Салли Боумен - Дестини

• Название: Дестини
• Автор: Салли Боумен
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2002
• ISBN: 5-699-01368-7

Их встреча была предрешена за много лет до этого летнего парижского вечера. Юная таинственная незнакомка стала для Эдуарда де Шавиньи, владельца огромной ювелирной компании, наваждением, мукой и самой большой радостью на свете. Несколько недель безумной страсти – и Элен бесследно исчезает… В жизни Эдуарда было слишком много потерь, чтобы он мог смириться и с этой. Но только через пять лет он встретит вновь Элен Харт – знаменитую кинозвезду, мать своего ребенка…

---

Эдуард пожал плечами:

– Я читал о суфражистках. И не вижу, для чего женщинам нужно голосовать. Папа говорит, что он еще не встречал женщины, хотя бы отдаленно разбирающейся в политике. А мама не утруждает себя посещением избирательного участка.

Хьюго нахмурился:

– Женщины обладают умственными способностями?

– Конечно.

– Так не кажется ли вам, что им следует их упражнять? Как и вам. Полагаться на чужие идеи, Эдуард, – это признак умственной лени. Все подвергайте сомнению, Эдуард. Всегда спрашивайте. И, главное, думайте…

Эдуард старался. Он признавал логичность аргументов, которые слышал от Хьюго, но прилагать их к жизни было трудно. Ну, пусть суфражистки, пусть женские умственные способности, но вот сосредоточиться на этих умственных способностях Эдуарду никак не удавалось. Как можно о них думать, если его глаза сосредоточивались на стройных ножках, колышущихся юбках, на чудесной линии между мягкими изгибами грудей?

Он закрыл Вергилия на середине страстной мольбы Дидоны, обращенной к Энею. К черту! К черту! Ему никак не удавалось сосредоточиться. Он ощущал шевеление, напряжение между ногами, в голове теснились упоительные обрывочные образы: груди и бедра, подушки и разметанные по ним волосы, увлажнение и растущее наслаждение. Он знал, чего ему хотелось. Ему хотелось подняться к себе в спальню, запереть дверь и, оставшись наедине с этими образами, прикоснуться к себе, медлительными, ритмичными движениями довести себя до судорожного и греховного освобождения. Греховного, потому что рацеи священников о порочности рукоблудия, о дьявольских соблазнах плоти он выслушивал еще с тех пор, когда ему было лет восемь-девять. А Жан-Поль говорил, что все это чепуха, что все подростки онанируют – просто этап, который минуешь, взрослея, и ничего больше. И как только начинаешь иметь дело с женщинами, это проходит само собой. Эдуард не сомневался, что брат прав, надеялся, что он прав, и полагал, что Хьюго скажет то же, если у него хватит духа задать такой вопрос. И все-таки ему не удавалось выкинуть из головы суровые предостережения священников.

Отец Клеман грозил, что на ладонях вырастут волосы, если ты хотя бы раз проделаешь такое. «Да-да, дитя мое, и они останутся, как знак Каина, чтобы все могли видеть. Запомни же!»

Эдуард украдкой покосился на свои ладони. Ни единого волоска, а ведь, если отец Клеман говорит правду, они бы уже давно стали мохнатыми. Так, наверное, это неправда? Но, кроме того, отец Клеман сказал, что онанировать – грех, в котором должно признаваться на исповеди, и Эдуард признался. И просто изнывал от мучительного смущения.

«Ты был один, когда совершал это, сын мой?» «Да, отче».

«Ты уверен, сын мой?» «Да, отче».

Эдуард растерялся. А с кем он мог быть? И чуть было не задал этот вопрос, но не посмел. И всякий раз ему предписывалось тридцать раз повторить «Богородице Дево, радуйся!» и впредь не грешить. Но не успевал он выйти из исповедальни, как потребность возникала в нем с утроенной силой. Он вздохнул. Собственно, священник? он хотел бы спросить, почему оттого, что делать запрещается, его только больше тянет это делать. Но и этого он спросить не смел.

Он встал и посмотрел на часы. Потом снова открыл «Энеиду» – отвлечение было лучшим противоядием, он это знал. Когда пятнадцать строк, переведенных с латыни, возымели свое действие и упорная эрекция наконец ослабела, он испытал радость торжествующей добродетели. И снова посмотрел на часы. Почти шесть. В шесть должен вернуться Жан-Поль, и если повезло, если Жан-Поль не забыл, то вдруг уже все устроено? Самое для него важное! Будь он в Париже, это сделал бы папа, как раньше для Жан-Поля. Но здесь Жан-Поль обещал ему, даже поклялся, что возьмет ответственность на себя. С помощью Жан-Поля сегодня же он встретится со своей первой женщиной.

С раннего детства самой важной фигурой в жизни Эдуарда был Жан-Поль. Он любил своего папа и очень гордился им, но отец, всегда ласковый, был далек от него. Ребенком он видел его, как и мать, только в определенные часы. В Сен-Клу пожилая английская няня ежедневно ровно в четыре часа приводила его из детской, помещавшейся в отдельном крыле, в гостиную. Он сидел на стуле, стараясь не ерзать и вести себя чинно, а его родители либо вежливо спрашивали, как он провел день и как идут его занятия, либо, словно вовсе забыв про него, разговаривали между собой.

