготить его. Для домашних Женины «затишья» всегда проходили одинаково: первые дни Женя бывал спокойно-оживлен, словно распространяя на всех вокруг свою обаятельную веселость… Затем прекрасное настроение сменялось каким-то внутренним беспокойством, он становился нервен и раздражителен. Затем впадал в глубокое и черное уныние и, наконец, срывался…

Собственно, то, что изучать право Женя уехал в Питер, и было очередным вариантом «срыва», очередным, только более продолжительным побегом из тихой домашней пристани.

«Ведь я и не знаю его совсем… Я его в первый раз вижу. Дико, странно, так вот ни с того ни с сего понять, что у тебя есть брат, жизнь которого для тебя — самое дорогое из всего, что тебе дорого. Потому, что его жизнь — Дар Божий. Потому что он — чудо, которого я почему-то не видел раньше… Он не изменился, ничуть не изменился, словно к нему и не прикасалась вся армейская грязь… Он какой-то чистый, удивительно, нечеловечески чистый… И быть чистым для него так же естественно, как дышать. Не знаю, но голову на отсечение, что его этот, как сказано у Гумилева, „оскорбительно жгучий бич“ не касался, такие губы — серьезные и чистые не могли быть осквернены прикосновением чего-то грязного, случайного… Иначе бы на них не было этого отпечатка чистоты. Господи, да что со мной такое? Я чуть не молиться готов на эту его таинственную чистоту… Невыносимо больно, что он — здесь, ему здесь не место. А ведь когда я узнал, что он сразу после гимназии поступил на ускоренные военные курсы, тогда еще — на германскую, я просто как-то сразу забыл об этом. И вот он здесь.

Мне-то здесь место, по многим причинам — место. Это — искупление: и за Нелли, и за то, что я как-то сразу сломался, поплыл потоком своей мути, а вместо этого должен был идти… Ведь было и во мне — я знал куда. Но и порчинка тоже была — изначально. Таким, как он, я никогда не был».

— А ты не ответил, — Сережа курил, стряхивая пепел в окно.

— Если хочешь правду… Я счастлив тебя видеть, но, будь это хоть тысячу раз правильно, радоваться тому, что вижу на тебе военную форму, все же, извини, не могу. Уж очень нейдет она к тебе, Сережа

— Избитая философская проблема: несовпадение формы и содержания. — Сережа засмеялся и погасил о подоконник длинный окурок английской папиросы. — Но какова бы ни была зависимость одного от другого, привыкнуть к этой форме я сумел. Скажи, Женя, как ты понимаешь Причастие?

— Как символ.

— Это было бы символом, если бы это был обряд. А это — Таинство.

— Я отнюдь не исключаю эзотерического наполнения происходящих при нем действий.

— Относя эзотерическое наполнение к действиям, ты выставляешь за суть Таинства суть обряда. Если, конечно, ты не отказываешь обряду напрочь в эзотерическом содержании.

— А как ты понимаешь Пресуществление? — спросил Евгений, с жадным интересом вглядываясь в лицо брата.

— Буквально. Я пью Кровь и ем Тело. Это — страшно. Но это необходимо. Иначе не будешь иметь части с Ним. Причастие — часть — сопричастность. Сопричастность крови. Меня привела сюда кровь Причастия.

— Что ты имеешь в виду?

— Бежать своей части в посланном испытании — трусость. Трусость уклоняться от кровавого причастия, Женя, сейчас грязно быть чистым. Нет, чистеньким. Потому, что сейчас это возможно только за чей-то счет. Я причастен к крови. Я лью и проливаю ее, значит — причастен вдвойне, как тысячи других, идущих страшной человеческой дорогой, и я не пытаюсь с нее свернуть.

— We always kill the men we love6.

— А знаешь, Женя, ведь по-настоящему убиваешь только один раз. Первый. Ток захлестывающего торжества — от сжавшей наган руки — по всему твоему существу, ток, пронизывающий как-то странно слившиеся в одно существо душу и тело… А потом, нет, не раскаяние, не страх, чушь, книжность, Женя, просто как-то не веришь, что это сделано тобой… Ведь в это так до конца и не веришь.

— Сережа…

— Да, Женя?

— Ты знаешь… Мне хочется тебе отдать одну вещь — не спрашивай почему. Просто мне кажется, что так было бы правильно. — Не дожидаясь ответа, Евгений расстегнул ворот — Сережа заметил, что брат стал носить нательный крестик — под крестиком же на шелковом шнурке висела небольшая синяя ладанка из замши. Евгений снял ладанку, и, словно избегая получающейся театральности, не одел, а просто протянул ее Сереже.