Фрида Вигдорова - Это мой дом

• Название: Это мой дом
• Автор: Фрида Вигдорова
• Издательство: «Советский писатель»
• Жанр: Детская проза
• Год: 1972

Повести Ф.Вигдоровой (1915—1965 г.г.) представляют собой единую книгу о педагогическом труде, о том, как Семен Карабанов, один из главных героев «Педагогической поэмы» А. С. Макаренко, пошел по стопам своего учителя и посвятил свою жизнь воспитанию детей, лишенных родителей.

Книга эта отнюдь не документальная. Это – повесть-трилогия, увлекательно рассказывающая о трудовой и горячей, богатой горестями и радостями жизни, целиком отданной детям. Это история детского дома, которым руководит Карабанов, а потом, в дни войны, его жена Галина Константиновна (названная в «Педагогической поэме» Черниговкой).

---

А я, когда мальчишкой вытаскивал старика из горящей хаты, разве не мог погибнуть в огне? Мог. Но Антон Семенович сказал мне: «Так должен поступать каждый». Он не боялся ответственности. Не смею бояться и я.

Она не отвечает, только слушает, изредка задаст короткий вопрос. Потом берет со стола толстую папку.

– Я хотела бы, чтобы вы познакомились тут с некоторыми материалами.

Она развязывает тесемки и вынимает какие-то бумаги. Иные успели обветшать, другие свеженаписаны и еще не потерлись на сгибах. Сташенко бегло их просматривает, потом пододвигает ко мне всю эту кипу, и я принимаюсь читать.

Я читаю, и минутами мне кажется, что это во сне. Читаю – и будто вижу всю свою жизнь в Черешенках, искаженную каком-то уродливом зеркале.

Иные из этих бумаг подписаны Кляпом, другие – Решетило, Шаповалом, Онищенко. Многие вовсе без подписи, эти чаще всего напечатаны на машинке. Зачем трудиться – менять почерк? Машинка все скроет.

В одном из давнишних писем говорилось о том, что я самовольно, не согласовав с вышестоящими организациями, присвоил детдому имя Челюскинцев и что это никак нельзя признать политически правильным. В следующем сообщалось, что на первомайском вечере 1935 года воспитанник Лира, не считаясь с авторитетом секретаря комитета ВЛКСМ шефствующей организации тов. Карева, насмехался над его фамилией и на протяжении всего вечера позволял себе всякие вольности и даже сказал: «У, какой вы хитрый». Присутствовавший здесь же директор детдома не пресек эти хулиганские выходки.

Шаповалов писал о том, что методы, описанные в «Педагогической поэме», быть может, пригодны для правонарушительских колоний, но совершенно неприемлемы в работе с нормальными детьми. «А тов. Карабанов настойчиво эти методы насаждает, культивирует отряды и т. п. Есть в работе тов. Карабанова и другие ошибки. В частности, во вверенном ему детдоме неправильно отнеслись к изучению биографии тов. Кирова. Налицо несомненное принижение образа вождя. Достаточно привести цитату из сочинения воспитанника Витязя: „Рано лишився Серьожа батька та мамы. Бабуся 8-литнього хлопчика привела в дитячий притулок“. В таком фамильярном тоне писать об одном из наших вождей недопустимо, и тов. Карабанову на это указывалось, но он не счел нужным прислушаться, заявляя, что дети должны видеть в товарище Кирове человека, а не отвлеченное понятие.

Нельзя не отметить также, что методу тов. Карабанова свойственно некоторое трюкачество. Примером может служить сообщенный мне инспектором тов. Кляпом случай с возвращением в детдом группы новичков, когда тов. Карабанов притворился больным и заставил детей тащить себя на руках».

Были анонимные доносы: сообщалось, что я присваиваю себе зарплату детей и львиную долю доходов с подсобного хозяйства. Один анонимщик писал, что я бью детей смертным боем и притом так запугиваю их, что они не смеют пожаловаться. Был и донос, утверждавший, что Митя питается вместе с воспитанниками, а питание его не оплачивается.

Еще одно письмо сообщало, что поварихой у нас работает «иностранка с темными социальными корнями, и неизвестно, с какой целью Карабанов пригрел ее под своим крылышком».

Ну, хватит с меня. Я отодвинул папку.

– И вот по этому… по этим помоям вы будете судить о моей работе?

Я говорил очень тихо, сдерживая себя изо всех сил. Но отвращение душило меня. Казалось, и руки и душу загрязнили мне эти подлые бумажки, которые здесь почему-то так заботливо собирали в папку и аккуратно перевязывали тесемочками.

– И почему так получается? – сказал я еще. – Кто хочет сказать грязное слово, тот и говорит и пишет. Вон какую гору вы собрали. А кто знает тебя и твою работу, тот молчит…

Все так же спокойно, словно давала мне читать железнодорожное расписание, а не гнусную клевету, Сташенко ответила:

– Этого никто не собирал. Это писалось в разные инстанции в разные годы. Сейчас, когда встал вопрос – оставаться вам в Черешенках или нет, я запросила все, что есть в облоно и Наркомпросе о вашей работе. Вы верно сказали – подбор… – она поискала слова, – ну, скажем, односторонний А вот теперь посмотрите это.

