Генри Филдинг - Путешествие в загробный мир и прочее

• Название: Путешествие в загробный мир и прочее
• Автор: Генри Филдинг
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

"Путешествие в загробный мир…" не встанет в один ряд с прославившими Филдинга "комическими эпопеями", однако в творческой биографии писателя оно занимает важное место. "Путешествие…" – дебют Филдинга-прозаика.

В повествовании можно найти много интереснейших психологических этюдов. Да и история Европы, как ее излагает Филдинг, также интересна. А история Анны-Болейн – подлинно маленький шедевр. Драма богатой натуры, потерявшей себя на "ярмарке тщеславия", раскрыта с живым участием к подневольной женской доле.

---

Впрочем, я слишком затянул рассказ о своем нищенском поприще, в заключение скажу только, что прожил 102 года, не зная хвори и немощи, а затем по стариковскому обычаю и без мучений угас, как догоревшая свеча.

Выслушав мою повесть, Минос велел по возможности прикинуть, сколько раз я солгал за свою жизнь. Поскольку здесь нам вменено в обязанность держаться истины, я ответил, что солгал я, по-видимому, около 50 миллионов раз. Нахмурившись, он сказал: – И такой негодяй смеет надеяться войти в Элизиум?! – Я немедля отправился обратно, радуясь уже тому, что он меня больше не окликнул.

Глава XX Юлиан в роли государственного мужа[77]

На сей раз судьба дала мне в матери немецкую принцессу, но акушер, принимая роды, свернул мне шею и безвременно прикончил принца.

Если дух не доживает до пяти лет, его незамедлительно отправляют в другое лоно, вот и мне выпало несколько раз побывать младенцем, отдаляя встречу с Миносом.

Наконец судьба снова доверила мне сыграть важную роль. Я родился в Англии, в царствование Этельдреда II. Моим отцом был Улнот, граф, или тан, Суссекс, я же под именем графа Годвина займу видное положение при Харолде Заячья Нога, который не без моей помощи стал королем Уэссекса, или западных саксов, ущемив права Хардиканута; мать Хардиканута, Эмма, пыталась посадить на трон другого своего сына, но я ее перехитрил, открыв ее замысел королю и предложив план, как покончить с этими двумя принцами. С позволенья короля, обманутого ее набожностью и мнимым безразличием к мирским заботам, Эмма послала за сыновьями в Нормандию; я же убедил Харолда пригласить обоих принцев ко двору и убить их. Осторожная мать отпустила одного Альфреда, удержав при себе Эдуарда: ожидая от меня только худа для своих сыновей, она все же надеялась, что одного я не трону, если другой остается на свободе; но ее постигло разочарование: заполучив Альфреда, я добился, чтобы его отправили в Или, ослепили там и заточили в монастырь.

Подобные жестокие меры великие люди всегда оправдывают ссылкой на интересы своего государя, а государь – тот всегда потакает их властолюбию.

Оставшийся с матерью Эдуард бежал в Нормандию и после смерти Харолда и Хардиканута не постеснялся просить у меня защиты и покровительства, хотя еще недавно дышал мщением за убитого брата; но на пороге великих свершений личная корысть смиряется перед общей пользой. Выговорив для себя выгоднейшие условия, я также не постеснялся оказать ему содействие и скоро посадил его на трон. Меня ничуть не пугало, что он затаил на меня злобу: одолеть меня ему было не под силу.

В числе оговоренных условий была его женитьба на моей дочери Эдите. На это он пошел с великой неохотой, да и у меня потом не было причин для радости, поскольку любимейшая дочь до того зазналась, что, забыв об уважении к отцу, не принимала никаких советов, заявляя, что она-де королева и что у меня не больше прав на нее, чем у любого ее подданного. От такого обращения, впрочем, я не перестал ее любить и не стал меньше болеть за нее, когда, Эдуард удалил ее от ложа.

Когда я склонялся к тому, чтобы поддержать притязания Эдуарда, одно обстоятельство решило дело: принц был человек простоватый, слабый, и при нем я надеялся иметь неограниченную власть, хоть и под чужим именем. И мой расчет оправдался: в его царствование я был безраздельным властителем, королем без регалий, все прошения и назначения проходили через меня, и, стало быть, полнилась моя казна, тешилось честолюбие, и суетная душа упивалась раболепством; радостно было видеть, как, отвесив королю поклон, передо мной люди только что не падают ниц.

Эдуард Исповедник, или святой Эдуард, как его кличут, надо полагать, в насмешку, был недалеким человеком и имел все недостатки, положенные дуракам. Боясь обидеть меня отказом, он женился на моей Эдите, но из ненависти ко мне не стал с ней жить, хотя красивее ее не было девушки. Он и собственной матери за ее старание еще мальчишкой посадить его на трон заплатил черной неблагодарностью (кто он после, как не дурак?): взял и упек старуху в тюрьму. Что он сделал это по моему совету – это правда, но совершенная неправда, что она прошла по девяти раскаленным лемехам и отдала девять поместий, когда у нее и одного-то не было.

