Валерий Брумель - Не измени себе

• Название: Не измени себе
• Автор: Валерий Брумель
• Жанр: Русская классическая проза

---

Договорились мы так. Я возвращаюсь, а через полтора месяца Скачков официально вызывает меня на всесоюзные сборы.

Вернувшись к Абесаломову, я стал ждать вызова, но внутренне принялся готовить себя к тому, что эта затея рухнет так же неожиданно, как и возникла. Я боялся верить в случайности, так как более всего опасался душевной избалованности. Я уже знал, мне это открыл Абесаломов, что душу нужно тренировать еще больше, чем тело, и постоянно держать ее "на воде и черном хлебе". Увеличивая нагрузки, я принялся тянуться за гигантом Кузьменко. После тренировки стал оставаться на стадионе и метать молот, толкать ядро, прыгать с шестом. День ото дня мои мышцы адаптировались к усталости. Но однажды заныло сердце.

Добродушный богатырь Кузьменко не любил бездельников. В 28 лет рекордсмен Европы, сильнейший десятиборец страны, он в отличие от меня был начисто лишен честолюбия.

- Всякие медали, статьи, фотографии - все дребедень, - говорил Кузьменко. - Это для дамочек.

А однажды он по секрету поведал мне:

- Я на себе эксперимент ставлю - есть в нас предел или нет. Понял?

Про боли в сердце я никому не сказал и через день нарочно попробовал себя на кроссе. Ничего! Довел тренировку до конца - все нормально. Но перед сном сердце опять неприятно заныло. "Пустяки! - объяснил я себе свое состояние. Элементарная неврастения, не больше!"

Утром врачи сказали:

- Обычная перетренировка. В больницу ложиться не надо, но нагрузки сократить.

Неделю спустя пришел вызов: меня официально приглашали на всесоюзный тренировочный сбор легкоатлетов. Абесаломов, видимо, понял, что я оказался шустрым малым и теперь от него ускользаю.

- Сколько волка ни корми - все в лес смотрит! Только гляди - пожалеешь! Десятиборье - основа основ. С него на любой вид уйти можно.

Опасаясь выдать свое состояние, я не смотрел ему в глаза и испытывал смешанные чувства - своеобразную привязанность к человеку, благодарность, щемящее ощущение вины и одновременно четкое, почти безжалостное понимание того, что я уже не могу получить от него больше, чем он мне дал. Так было с моим первым учителем физкультуры, так случилось с тренером детской спортивной школы, теперь произошло с Абесаломовым.

КАЛИННИКОВ

Взрывная волна швырнула меня на землю, я тотчас сел, грязный, испуганный, с крошевом зубов во рту. Мои товарищи, точно тараканы, быстро заползали в какую-то щель.

Подняв голову, я увидел три "мессершмитта". Они летели прямо на меня, едва не задевая крыш двухэтажных домов.

Я закрылся руками, окаменел от страха. Пули забили, как град, - частыми, тяжелыми шлепками, совсем рядом, "Не убьют, - стал заклинать я. - Меня не убьют... Нет, нет, меня нельзя убивать!"

И не убили.

Когда "месеершмитты" развернулись на второй заход, я тоже шмыгнул в щель, ткнулся лицом в грязь. Вой бомб, стрекот пулеметов, нарастающий рев моторов. Все было дико, непривычно: реальность перетряхивала сознание.

В один из моментов затишья я приподнял голову и заметил, что к щели бежит какая-то женщина. Позади нее взорвался столб земли. Женщина вскрикнула.

Она уже сидела. Сидела неподалеку от щели и легким движением поправляла на затылке волосы. Наши взгляды встретились, она близоруко прищурилась и вдруг улыбнулась.

И от этой ее улыбки я сразу замер...

Она улыбнулась очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол, носятся какие-то несуразные самолеты, которые бросают на землю всякую гадость, а она из-за этого сейчас сидит так: не совсем красиво, платье ее испачкано и вдобавок у нее зачем-то оторвана одна нога. Но я должен простить ее, потому что вся эта нелепость в конце концов не имеет никакого значения. Суть в ином. В том, что мы сейчас понимаем друг друга... Ведь так же?..

И я вдруг кивнул ей.

Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки и всего того несчастья, что нас окружало...

Потом эту женщину мы с товарищем внесли в санитарную машину, больше я ее никогда не видел. Только во сне...

Наша полуторка осталась невредима. Мы - нас было четверо - покатили дальше.

Налеты прекратились, но на окраине города беспрерывно грохотала канонада.

Я, как и мои товарищи, был студентом медицинского института. Институт эвакуировался вчера ночью, нам оставили грузовик и поручили вывезти часть оборудования, ценную оптику.

Остановленные под Москвой гитлеровцы теперь рвались к Сталинграду и бакинской нефти. В конце июля пали Краснодар, Ставрополь, Майкоп. Настала очередь Армавира.

