Степан Писахов - Я весь отдался Северу (сборник очерков)

• Название: Я весь отдался Северу (сборник очерков)
• Автор: Степан Писахов
• Жанр: Классическая проза

Глядя на бородатого, лешаковатого Писахова, диву даёшься, как этот маленький человек создавал такие воистину вселенские полотна и на холсте, и на бумаге. Сама природа русского Севера, сам Север дарили и краски, и слова, привязали к себе настолько, что не мог писатель «и выехать никуда на Русь-то. И без языка, и без глаз сделаешься». Хватало острого взгляда и на то, чтобы прищучить «письмом мордобитным» чиновника и «министера», попа Сиволдая и царя. Словом, досталось всем, кто мешал жить.

На всё хватало взгляда писателя Писахова. Потому смотрел он сверху, почти с полюса, на всё смотрел верно, потому что стрелка компаса всегда направлена на Север.

---

Архимандрит закончил свое «слово» особенно проникновенно и ласково и – отказал взять на пароход безбилетных.

Куликовскому хотелось тряхнуть сытых монахов, заставить услышать голодных, хотелось ударить монахов если не кулаком, то хотя бы словом. Он вскинул голову, готовясь что-то громко крикнуть, и остановился. Все, что могло быть последствием, одним взмахом пронеслось в голове: у монахов и власть и сила, его, Куликовского, привлекут за оскорбление монашествующих и припишут еще ряд статей. Александр Павлович рванул с головы шляпу – это можно счесть за почтение к монашествующим, – забежал в часовню, схватил евангелие и с евангелием, высоко поднятым над головой, подбежал к архимандриту. Не сдерживая себя, крикнул на все подворье:

– Помнишь ли, что здесь сказано: «Приходящих ко мне – не отрину!»

На какую-то часть минуты архимандрит рассвирепел, но, вспомнив наставление доктора не волноваться, беречь сердце, овладел собой, вернул себе благостный вид, взял из рук Куликовского евангелие, приложился, благословил безденежных богомольцев и разрешил им погружаться на пароход.

Провожая ликующих богомольцев, Куликовский успокаивал архимандрита:

– Свое возьмешь. В море, если будет качка, устроишь моление об избавлении от погибели. Если будет тихо – моление благодарственное, вот и добавочный доход!

Архимандрит рад, что Куликовский не вздумал сам ехать в монастырь. Это вернуло хорошее настроение. Поддерживаемый монахами, архимандрит прошествовал на пароход по трапу, устланному ковровой дорожкой, которая свертывалась следом за архимандритом.

На звоннице у часовни забрякали колокола, пароход дал третий свисток и тронулся от стенки.

Куликовский был доволен своей победой, снял шляпу и поклонился архимандриту глубоким, почти монашеским поклоном, оказывая свое «почтение».

Архимандрит счет уместным ответить на поклон поклоном. Тяжелый живот не позволял ему делать обычный поклон, и архимандрит приспособился слегка приседать и наклонять голову – похоже на поклон и картинно. Старухи говорили: «Умилительно кланяется».

Ответив умилительным (и примирительным) поклоном, архимандрит послал благословение Куликовскому и второе – всем оставшимся на берегу. Богомольцы с парохода кричали Куликовскому:

– Спасибо, заступник, век помнить будем!

Хваленки

Село Веркола на реке Пинеге. 1905 год. Заканчиваю этюд старого дома. Подходит старуха. Оглядела меня внимательно:

–Здорово посиживаешь!

– Здорово похаживаешь!

Этим мы поздоровались.

– Чей?

– Из Архангельска.

– Мм… Женат?

Старуха поглядела на мою работу.

– Скажи на милость, чего ради сымашь дом, старо которого нет? Наизгиль али понасердки?

– Нет, бабушка, не издеваюсь, не изгиляюсь я над хозяином и на сердце против него не несу ничего. Сымаю для памяти, чтобы знать, каки дома раньше строили. Теперь таких уже не строят.

– Верно твое слово, новы дома ишь курносы.

Старуха показала на новые дома с вышками. Раздалось пение на высоких нотах.

– Бабушка, что это? Или поет кто?

– Хваленки на передызьи поют.

– Я тебя не понял, что ты сказала.

– Чего не понял, я по-русски сказала.

– По-русски, да слова мне не знакомы.

– Которо слово незнакомо?

– Кто поет-то?

– Хваленки, понимать, девки-невесты, на выданьи которы; их сватьи хвалят – вот те и хваленки. Слышь, сколь ни тонко тянут.

– А где поют? Я даже повторить слово не умею.

– Передызье-то? Да звоз на повети, перед избой, значит.

Пенье стало слышнее. Хваленки шли к нам. В пестрых безрукавках, в ярких красных сарафанах, как огнистый развернувшийся венок. Цвета были красные, желтые, разных оттенков. Хваленки шли, взявшись за руки. Подошли, остановились полукругом, поклонились. День стал праздничным.

– Торговый?

– Молчите, девки, – сымальщик из Архангельскова. Гляньте, сколь дотошно дом Онисима Максимовича снял.

Хваленки подошли, рассматривали и работу, и меня.

– Ох ты мнеченьки, дом-то исто капанный, и окошко разбито. Вставь стекло-то, вставь, не обидь хозяина, подрисуй.