В половине пятого его отводили в детскую и заставляли съесть жуткий английский детский ужин, ибо няня с первого же дня дала ясно понять, что ее слово – закон и своего питомца она будет воспитывать как положено, по-английски. И вот Эдуард ел омерзительное крутое яйцо из подставочки или еще более омерзительное хлебное крошево с молоком из мисочки, а по черной лестнице из кухни внизу доносились аппетитнейшие запахи – жареных куропаток осенью, лососины на рашпере летом. Ах, какие восхитительные чудеса таила эта кухня! Огромные миски с густыми сливками, горы только что собранной малины или лесной земляники. Крохотные креветки, темно-синие омары, розовевшие, когда кухарка их варила.

Душистый, еще теплый хлеб; матово-белое масло; сыры, рядами покоящиеся в кладовой на соломенных ковриках. Когда няня раз в неделю уходила на свои свободные полдня, он порой пробирался на кухню и Франсина, кухарка, сажала его за длинный стол и добродушно пичкала всякими лакомыми кусочками из яств, предназначенных для столовой барона, рецепты которых хранила в тайне с яростной гордостью.

Но это были особенные дни. Обычно же он съедал в детской свой ужин под суровым оком неулыбчивой няни, затем его купали и укладывали спать. Раза два в неделю отец или мать совершали паломничество в детскую чтобы поцеловать его на сон грядущий. Мать вся сверкала драгоценностями, шуршал шелк ее платья, она пахла розами, и он слышал ее смех еще на лестнице. Поднималась она к нему, только когда чувствовала себя счастливой, и потому казалось, будто она всегда смеется. Смех у нее был звенящий, и совсем маленьким Эдуард побаивался этого смеха – она выглядела очень хрупкой, словно могла, зазвенев, разбиться.

От папа пахло одеколоном, и, когда приходил он было очень весело, потому что он оставался дольше мама и иногда удавалось упросить, чтобы он изобразил разных животных, или просто поговорить с ним о чем-нибудь. Эдуарду нравилось говорить с отцом. Его интересовало то, что делал папа, и он затаив дыхание слушал объяснения про виноград, виноградники и марки разных вин. И про алмазы, и про секреты их огранки. Иногда в четыре часа, если мама не было дома, папа отсылал няню и забирал Эдуарда к себе в кабинет и, если был в хорошем настроении, отпирал сейф, показывал Эдуарду драгоценные камни, рассказывал про оправы, про создаваемые из них украшения, про их качество. В семь лет Эдуард уже мог сразу определить безупречный бриллиант, даже без помощи лупы, а просто подержав его против света. Но это были редчайшие дни, особые дни в частоколе жестких правил и формальностей. А близким ему был только Жан-Поль, и разговаривать свободно он мог только с Жан-Полем.

Чуть ли не первым его воспоминанием о брате было чудесное возвращение Жан-Поля на каникулы из еcole militaire[13]. Ему тогда было года четыре-пять, брату около четырнадцати. На нем была форма училища, довольно простая, но в глазах Эдуарда исполненная великолепия. Он подбежал к старшему брату, а Жан-Поль испустил приветственный вопль, подхватил его на руки и посадил к себе на плечо. В тот миг он стал для Эдуарда образцом всего, чем должен быть благородный француз и воин.

Жан-Поль был красив, но совсем по-другому, чем Эдуард, – из-за относительно низкого роста и более плотного сложения. Он пошел в своего американского деда и его шотландских предков, о чем свидетельствовали густые рыжевато-золотистые волосы, очень белая кожа и глаза – голубые, а не синие, как у младшего брата. Борода у него была просто рыжей – вернее, была бы, если бы он дал ей отрасти, но он брился дважды в день, что Эдуарду представлялось верхом мужественности.

Он всегда был неизменно добродушен, и Эдуард не опасался, что его настроение вдруг изменится или он рассердится, как их мать, в чьем присутствии он из-за этого всегда ощущал напряжение. Эдуард практически не видел, чтобы Жан-Поль когда-нибудь сердился – разве что в разгар травли его лошадь начинала хромать, или на охоте ему за весь день не удавалось ничего подстрелить. Но даже и в этих случаях сердился он недолго, и дурное настроение проходило бесследно. Он был беспечным, с приятной ленцой, придававшей ему особое обаяние в глазах не только женщин, но и мужчин.

Его было невозможно заставить заниматься тем, что наводило на него скуку: в детстве он ненавидел уроки, редко читал книги, никогда не ходил на серьезные пьесы, хотя питал слабость к артисточкам. Он любил легкую музыку – веселые мотивчики, которые мог напевать или насвистывать, а в коллекции картин, собранной его отцом, ему нравились только произведения Тулуз-Лотрека. Полотна Сезанна, Гогена, Моне, замечательный Матисс не трогали Жан-Поля вовсе. А Лотрек, как подозревал Эдуард, привлекал его только сюжетами. Жан-Поль предпочитал шампанское или пиво тонким винам, лошадей – искусству, уверенность – сомнениям. Ювелирная империя де Шавиньи, которой со временем предстояло перейти к нему, не вызывала у него ничего, кроме откровенной скуки. Когда ему хотелось угодить женщине модной побрякушкой, он был рад воспользоваться советом домашнего эксперта, но этим все исчерпывалось. Если бы не цена, Жан-Поль не сумел бы отличить гранат от рубина и совершенно не хотел этому учиться.