Грант Матевосян - Мы и наши горы

• Название: Мы и наши горы
• Автор: Грант Матевосян
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная литература
• Год: 1980

---

— С тобой я уже всё кончил…

Ишхан вышел из комнаты, огляделся и облегчённо вздохнул: весь мир засиял, засверкал для Ишхана. Неподалёку раздался школьный звонок, возвестивший перемену, и Ишхан увидел розоватые кровли домов, жёлтые тыквы на крыше какого-то сарая и нанизанный на суровую нитку пылающий красный перец. Широко взмахнув крыльями, пропел петух: «Ку-ка-реку-у-у!..» Петушиный крик потонул в густом войлоке ослиного рёва. Рёв этот вырвался из-под балок ближайшего сарая.

— Уже час, — пробормотал Ишхан. — Проклятая скотина, не осёл, а фабрика — минута в минуту подаёт голос… — И, повернув, неизвестно зачем подошёл к дверям. Почему-то воспрянул духом. Почему-то сейчас он был твёрдо уверен, что всё, что с ним случилось, сущие пустяки. Поели шашлычка, и всё — эка важность!

Чуть приоткрыв дверь, Ишхан сказал:

— Товарищ главнокомандующий… Разрешите, товарищ главнокомандующий, стало быть, впредь сидеть дома. — И, поднеся руку к папахе, лихо щёлкнул каблуками: — Есть! — Но щиколотки больно ударились друг об дружку, и торжественность минуты пропала. — О-ох, товарищ главнокомандующий, а ведь ты, наверное, и не знаешь, что это за скверная штука — боль в ногах, — и, морщась и прихрамывая, Ишхан пошёл прочь.

Вызов в село дядюшка Аваг счёл за приглашение помыть голову.

— Волосы уже слиплись, — сказал он, — да и выкупаться не мешало бы, хоть бы Сато дома была. Ты не знаешь, парень, Сато дома или на работе?

В селе Ишхан сообщил Авагу нерадостные вести:

— Говорят, мы кражу совершили.

— Что ж, мы и сами не знаем, что ли?

— Дело вроде бы судом пахнет.

— Ну да?!

— Я так понял.

— Где это ты понял?

— А со слов лейтенанта. Хитёр, чёрт, себе на уме.

— Кто себе на уме — лейтенант?

— Лейтенант. Я и не заметил, как он из меня всю эту историю вытянул.

— Лейтенант вытянул?

— Лейтенант. С виду будто и не следователь, мяконький такой, а по нутру, как видно, и следователь и в придачу ещё что-то.

— И что же с нами будет? — переминаясь с ноги на ногу, спросил дядюшка Аваг.

— А кто его знает, — Ишхан смотрел на него, вовсе не надеясь, что тот скажет что-либо дельное. И всё же он думал: а вдруг тот возьмёт да и рассудит иначе, не так, как он, Ишхан? Но, насколько он помнил, это был Аваг, значит, не советчик; лучше уж спросить совета вот у этого плетня, чем у Авага.

— Аваг, — сказал Ишхан, — ты на десять лет старше меня, но у тебя ни одного седого волоса.

— Куда прёшь, дурень! — шуганул дядюшка Аваг телёнка, забравшегося через плетень в сад. — Эй ты, девчушка, прогони телёнка, а то он всю прививку попортит! — крикнул он, полагая, по-видимому, что какая-нибудь девчушка всегда поблизости. Но так как поблизости никого не оказалось, то дядюшка Аваг сам прогнал телёнка. Потом он снял папаху, положил её вместе с палкой на землю и занялся плетнем. — Успел-таки чёртов телок напакостить, — пробурчал дядюшка Аваг и вдруг заметил, что плетень не его, а чужой. — Хозяюшка, — кончив дело, постучал он в окно, — выйди поблагодари дядюшку Авага.

Хозяюшка не откликнулась.

— На работе, конечно. Кто же в такое время сидит дома, — спохватился Аваг. — Бездельник, — сказал он, — бездельник, да и только…

Тут дядюшка Аваг вспомнил другого бездельника, из-за которого и сам стал бездельником, и продолжал уже в свой адрес:

— Заладил: овцы да овцы… Ты кто, Реваз? Или ты кто? Ты что дурака-то валяешь? Ну, я, я зарезал овец, а дальше что? Пойду на внучонка взгляну, — успокоился наконец дядюшка Аваг, — заодно и голову помою.

Рассыльному из сельсовета, явившемуся за ним, он сказал:

— Скажи там, что голову моет, кончит, мол, придёт.

Он не только голову помыл — и ноги помыл, он и пообедал, а после взял да и лёг спать.

— Ах, хорошо! Нет, видно, и в поле есть смысл работать, как ты думаешь, невестушка?

Пришлось ещё раз посылать за Авагом.

— Поди скажи им, не их овцы в горах остались, а мои, — сказал дядюшка Аваг. Но всё-таки отправился вслед за рассыльным. — Стар становлюсь, невестушка, в сапогах тяжеловато уж мне.

— Выспаться тебе не дали, оттого и тяжеловато.

Дядюшка Аваг подмигнул невестке сразу обоими глазами — дескать, ничего, поживём ещё годов до ста, а может, я до ста двадцати, кто знает.