Она протянула мне другую папку, не в пример тоньше первой. Тут было несколько писем, адресованных одинаково: «Киев, ЦК партии». Первое письмо оказалось от Нади Лелюк:

Я маленький человек, хотя могу про себя сказать: за свою работу награждена орденом нашего Красного Знамени и была, как пятисотница, на приеме в Кремле. В воспитании, конечно, понимаю мало, как мое дело свекла, а не дети. Но только любит человек детей или не любит, заботится о них или обижает – это я могу понять и разбираюсь…

Письмо было длинное. Надя подробно описывала наш дом, рассказывала, как мы помогали колхозу, непомерно хвалила меня и всех нас, воспитателей, и без всякой пощади клеймила Решетило и Онищенко. Через каждые пять строк она оговаривалась, что, конечно, техникума не кончала, однако орденом награждена, в Москву ездила и в людях кое-что понимает: кто свое дело делает, а кто только языком трепать горазд – тут уж ее, извините, не обманешь.

Другое письмо было от Ольги Алексеевны. Третье – от комсомольцев сахарозавода, четвертое – от Казачка и последнее, чего я уж вовсе никак не ждал, – от Николаенко.

Николаенко писал в ответ на запрос Сташенко. Суть письма сводилась к тому, что наблюдения его были недолги, но он пришел, однако же, к твердому выводу: хоть Карабанов человек горячий, может ошибиться и наломать дров, но при этом он, Карабанов, несомненно, честен и предан своему делу.

В этом меня убедили и разговор с ним самим, а главное – разговоры с детьми и день, проведенный в доме им. Челюскинцев.

– Я давно уже все прочитал, но глаза поднять боялся. Даже в детстве я не плакал от боли, от обиды – в ответ на боль и обиду я ожесточался. Но перед тем, что я прочитал сейчас, я оказался беззащитен – и вот старался выиграть время. Не реветь же! Только этого не хватало!

– Не делайте вид, будто читаете, вы давно все выучили наизусть – услышал я голос Сташенко и понял, что она улыбается.

* * *

Ах если бы все было хорошо с Митей! Кажется, если сейчас, вернувшись в гостиницу, найду телеграмму и прочитаю: Глаз спасен», – никогда ничего больше не пожелаю!

Но в гостинице меня не ждет телеграмма. Обратный путь – и тревога, гложущая, неотвязная. В иную минуту она сменяется надеждой, почти уверенностью: все будет хорошо, не может не быть. И он встретит меня на станции, и ему первому скажу я, что все в порядке… На станции меня встречает Коломыта.

– Митя? – спрашиваю я.

– Приехал. Вчера еще.

Вася без слов, одними вожжами дает команду Воронку. Сани трогаются.

– Что же ты молчишь? Что сказал врач?

– Врач сказал: пока ничего. А ручаться, говорит, не могу.

Так…

Когда я вошел, Митя сидел за своим столом, спиной к двери. Он обернулся и встал. Я положил руки ему на плечи и немо смотрел в это дорогое лицо, сжав зубы, боясь заговорить. Один здоровый, нетронутый глаз, на другом повязка. Шрам на щеке, почти уже заживший, – узкая розовая полоска.

– Ну, что вы… – сказал он и улыбнулся.

Дверь второй комнаты отворилась, на пороге стояла Галя. Лицо у нее серое, землистое.

– Что? – спросила она одними губами.

– У меня все в порядке. Остаемся.

– Я же говорил, – сказал Митя. – Я сейчас, Семен Афанасьевич, меня ребята звали…

Мягко вывернулся из моих рук и вышел. Я шагнул к Гале. Она прижалась лицом к моему плечу:

– Надо ждать месяц. И врач ничего не обещает. И он боится за второй глаз тоже…

И я понял, что все мои огорчения и тревоги из-за суда и комиссии, все стычки с Кляпом, тоска и омерзение, которые я испытал, читая анонимные письма, – все ничто рядом с тем, что обрушилось на нас теперь.

В глухом отчаянии я снова проклял себя – зачем было отсылать ребят в тот вечер? И ведь они так не хотели ехать…

Впервые, вернувшись из отлучки, я не прошел по спальням, не взглянул на спящих ребят. Когда Митя лег, я присел на край его постели.

– Мы сделаем все-все, что нужно. К Филатову поедем. Глаз спасем. Ты веришь?

– Да… – ответил он.

* * *

Под Новый год неожиданно – без письма, без телеграммы – вернулся Шеин. Когда он пришел, я тотчас понял: спрашивать ни о чем не надо. Он не то чтобы изменился, постарел – он погас. Поздоровавшись, он сел напротив меня, и лицо его было безучастно и равнодушно… Я велел кому-то из ребят позвать Владислава. Иван Никитич не поднялся ему навстречу, лишь скользнул взглядом по лицу внука, сразу отвел глаза и сказал тусклым, неживым голосом:

– Бабушки больше нет.

Слава поежился и посмотрел на меня. То, что он сказал, должно было бы потрясти деда. Он сказал:

– Мне оставаться или уходить, Семен Афанасьевич?

В голосе его звучал испуг. И просьба. Он не хотел уходить. Ему нечего было делать в том опустевшем доме. Но дед словно ничего не услышал. Его не задело, что Слава не плакал. Он просто не видел, что в эту минуту внук не думал ни об умершей, ни о нем. Может быть, Слава попросту еще не осознал, что произошло. Не мог же он не любить Анну Павловну, она ведь только им и жила. А Иван Никитич словно не понял. Пришел, сообщил о случившемся и ушел.