– Ладно, вставлю, дома закончу.

Одна из хваленок не то смущенно, не то кокетничая спросила:

– А можно к Вам прийти рисоваться?

– Можно, рад буду.

Кисти уложены, этюд закончен. Хваленки собрались уходить.

– Хваленки, вы куда?

– За реку, на ту сторону.

– Возьмите меня с собой?

– С хваленками ехать дорого стоит. Коли по полтине на рыло дашь, поедем.

– Мое дело казной трясти.

Денег лишних нет. Решаю занять на дорогу домой у почтового чиновника.

Идем деревней, открылось окно, и звонкий голос догнал нас:

– Девоньки, вы куда? Нате-ко меня!

– Прибавляйся.

Девица прибавилась.

Старик перевозчик сел к рулю, а меня остановил:

– Не садись, парень, в весла. Мужиково дело править, бабье дело в веслах сидеть.

– Хваленки, песню споете?

– Андели, да разве хваленки без песни ездят?

– Тут и петь-то негде, и вся-то Пинега не широка.

– А мы не по реки, а по песни поедем.

Повернул старик лодку вверх. Затянули хваленки песню старинную, длинную, с выносом. Все зазвенело: и солнечный день, и яркие наряды хваленок, и песня… Допели. Старик повернул лодку, запели песню другую – веселую. Подъехали к берегу. Девицы в гору.

– Девушки, хваленки, стойте, погодите, деньги возьмите!

Хваленки с высокого берега прокричали заспевно:

– Доброй человек сымальщик, где же это видано, где же это слыхано, чтобы хваленки за деньги пели? За слово ласково, здоров будь!

В канун праздника

Село Койнас. Звонят к всенощной. Спрашиваю ямщика:

–Завтра праздник?

Ямщик сердито обернулся:

– Вижу, что везу безбожника. Праздников не знат. Кабы знал, что безбожник, на козлы не сел бы. – Повернулся к лошадям: – Ей вы, ленивые!

На постоялом дворе лошади были. Решил заглянуть в церковь – может быть, есть интересные иконы или сохранился старинный иконостас.

Вошел. Служба еще не началась. Поп где-то задержался с требой.

На скамейках направо и налево сидят молча. Направо – старики, налево – старухи.

Есть понятия хорошего тона в разных городах и обществах, а у нас на Севере, в дальних краях его, хороший тон особенно строг. Я как на сцену вышел. Ужели, думаю, провалюсь, не сумею войти, как следует. Смотрят с двух сторон за каждым моим движением.

Отошел от порога три шага, чтобы не помешать входящим за мной. Сделал три поклона в сторону иконостаса. Делал все слегка замедленно. Повернулся к старикам и без крестного знамения поклонился – рукой до полу.

Старики встали стеной, все враз поклонились – рукой до полу, выпрямились, сели. Сели прямо, не сгибая спины, не кладя ногу на ногу. Руки или скрещены на груди, или положены на колени.

Я так же не спеша повернулся к старухам. Так же отвесил поклон, выпрямился. Старухи встали стеной, все разом поклонились, сели.

Я подошел к старикам – раздвинулись, дали место. Сел, выпрямился, ноги поставил слегка раздвинув, руки положил на колени. Тихо. Среди старух одна – видом Марфа Посадница – слегка стукнула палкой-посохом:

– Что, старики, не спросите – чей?

Я встал, поклонился Марфе Посаднице, выпрямился и сказал:

– Старики молчат. Дозволь со старухами разговор вести.

Марфа Посадница тоже встала, согнулась в поклоне, выпрямилась, села. Сел и я.

– На поклон легок, на слово скор, говори чей?

– Слыхали? – назвал я отца и мать.

Старуха в ответ назвала моего деда и бабушку.

– Достойных родителей сын. Далеко ли дорога твоя?

– Еду к Андрею Владимировичу.

Не надо было пояснять, что Андрей Владимирович – Журавский – работает на сельскохозяйственной опытной станции Усть-Цыльмы.

– Хороший человек Андрей Владимирович, работает на пользу людям.

Пришел священник. Началась служба. Уйти к самовару, к книге уже нельзя.

Служба кончилась. Вышел из церкви, отошел от порога три шага, чтобы не мешать выходящим за мной, повернулся. Около стоит Марфа Посадница.

– Пойдем ко мне в гости.

– Покорно благодарю, поздно сейчас.

– А ты не кобенься, не тебя чествую, а твоих дедушку да бабушку, твоих папеньку, маменьку. Ты-то ишшо поживи да уваженье себе наживи.

– Я не кобенюсь. Да время позднее, и завтра праздник, надо обедню не проспать.

– Верно твое слово. И я-то, старая, зову гостя на ночь глядя да ишшо под праздник! Приходи завтра после ранней обедни.

Я-то мечтал проспать и раннюю, и позднюю.

В большом наряде

В 1923 году проехал по Пинеге, по Мезени, собирал образцы народного творчества для Северного отдела Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве.

Село Сура на Пинеге. Престольный праздник в селе. На квартире разбираю свой багаж.

– Маменька, глянь-ко, глянь-ко! Анка Погостовска в большом наряде идет.

– Анка? Андели, андели, Анка Погостовска – да в большом наряде! Да сумеет ли выступить, сумеет ли гунушки сделать?