Игорь Гергенрёдер - Стожок на поляне

• Название: Стожок на поляне
• Автор: Игорь Гергенрёдер
• Жанр: Историческая проза

---

– Не надо.

– Отвыкли никак? - помолчал. - Чем пробавляетесь-то? Квас - вон, а хлебушек?.. Не скажете, знаю. Характер.

«Смирения мне! Смирения...»

– А вы у меня не одни здесь. Вон чего активист мой тутошний доносит! - вынул из нагрудного кармана сложенный лист, развернул. - Не слыхали про такого Степана Калистратова? Коровёнкам хвосты крутит. Ликбез - впрок.

Стал читать, навалясь грудью на стол, подставляя бумагу под свет лампы:

– Тихон Ханыкин владает двумя лодками и вражески агитировает, что над обчим стадом поставлен вредный пастух... - развеселился, большое мясистое лицо замаслилось в ухмылке. - Сторож с пристани Ксенофонт Лялюшкин скрывает, что сын дьячка, от мово трезвого глазу, какой поставлен сверху начальством, подпольно укрывает кролей числом пять.

Наклонился ниже, разбирая каракули:

– Отказал сдать в колхоз лайку прозваньем Злодей, в какой лайке нуждаемы для шапок и другой обувки. А его прежнего кобеля с опасным именем Ругай я бесстрашно заколол вилами за сабантуй, как лаял против заготовки яиц... - в смехе запрокинул голову: - Сабантуй! Видать, хотел сказать - саботаж. Хо-хо-хо-оо!

Палец вонзился во впадинку внизу горла - гость дёрнулся, выпучив глаза, зевая, как выловленная рыба, отвалился на пол.

Струя кипятку из самовара: вздрогнув, взвизгнул, рванулся. Замычал, замерев.

– Не один я у тебя здесь? Сровнял?

Не шевелясь, в ужасе глядел снизу на исходящий паром самовар.

– Ни чуточки не переменились, Сергей Андреич... - перевёл дух. - Не тешьтесь. Кончайте топором.

Поставил самовар на стол.

– В загробную жизнь, я полагаю, не веришь?

Человек - навзничь лежит - взволновался:

– А это зря вы! Всегда я верил и верю, что тутошним не кончится. Конечно, что там калёные сковороды или, напротив, сады - не верю. Но я знаю: срачи там будут со срачами, а гордые с гордыми!

«Гордые - с гордыми...»

– Встань, Витун. Чаю выпей у меня.

Гость, поднявшись, вернулся за стол в какой-то твёрдой неспешности, строго принял из рук хозяина чашку круто заваренного им чаю. Ноговицын ложкой щедро насыпал сахару.

– А ты гордый, Витун? - хозяин смотрит в упор. Гость ровно поднёс чашку ко рту, подув, отхлебнул в неком отдохновении.

– Помните, под Белебеем нас отрезали? Было наших не мене двухсот человек. Офицеров немало... средь них - кавалерийский ротмистр, гвардеец-полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я - вторым!

Лицо стало вдохновенно-суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:

– Выпади мне - третьим, я бы на месте остался. И вторым - кроме как за вами - ни за кем!

Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника - словно и нет никого, - как бы сам с собой поделился:

– До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.

Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:

– Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы... А что мне больнее всего - почитай, в каждой деревне они - голодрань ленивая - резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы - только играетесь в жалость...

Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:

– Я не про жалость, я про мщение. Это - как под огонь кидаться... Коли мстить - то мстить первым виновникам.

Витун хотел перебить - хозяин, низко склонив голову, попросил:

– Дослушай. Знаю - скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи... Было - и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул - и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь - когда ты послан - достану.

Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:

– Вправду будете с нами?

– Буду как тогда - под Белебеем.

Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.

– Как понять-то вас?

– А ты, как под Белебеем, - будешь?.. Нет, не отвечай... так оно для меня яснее. А понять - в своё мгновение поймёшь. Но понявши... - повторил с нажимом: - понявши - уже сам не попорть!

Лицо Витуна сейчас вопрошало - вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:

– Ротмистра того, улана без коня - мы все тогда вырвались и уходили - убило, помните? Шрапнелью нам вслед. - Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: - Уж лучше бы кинулся первым под огонь...

– Считаешь, было б это лучше, Витун?

Тот отозвался с отчуждением обиды:

– А чего тут неясного?

Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется - течёт своим размеренным, нужным течением.

В какой-то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга - и не было слов.

Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:

– В Самаре найдёте меня!

Топот стих за лугом. «Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами...»

Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.

– Кто это был, папа?

Разводил в бутылке чернильный порошок.

– Бедняга.

– Ты чем-то помог ему?

– Помогаю.

10.

Весь день - дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.

Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.

К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой,

дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух - серп и молот, на третьей - всадник алый под звёздочкой.

Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле-еле забрезжило - поднял девушку.

Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.

– Что с тобой, папа?

Страстно-прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками - глаза влажные; блестят, будто и не спала.

Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок - вот он приготовлен - идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке - неприметные щели почтовых ящиков...

Рядом с узелком положил обёрнутые газетой, крест-накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не глядя, в щель почтового ящика опустить.

Потом - на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом - в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Всё отдать: проситься воспитанницей. Пожив в скиту, решать - там остаться или идти в мир.

– Придётся тебе слышать о смирении... В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя - смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика - хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да - грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся!

– А что с тобой будет, папа?

– Со мною - кольцо с рубином. Мать любила.

Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче...

Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно.

А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: «Председателю ОГПУ...», «Наркому юстиции...», «Военной коллегии...»

11.

Проспав до другого утра, нашёл на берегу давешних мальчишек, привёл в землянку. На столе: открытые банки тушёнки, икры красной и паюсной; сыры, сало, балыки, языки копчёные... снедь, какую не всегда и на самарском чёрном рынке добудешь, какую возил в мешке от людей ушлых, битых, заматерелых.

Но накинулись гости на галеты, на пряники ржаные.

– Уносите всё! Запасайтесь!

Кто доживёт, расскажет внукам сказку об Орысе. Будут и внуки клад искать в яме заросшей, заваленной гнилушками.

Истопил баню, набросал на полок свежего сена, с душицей, выпаренного в кипятке. Щедро плескал на раскалённые камни квас, настоянный на хвое.

Исхлестал о тело полдюжины веников.

В землянке, багровый, сидя за опустевшим столом в чистом исподнем, выпил самовар чаю, то и дело наклоняясь к ушату у ног, омывая лицо ключевой водой. Взбил пену в жбанчике красной меди, бритвой золлингеновской стали обрил голову; сбрил бородёнку. Оставил лишь узкие усики, как носил когда-то: две косые полоски - стрелками вниз за уголками рта. Не обошлось без порезов: расшитую утирку в пятнах кровавых швырнул в горящую печь.