До склада мы доехать не смогли, нас остановили солдаты с автоматами.

- Вылезай! - приказал один из них. Лицо у него было потное, жесткое.

Мы робко повыпрыгивали из кузова. Я сказал:

- Вы не имеете права. Мы должны доставить очень ценное оборудование!

- Плевать! Мы за них воюем, а они с барахлом возятся!

Двое грубо выдернули из кабины моего товарища. Солдаты залезли в кузов, и машина резко взяла с места.

Мы отправились обратно.

Своего директора Арепьева нам удалось отыскать в полутемном подвале института. Он сидел в углу на корточках.

- Черт с ним, - узнав о судьбе полуторки и оборудования, сказал директор. - Теперь бы самим как-нибудь ноги унести!

Из Армавира уходили тысячи людей. Молча, торопливо, придавленные общей бедой и своими пожитками. У меня были только бритва и мыло. Я нес их в газетном свертке под мышкой. Все остальное на мне - рубашка, брюки, поношенные башмаки.

Самолеты возникли неожиданно. Они не появились, а как бы проявились из неба. Тяжелые, неуклюжие, точно навозные мухи. Все закричали, побежали по сторонам, начали прятаться куда попало.

Земля забила фонтанами грязи, щепок, камня и человеческих тел.

Многие, не найдя укрытия, лежали и не двигались. И было непонятно - мертвы они или еще нет.

Затем внезапно все прекратилось. Кто мог, сразу поднялись и пошли дальше.

Весь оставшийся вечер, всю ночь мы шли и шли. К утру наткнулись на крошечную железнодорожную станцию. Вокруг нее раскинулся бивак из нескольких тысяч беженцев. На путях стояли два эшелона. Один с зерном, другой с боеприпасами. Оба состава были сплошь облеплены людьми.

Мы забрались в вагон и принялись черпать горстями сырое зерно. Наесться никто не успел - снова показались самолеты.

Как только я упал в ров, взорвался эшелон с боеприпасами. "Лотерея, подумал я. - Мы могли сесть на него".

Трупов я уже насмотрелся, но такого количества еще не видел. Почти час я разыскивал товарищей, директора. Их нигде не оказалось, и я пошел прочь с этой станции. Босиком. Ботинки я потерял, когда соскакивал с вагона. С убитого я их снять не мог.

Через сутки я на товарняке доехал до Нальчика. Оттуда опять пешком направился в Орджоникидзе. Там должен был временно базироваться наш институт. Двое моих товарищей были уже здесь, третьего убило на станции.

На другой день поздно вечером в Орджоникидзе приплелся Арепьев. Он зачем-то встал на колени перед своей женой и, никого не стыдясь, заплакал. Она стояла перед мужем с перекошенным от страдания лицом и молча гладила его по голове...

Спустя неделю нас посадили в теплушки, мы двинулись в Баку. Оттуда предстояло переплыть Каспийское море на баржах и следовать дальше, в Среднюю Азию. Ехали безалаберно, с многочисленными остановками и пересадками. В дороге до нас дошло обнадеживающее известие: первая попытка гитлеровцев захватить Сталинград с ходу провалилась.

На одной из станций я решил отстать. В девяти километрах находилась моя деревня. Со мной сошел товарищ - Димитрий, грек.

- Война, - сказал я ему. - Дома, может, больше и не увижу, а тут совсем рядом.

- А институт? - спросил он.

- Нагоним! Пока в Баку насчет барж договариваться будут, не меньше двух дней пройдет.

Отец умер, когда мне было семь лет. В деревне жили мать, две сестры и три брата. Я был самым старшим. Отец всю жизнь пас овец. С пяти до двенадцати лет тем же самым занимался и я. У нас никогда ничего не было, только мазанка и небольшой участок земли на склоне горы. Он почти сплошь состоял из камней. Сколько я себя помню, мы всем семейством постоянно выбрасывали эти камни и носили в подолах своих рубах землю. На участке мы сажали немного ржи, картошки, моркови, лука и чеснока. Росло все это скупо, неохотно. Была еще коза. Ее мы беспрерывно доили, так как всегда хотели есть. Мяса никто из нас почти не видел.

Соседи жили, конечно, побогаче - там были отцы. В своей семье за отца был я. Не только в детстве, но и потом - всю жизнь.

В первый класс я заявился двенадцатилетним подростком. Раньше не мог очень много было дел. В школе надо мной посмеивались - такой верзила сидит за одной партой с семилетними. Насмешки меня не трогали, я беспокоился о другом: я, глава семьи, не имею права долго засиживаться в школе.

Ученье у меня пошло легко. За один год я миновал сразу четыре класса, то есть одним махом получил начальное образование и мог уже бросать школу, чтобы помогать семье. Учиться, например, на тракториста.