Впервые я попал в передрягу по милости моего сына Свейна, лишившего чести аббатису Леонскую (теперь это Леоминстер в Херефордшире). Сотворив это, он бежал в Данию и оттуда просил меня добиваться помилования. Сначала король отказал, подученный, как я потом выяснил, церковниками, в особенности же своим капелланом, которого я не пустил в епископы. Тогда мой сын Свейн с несколькими кораблями вторгся на побережье и учинил неслыханный разбой, чем и добился своего, поскольку теперь я смог играть на страхе короля, а страх, я давно знал, был его основным свойством. И, не простив ему первый проступок, король был вынужден помиловать его после куда более страшных преступлений, не посчитавшись с потерпевшими и вызвав всеобщее осуждение.

Благоволя к норманнам, король сделал норманна архиепископом Кентерберийским[78], осыпал его милостями. Против этого человека у меня было одно-единственное возражение: что он выдвинулся без моего участия, а такого рода неприязнь может оказаться роковой для вызвавших ее, когда у кормила власти стоят могущественные фавориты, ибо выдвинувшиеся помимо нас внушают подозрительность и страх. Когда мы протежируем своему человеку, мы всеми силами стараемся удержать его в своей власти, дабы в любую минуту вернуть его в прежнее состояние, если он вздумает действовать вопреки нашей воле; по этой же причине даже близко не подойдет к государю тот, в ком у нас нет уверенности, что он не пробьется к его сердцу и не расположит его в свою пользу; никакой премьер-министр, я думаю, не чувствует себя в безопасности, если кто-то еще пользуется доверенностью государя, которого все ревнуют друг к другу, как горячо любимую жену. Поэтому всякий, имеющий к нему доступ независимо от нас, есть заведомый враг, которого благоразумно сразу же уничтожить. Ведь любовь королей переменчива, как женская, и удержать ее можно тем же способом: удалив соперников.

Архиепископ недолго держал меня в неопределенности и скоро дал неопровержимое свидетельство королевского к нему благоволения, определив на более или менее важную должность некоего Ролло, худородного римлянина с весьма посредственными способностями. Когда я указал королю, что болвану слишком много чести в таком назначении, он ответил, что тот доводится родней архиепископу. – В таком случае, сэр, – ответил я, – он в родстве с вашим врагом. – Больше мы к этой теме не возвращались, но из дальнейшего поведения архиепископа я понял, что король посвятил его в наш приватный разговор, а из этого следовало, что он доверенное лицо, а мной пренебрегают.

Вернуть утраченное расположение государя можно лишь в том случае, если вы дадите ему основание бояться вас. Мне было совершенно ясно, что я уже не пользуюсь у короля доверием, которое началось от страха и на страхе держалось, и чтобы вернуть его, я решил действовать также страхом.

Приезд к королю графа Булонского представил мне случай открыто взбунтоваться; собираясь назад во Францию, граф выслал вперед слугу снять в Дувре помещение, тот приглядел дом, но хозяин не соглашался, и случилась драка, в которой слугу убили на месте, и сам граф, вскоре после того пожаловавший, едва избежал смерти. Вне себя от обиды, граф вернулся к королю в Глостер, нажаловался ему и потребовал удовлетворения. Эдуард внял его просьбе и, раз это случилось в моем графстве, велел мне покарать мятежников; я же, пропустив его слова мимо ушей, с горячностью отвечал, что у англичан не принято наказывать человека, не выслушав его, и что нам негоже попирать их права и привилегии; что обвиняемых надо прежде допросить, и виновные пусть ответят личностью и имуществом, а невиновных надо будет отпустить. Долг графа Кентского, добавил я с угрозой, обязывает меня защищать моих подопечных от обид, чинимых иностранцами.

Это событие было для меня чрезвычайно кстати, поскольку моя размолвка с королем обернулась заботой о народе, снискав мне широкую поддержку, и когда я вскоре встал мятежом, все охотно и радостно пришли под мои знамена, поверив, что они отстаивают не мои, а свои кровные интересы, что я-де обнажил свой меч, защищая их от иностранцев. Слово «иностранцы» вообще преображает англичан, испытывающих к ним ненависть и отвращение, внушенные зверствами датчан и иных чужеземцев. Поэтому не странно, что они поддержали мое выступление, имевшее такой случайный повод.

Удивительно другое: когда я позже вернулся в Англию изгнанником, ведя за собой фламандские полки, в мыслях своих уже грабившие Лондон, я точно так же уверял, что пришел защитить англичан от иноземной угрозы, – и мне поверили. Поистине, доверившись своим защитникам и покровителям, люди стерпят любую ложь.