Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 9

• Название: Собрание сочинений в десяти томах. Том 9
• Автор: Алексей Толстой
• Издательство: Государственное Издательство Художественной Литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1986

В девятый том Собрания сочинений вошли пьесы А. Н. Толстого разных лет.

• Дочь колдуна и заколдованный королевич

• Молодой писатель

• Насильники

• Касатка

• Смерть Дантона

• Заговор императрицы

• Чудеса в решете

• Любовь – книга золотая

• Петр Первый

• Иван Грозный

---

Репнин (начинает трястись от смеха). Подарил, подарил…

Курбский. Не смеяться, князья, ризы разорвать, рыдать нам бог повелел…

Оболенский. Рыдать? Нечем. Слез-то нет, высохли, князь Андрей Михайлович.

Репнин. Далее что же про род Ивана Калиты?

Оболенский. С тех пропойных денег и пошел сей худой род. В Золотой Орде ярлык купил на великое княжение! Мимо старших-то родов! Иван Третий, дед этого волчонка, зная свою худость, в жены взял византийскую царевну,[132] чтоб ему от императоров греческих крови прибыло… И бороду сбрил себе.[133] Да не быть Москве Третьим Римом,[134] не быть этому! От голи кабацкой Москва пошла, голью и кончится.

Репнин. Церковь близко, да идти склизко, кабак далеко, да идти легко.

Из соседней палаты выходит лекарь, немец в черном коротком платье, на котором нашиты астрологические знаки. Вынимает платок, подносит к глазам.

Курбский. Ну что? Скажи, лекарь…

Лекарь. Хофнунгслос.[135]

Курбский. Без надежды?

Лекарь. Готт аллейн кан им хельфен.[136]

Курбский. Он жив еще? Слышу, стонет, вскрикивает…

Лекарь (махнув рукой, уходит в дверь, что в глубине палаты). Пускай царю русский кольдун помогайт.

Репнин. Собака, нехристь. Прошел, и дух от него скорбный.

Оболенский. Не быть Москве деспотом. От Владимира святого и по сей день навечно господь поставил княжить на уделах[137] князей Ростовских, Суздальских, Ярославских, Шуйских, Оболенских, Репниных…

Репнин. Стой, князь Оболенский-Овчина! Не хочу тебя слушать. (Боярам.) Невзначай, в пустой речи, – ишь ты, – место наше утянул[138] – Оболенские, а потом Репнины. Мы, Репнины, от Рюрика – прямые. Мои племянники твоему второму сыну в версту.[139]

Оболенский. Твои племянники ровня моему сыну? Слезь с печи, я сяду, а ты постой – у двери.

Репнин. Это я слезу – тебе место уступлю? Оболенский. Слезешь, уступишь. Репнин. Ах, вор, ах, собака!

Входит Сильвестр, высокий, сутулый, постный, с пристальными глазами, одет в широкую лиловую рясу.

Сильвестр. Князья, местничать-то нашли бы палату где-нибудь укромнее, подалее. Государевой душе покой дайте.

Курбский. Сильвестр, поди, послушай…

Сильвестр. Кончается государь?

Курбский. Хрипит так-то страшно… Как брат он мне был, вместе книги читали при восковой свече. Ради славы его тело мое изъязвлено ранами. И все то червям могильным брошено… Ум мутится…

Сильвестр. Смутны твои речи, князь Андрей… От тебя жду, чтобы ты был тверд. (Нагнувшись, – шагает в дверь, ведущую в соседнюю палату.)

Оболенский (Репнину). Слезь! Ай за бороду стащить?..

Репнин. Эй, Митрий, я вцеплюсь – не оторвешь тогда…

Сидящий среди бояр игумен Соловецкого монастыря Филипп – строгий, истощенный постами человек лет шестидесяти, в узкой рясе с заплатами, поднял посох и стукнул о дубовый пол.

Филипп. Аки бесы бесовствующие, псы бешеные, лаетесь из-за места на печи! Князья удельные, умалилась ваша гордость, приобычась лизать царские блюда. Быть вам холопами царя Московского.

Оболенский. Боже мой, малый на великих глас поднял!

Репнин. Не кричи на нас, Филипп, ты хоть и Колычев, да место свое знай. Мы перед тобой – не на исповеди в Соловецком монастыре. То-то.

Из соседней палаты появляется Сильвестр, нахмурен, решителен.

Сильвестр. У государя уже пена на устах. И ворожба не помогла. Очнулся царь Иван и вымолвил одно слово: «Крестоцелование».[140] Князья, бояре московские, и думные дворяне, и ты, игумен Филипп, думайте – час дорог: кому будете целовать крест на царство? Сыну царя Ивана, младенцу, за коим стоит весь род дворян московских Захарьиных,[141] не любых нам, да Воротынские, да Юрьевы… Или крест целовать двоюродному брату его, князю Старицкому Владимиру Андреевичу, который живет и думает по отчей старине?

Оболенский. Себе! Крест на княжение каждый себе будет целовать, чтоб каждому на вотчинах своих сидеть и государить, отныне и навечно.