Ровно месяц назад умер родной дядя Авага, а за двадцать дней до него велела долго жить тётка, то есть жена этого самого дяди; на кладбище старик упал на могилу жены и бог весть сколько пролежал бы там, насилу увели домой. «Вы, — говорил старик, — идите, а мне нет смысла возвращаться». Старик прожил бы ещё лет двадцать, увидел бы двадцать сенокосов, двадцать раз он увидел бы созревание и сбор плодов, двадцать раз — ослепительной белизны первый снег, который ложится на крыши, на лес, на речку, на горы и обволакивает их задумчивой тишиной, и двадцать вёсен — с разбушевавшимися ручейками в горах, с разбушевавшейся кровью в жилах, а он, глупый старик, пообещал сырому холмику: «Не бойся, я не покину тебя, через двадцать дней приду к тебе». Даром что говаривал про старуху: «Старая дура, совсем из ума выжила…» Через двадцать дней старик ушёл вслед за своей старухой. А двадцать лет так и остались непрожитыми. Ну, не двадцать, хоть четыре-то года можно было прожить? Или год, или, ладно уж, полгода?.. Но если обещал прийти через двадцать дней, стоит ли приходить на двадцать второй день, стоит ли… стоит ли тянуть с этим.

Как-то один из пастухов спросил Авага:

— Аваг, если Сато помрёт, как ты будешь жить?

— Пусть моя Сато не умирает, пусть твоя Ашхен помрёт.

— Да я вроде бы и себя спрашиваю.

— Пусть Сато не умирает, — сказал дядюшка Аваг, — но если, не приведи бог, Сато умрёт, свет клином на Сато не сошёлся. Свет во-о-он какой большой!.. — дядюшка Аваг обвёл дубинкой кусок неба с клочком облака на нем, гору, где бьют студёные родники, лесок, полный поющих птиц, стадо овец, передвигающееся по склону горы, косарей среди зелёных покосов и женщин в белых платках, — если Сато, не дай бог… — дядюшка Аваг ещё раз обвёл дубинкой видневшихся вдалеке женщин.

Бессердечная Сато умерла-таки. Дядюшка Аваг погрустить, конечно, погрустил, но вскоре привёл в дом новую жену. Новая жена оказалась порядком сварливой, прожили они вместе два года с грехом пополам. А через два года благоверная дядюшки Авага задумала разводиться с ним, зазвала председателя сельсовета к себе и давай судиться: одну из комнат — ей, платяной шкаф — ей, одну из кроватей — ей, корову — ей, одну из лопат ей, и так далее и тому подобное. Дядюшка Аваг не возражал: женщина, думал он, привыкла к достатку, пусть забирает что надо. Но ночью… ночью его жена, то есть бывшая уже жена, легла спать на своей, отведённой ей сельсоветом, индивидуальной кровати. И дядюшка Аваг возмутился: «Шкаф взяла себе — на здоровье, корову забрала — на здоровье, лопату — на здоровье… Сельсовет привела домой — ладно, пусть всё по закону будет, кто же против, но чтобы врозь спать — где же это видано?!»

…Возле школы дядюшка Аваг остановился, протянул в раскрытое окно руку и ущипнул за щеку улыбнувшегося ему ученика с огромными, как у телёнка, глазами:

— Учись лучше, Амаяков сын. А учителю сказал:

— Звонок уже был, слышишь, парень, ты что же детишек не отпускаешь, жалко ведь, — и зашагал вдоль раскрытых окон школы.

За последним окном шёл урок физкультуры, два десятиклассника прыгали друг возле дружки, размахивая боксёрскими перчатками.

— Ну как, петушки? — осведомился дядюшка Аваг. И тут же посерьёзнел: — Эй ты, внук Эрегло, ты потише бей, драчун!

Внук Эрегло и ухом не повёл: припёр своего противника к стенке и делал обманные движения, готовясь нанести решающий удар.

— А что, перчатки эти мягкие? — спросил дядюшка Аваг, ложась локтями на подоконник. — А то я слышал, внутри у них вроде бы свинец. Э-э, ты что там делаешь! — закричал он, вскинув голову. Это, по-видимому, внук Эрегло опять стал теснить своего противника. Потом досталось и самому внуку Эрегло. — Молодцы, — похвалил дядюшка Аваг, отходя от окна, — так и продолжайте, — по очереди друг друга бейте.

Тому же, кто был человеком по сути, но прикидывался следователем, дядюшка Аваг сказал:

— Что, из-за овец вызвал?

— По делу овец.

— А разве Ишхан не всё рассказал?

— Ишхан сам по себе, ты сам по себе.

— Что же, тебе виднее. Ну, спрашивай.

— Двадцать седьмого августа сего года, вечером…

Дядюшка Аваг зевнул и потянулся, хрустнув всеми косточками, и так он сладко зевнул, что даже сам лейтенант, кабы не важные его обязанности, завалился бы спать.

— Овцы — Реваза Мовсисяна… — предупреждающе повысил голос лейтенант.

— Говори, говори. — И дядюшка Аваг снова зевнул.

— Нами ещё не выяснено, приблудные то были овцы или вы их пригнали.