Владимир Николаевич Орлов - Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

• Название: Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
• Автор: Владимир Николаевич Орлов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

"Я попробовал рассказать о жизни Александра Блока, выбрав свободную форму изложения, но не допуская ни малейшего вымысла. Жизнь Блока воссоздана здесь по его дневникам, письмам и сочинениям, а также по свидетельствам людей, хорошо знавших поэта и сказавших о нем правду." 

Вл.Орлов

---

И дальше шли длинные куплеты – каждый тоже на одинаковые рифмы. Блок подобрал их на долгом пути с Моховой на Пряжку, но когда стал записывать, многое позабыл.

Кончалось стихотворение упоминанием о потомках, к суду которых апеллировал Чуковский:

… Но носящему котомки
И капуста – ананас;
Как с прекрасной незнакомки,
Он с нее не сводит глаз,
А далекие потомки
И за то похвалят нас,
Что не хрупки мы, не ломки,
Здравствуем и посейчас
(Да-с).

Иль стихи мои не громки?
Или плохо рвет постромки
Романтический Пегас,
Запряженный в тарантас?

Это было сочинено 6 декабря 1919 года.

4

Таким еще он и казался, да и был на самом деле – не хрупким и не ломким. Любовь Дмитриевна удостоверила, что физически он «начал чуть-чуть сдавать» лишь за год до смерти.

Конечно, время наложило на него свою печать. Он не то чтобы постарел, но потускнел и усох. Если в эпоху «снежных масок» в нем было нечто от Уайльда, то теперь он стал разительно похож на Данте с флорентийской фрески Джотто: строгое, печальное, темноватое, словно обожженное, лицо немолодого человека. Медальный профиль заострился, внимательные светлые глаза стали совсем грустными.

Люди, встречавшиеся с Блоком повседневно, замечали, как быстро, почти мгновенно менялся он на глазах в зависимости от душевного своего состояния. Когда ему было худо, лицо серело, рот скорбно сжимался, удлинялся нос, глаза гасли – он весь сникал. А когда бывал в духе – светлел и молодел, прямил стан и плечи, и походка становилась, как в юности, легкой и упругой, и окаменевшее лицо нет-нет да озаряла открытая, нежная, почти детская улыбка.

Таким увидели его в Москве в мае 1920 года.

Его позвали туда выступать на открытых вечерах. Поехал неохотно, ради того, чтобы заработать хоть сколько-нибудь денег. Но москвичи, особенно молодежь, встретили его так горячо, так сердечно, что встреча не могла не расшевелить замолчавшего поэта. После трудных и нудных петроградских будней он явственно ощутил веяние своей всероссийской славы.

По Москве были расклеены небольшие, розового цвета афиши: «Политехнический музей. Поэт Александр Александрович Блок (приезжающий из Петрограда) прочтет свои новые произведения. С докладом о поэзии А.Блока выступит профессор Петр Семенович Коган».

За одиннадцать дней, проведенных в Москве, Блок побывал в Художественном театре, где все еще «думали» о постановке «Розы и Креста», встречался и подолгу говорил по телефону со Станиславским, посмотрел репетицию оперетты «Дочь мадам Анго», навестил своих родственников Кублицких, повидался со старыми знакомыми, заглянул в университет на заседание Общества любителей российской словесности, по вечерам прогуливался по весенней Москве, облюбовав скамейку в сквере возле храма Христа Спасителя, откуда открывался широкий вид на Замоскворечье. Посиживая здесь, он читал своей спутнице стихи – Лермонтова, Баратынского, свое.

Спутница эта – Надежда Александровна Нолле, жена П.С.Когана. (Блок и остановился у Коганов – в самом высоком тогда, восьмиэтажном доме на Арбате.) Она была давней и стойкой почитательницей поэта, еще в 1913 году анонимно посылала ему цветы, потом они познакомились, с 1918 года деятельно переписывались: Надежда Александровна вникала во все дела Блока, близко принимала к сердцу его заботы, старалась всячески помочь ему. В Москве она сопровождала Блока всюду и на его выступлениях с замечательным отсутствием такта восседала на эстраде, вызывая в публике нездоровое любопытство и лишнее оживление.

Выступления же проходили триумфально. Было все, что полагается, – столпотворение у входа, толкотня в артистической, переполненная Большая аудитория Политехнического музея, шквал рукоплесканий после каждого прочитанного стихотворения, восторженный визг поклонниц, цветы и записки, раздача автографов…

Первое выступление состоялось в воскресенье 9 мая, когда на всю Москву гремела канонада – такая сильная, что лопались и вылетали оконные стекла. Это по случайной небрежности взрывались артиллерийские склады на Ходынском поле.

Как слабый луч сквозь черный морок адов —
Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.

И вот в громах, как некий серафим,
Оповещает голосом глухим, —

Откуда-то из древних утр туманных —
Как нас любил, слепых и безымянных…

Так узником с собой наедине
(Или ребенок говорит во сне?)