Сильвестр. Князь Дмитрий Петрович, люби слово не сказанное, бойся слова сказанного. Я бил челом княгине Ефросинье Ивановне, смиренно просил ее с сыном, князем Старицким Владимиром Андреевичем, прийти к нам на совет и думу.

Репнин. Думать нам недолго. Князь Старицкий – кроток и старину почитает, пусть сидит на Москве царьком.

Сильвестр. Князю Старицкому – первому крест целовать, пусть он нас и рассудит в нашем великом смущении.

Оболенский. Князь Старицкий пойдет ко кресту по своему месту, – одиннадцатым.

Репнин. Истинно так.

Оболенский. И первому идти мне.

Репнин. Тебе?

Оболенский. Мне.

Репнин. Место твое седьмое.

Оболенский. Чего? Чего? Ах, собачий сын, досадник! Дайте мне разрядную книгу, вон в печурке лежит.

Один из бояр встает, отсунув кверху рукава, обеими руками с бережением берет из печурки большую книгу в коже с медными застежками и подает ее Оболенскому. Тот так же отсовывает рукава и, сев на скамью, отстегивает застежки, раскрывает книгу и, мусля палец, медленно листает ее. Курбский подходит к Сильвестру.

Курбский. Поп, ты сам-то тверд?

Сильвестр. Господь меня не вразумил еще: и так и эдак. Что лучше для твердыни власти? Скорблю, плачу, лоб разбил молясь.

Курбский. Издревле в великокняжеской избе собирались удельные князья с великим князем, как единокровные, как равные, – думали и сказывали, – войну ли, мир ли. За такое благолепие целую крест.

Сильвестр. Ты – непобедимый воевода, будь смел, скажи про древний-то обычай князьям и боярам, тебя послушают.

Курбский. Клятву дал царю Ивану на том, чтобы его сыну помочь возвысить царскую власть – по примеру византийскому, примеру императоров римских. Ужаснулся я, но дал клятву. Поп… В силах тебе клятву мою разрешить? Разорвать ее, как грамоту кабальную? Сильвестр. Клятву разрешает бог да совесть… А я – червь малый.

Входит княгиня Ефросинья Ивановна Старицкая с с ы н о м. Она тучна, в широких одеждах и в накинутой шубе темного шелка; голова и щеки ее туго обвязаны златотканым платом; в руке – посох, другой рукой она держит за руку сына Владимира Андреевича, – ему лет под тридцать, он среднего роста, нежный, с блуждающей улыбкой. За Ефросиньей – дьяк с кошелем.

Ефросинья. Преставился? Помер?

Репнин (сполз с лежанки, поклонился и опять сел). Будь здорова, матушка Ефросинья Ивановна, нет, не помер еще, томится и нас томит.

Ефросинья. Что за напасть! Третьи сутки не спим, не едим… Кто его душу держит? Уж не когтями ли? Чего ж она не летит ко господу? А я уж поминки принесла. Как быть-то? (Дьяку.) Ивашко, отдай кошель игумену Филиппу, он раздаст, кому надо. Сына моего привела к вам, князья и бояре. Володимир, сядь на печь. Князь Михайло, уступи место сыну моему.

Репнин. Ефросинья Ивановна, не утягивай моего места.

Голоса бояр. Не надо, не надо.

Оболенский (показывая книгу). Ты вот с чего начинай, Ефросинья Ивановна, – с нашей чести…

Ефросинья. Сядь, Володимир.

Владимир Андреевич. Матушка, я еще молод, перед старыми людьми постоять – отечеству моему порухи большой не будет.

Оболенский, Репнин и другие бояре. Добро, добро, добро!

Ефросинья. Будь по-вашему. Володимир, стой без места. Пришли мы сказать вам, князья и бояре, что ни я, ни Володимир, сын мой, целовать креста Иванову сыну не хотим… Хоть голову на плаху. Голоса бояр. Добро, добро.

Ефросинья (указывая на дверь). При его, Ивана, малолетстве давно ли ваши головы летели прочь, на Москве Шуйские да Глинские ваши дворы разбивали,[142] шубы с ваших плеч обдирали. Опять того ж хотите? Нужен вам вот какой царь: ты ему шепнул в ухо или ты шепнул. А царь-то кроток, милостив, царское ухо приклончиво. У тебя, князь Ухтомский, али у тебя, князь Мосальский, вотчины-то захудали, обезлюдели. Ай, ай, бедные! На то и царская казна, чтобы своим подсобить. Шепнул, глядь, и опять зажил на вотчине волостелем…[143] Плавай, как блин в масле.

Голоса бояр. Добро, добро.

Ефросинья. Филипп, а ты раскрой кошель, не стыдись. Кто возьмет хоть рубль, хоть пятьдесят руб-лев – я на том памятки не беру.

Входят Михаил Иванович Воротынский и Никита Романович Юрьев – воеводы. Боротынский – с умным, открытым и суровым лицом. Юрьев – средних лет, дородный.

С чем, воеводы, пришли?

Воротынский. А тебе, матушка Ефросинья Ивановна, надо бы сначала поклон вести по-ученому да вперед меня слова не молвить.