Предстало вам – всей площади широкой! —
Святое сердце Александра Блока.

Это Марина Цветаева написала в тот же памятный день, вернувшись из Политехнического.

Успех Блок имел чрезвычайный. Когда он появился (после Когана и артистов Художественного театра, читавших его стихи), все встали. Он раза два оглянулся вокруг – несколько удивленно, и крепко взялся обеими руками за спинку стула. Читал охотно и много. Во втором отделении читал уже среди толпы, хлынувшей и на эстраду. Последним прочитал, как всегда, «Девушка пела в церковном хоре…».

Другая московская поэтесса, Вера Звягинцева, на всю жизнь запомнила его голос:

Какое это было колдовство!
С какой непререкаемою властью
Бросало в дрожь, похожую на счастье,
Трагическое страстное бесстрастье
Замедленного чтения его…

Когда Блок вышел после окончания вечера на улицу, толпа молодежи ждала его с цветами и проводила до Ильинских ворот.

С таким же успехом прошли еще два выступления в Политехническом.

Блок оживился, повеселел, много шутил, рисовал забавные шаржи – Изору в образе «синего чулка», с очками на носу, Бертрана в красноармейском шлеме, с винтовкой.

В более интимной обстановке читал он 14 мая во Дворце искусств – в старом, еще допожарном особняке графов Соллогубов на Поварской (так называемый «дом Ростовых»), где вот уже много лет помещается правление Союза писателей.

Сюда, в белый зал, послушать Блока собрались люди искусства – литераторы, художники, актеры. О том, как проходила эта встреча, можно составить представление по одному крайне своеобразному документу. Это – несколько страничек из дневничка восьмилетней Али Эфрон, дочки Марины Цветаевой. Они подкупают непосредственностью, достоверностью и точностью детских наблюдений.

«Чуть только расселись, в толпе проносится шепот: «Блок! Блок! За стол садится…» Все изъявляют безумную радость. Деревянное вытянутое лицо, темные глаза опущенные, неяркий сухой рот, коричневый цвет, весь как-то вытянут, совсем мертвое выражение глаз, губ и всего лица… (Блок читает из «Возмездия».) Все аплодируют. Он смущенно откланивается. Народ кричит: «Двенадцать! Двенадцать, пожалуйста!» – «Я… я не умею читать Двенадцать».. – «Незнакомку! Незнакомку!» – Блок читает «Утро туманное»… читает: колокольцы, кольцы. Читает деревянно-сдержанно-укороченно».

Дальше – интересно о Марине Ивановне Цветаевой: «Я в это время стояла на голове какой-то черной статуи, лицо которой было живее, чем у самого Блока. У моей Марины, сидящей в скромном углу, было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердится. Иногда ее рука брала цветочки, которые я держала, и горбатый нос вдыхал беззапахный запах цветущих листьев. И вообще в ее лице не было радости, но был восторг».

Здорово сказано!

Цветаева боготворила Блока: «Вседержитель моей души…» Идя во Дворец искусств, она взяла с собой конверт, в который вложила переписанные стихи свои к Блоку, – хотела передать их ему. Но подойти не решилась, то ли от смущения, то ли от восторга, и попросила художника Василия Милиоти провести Алю с письмом в комнату, где после вечера была устроена для Блока «чашка чая с молодыми поэтами».

После выступлений, дома, Н.А.Нолле взяла за правило читать Блоку полученные им письма, записки. На этот раз, дойдя до цветаевского конверта, воскликнула: «О, да здесь стихи!» Блок отобрал у нее конверт: «Her, стихи я должен прочесть сам…» Читал медленно, долго, сосредоточенно; прочитав, ничего не сказал, но улыбнулся – тоже долгой улыбкой.

Так и не состоялась личная встреча Блока с, пожалуй, самым близким ему по духу из живших тогда на земле поэтов…

Александр Александрович вернулся из Москвы приободрившимся.

Наступило лето, очень жаркое и душное, с сильными грозами. Жить без общения с природой он не мог. Благоуханное Шахматово давно заменили чахлые окрестности Петрограда. Как только удавалось освободиться от скучных дел, он на целый день уезжал за город, положив в карман ломоть хлеба, – теперь чаще всего в Стрельну. Тут ждали его простые, но драгоценные радости: «упоение природой», «дремота в камышах», «обжигает холод воды», «прелесть осени» – «золотое, красное, синее, зеленое».

Природа лечила: «Благодаря морю, начинаю опять оживать и надеяться на что-то, чего не было очень давно».

После невыносимой зимы 1919 – 1920 года жить стало немного легче. На фронтах гражданской войны обозначился перелом, Юденич был далеко отброшен, в Петроград начали возвращаться мобилизованные рабочие, даже задымили кое-где фабричные трубы.