Исидор Шток - Премьера

• Название: Премьера
• Автор: Исидор Шток
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Один из старейших советских драматургов И.В. Шток начал свой путь в театре в 1927 году. С тех пор им написано более 40 пьес, среди которых «Ленинградский проспект», «Якорная площадь», «Божественная комедия», «Дом № 5» и другие. Исидор Шток вырос в театральной среде, но на пути его к театру было множество преград и сложностей. Этот путь описан в книге «Премьера».

Чрезвычайно достоверны портреты актеров, режиссеров, драматургов, оставивших заметный след в истории нашего искусства. Читатели, особенно те, которым не удалось увидеть ни Н. Мордвинова, ни В. Мейерхольда, пи Н. Охлопкова, многое почерпнут из книги И. Штока, потому что ему посчастливилось знать этих людей, разговаривать с ними о жизни, о людях, об искусстве.

---

– Живем, Володя! – крикнул Визенталь моему отцу и поднял в воздух серебряный стек.

– Махай, махай, великий Тальма, мечом картонным, – процитировал отец и, обратив весь свой гнев на меня, заорал: – Слезай, выродок, на землю! Еще обкакаешь лошадь!

От обиды и позора обливаясь слезами, я, спешенный, побежал домой, а процессия отправилась к вокзалу встречать Деникина.

Следом за мной, ни на кого не глядя, в администраторскую вошел отец и там сидел молча, время от времени разводя руками.

А у меня от слез, обиды и внезапного охлаждения на ветру начался коклюш или приступ астмы. Я задыхался. Я кашлял так страшно, что старая гитара на стене стонала и грозила свалиться мне на голову.

Потом вернулась мама. В городе шли аресты. На окраинах начались легкие еврейские погромы. Тюрьмы ломились от арестованных комиссаров и им сочувствующих. На паровозном заводе расстреливали главарей забастовки. К отцу прискакал адъютант коменданта города генерала Май-Маевского, бывший оперный певец и товарищ папы по Петербургскому Народному дому, баритон Бурлецкий. Теперь он сделал огромную военную карьеру, неизвестно каким образом.

– Володя! – обратился он к отцу. – Сегодня в вашем театре банкет в честь генерала Деникина и доблестных союзников. Прошу тебя – позаботься, чтоб это выглядело достойно. Сейчас в Коммерческий клуб свозят продукты, поваров и лакеев из всех гостиниц. После банкета будет концерт. Лучшие силы! Два оркестра: духовой и симфонический.

– Кто будет платить? – заинтересовался отец. – У нас товарищество на паях. Мы ни от кого не получаем жалованья. Аксарин в Одессе. Антреприза распалась. У нас сорок оперных певцов, хор и оркестр. Полгода мы голодаем. Большевики нам хоть давали пайки. А как нас собирается оплачивать Деникин?

– Ты сошел с ума, Володя! Разве сейчас время говорить об этом! Сейчас, когда вся Россия охвачена…

– Искусство аполитично, – сказал отец.

Бурлецкий не стал с ним больше разговаривать и ускакал дальше.

Вечером в длинном зрительном зале были поставлены столы.

Чихая и кашляя, я забрался в мастерскую к Максу и Юзефе и вместе с ними смотрел с галерки на торжество. В центре восседал Деникин. Рядом с ним генералы-союзники. Оркестры играли гимны, хлопали пробки от шампанского, кричали «ура», горела большая люстра. Визенталь-Татьянин читал стихи Пушкина и свои собственные.

Отец в черном смокинге с крахмальной грудью стоял у входа в зал, ожидая конца пиршества. И дождался. Улучив момент, подошел к генералу Май-Маевскому, распорядителю торжества и военному коменданту города, и ласково спросил:

– Как вы думаете, генерал, кто будет платить артистам? Месяц мы не играем вообще. В городе сменилась власть, объявлено военное положение, в театре происходят банкеты, а мы лишены возможности зарабатывать на пропитание. Вы можете устраивать ваши пиры где угодно, а артисты могут играть только в театре. Вот вы говорите, что заботитесь о народе, но ведь артисты – это тоже народ. И нам совершенно безразлично, какова политическая погода на дворе, потому что ни для кого не секрет, что искусство апо…

Он не закончил фразы. Генерал отошел от отца, кратко бросив своему адъютанту, полковнику Бурлецкому:

– В комендатуру.

Бурлецкий подмигнул двум младшим офицерам, и те поманили отца в сторонку. Затем схватили его за атласные отвороты смокинга, вывели во двор, впихнули в закрытую машину и повезли в комендатуру. Там его втолкнули в какую-то низенькую комнату и заперли на замок.

По городу распространился слух, что председатель товарищества артистов оскорбил самого Деникина и ему грозит смертная казнь.

Делегация уцелевших старшин Коммерческого клуба в составе присяжного поверенного Шведова, представителя фирмы «Ралле и Ко», профессора Голубца и известнейшего режиссера и хозяина драматического театра Николая Николаевича Синельникова отправилась к коменданту города.

Комендант их принял сухо.

– Нет, нет и нет, господа! – так, говорят, ответил генерал Май-Маевский старшинам Коммерческого клуба.

Он был возмущен бестактностью этого капельмейстера. Он не был согласен с тем, что искусство аполитично, и потребовал, чтоб наглеца судил военный трибунал, а большевистская сволочь поняла, что напрасно подняла голову.

Повздыхав, но в общем примирившись с решением коменданта, делегация удалилась. Делегаты пришли в театр и посоветовали маме пасть к ногам Деникина и просить о помиловании.

Мама села писать прошение.

У меня коклюш осложнился свинкой, ящуром и корью, что и констатировал профессор Гаркави.

А в это самое время сидевший в комендатуре и ожидавший казни отец подошел к окну, обнаружил, что оно не закрыто и находится на уровне земли в полуподвале, за окном ночь, мелкий дождь и никого нет. Отец подставил стул, перешагнул через подоконник и пошел домой.

Мама затряслась, увидев отца в подвернутых штанах, в рваном смокинге, в расстегнутой манишке, с льющейся по усам грязной водой.

Отец бросил взгляд на стол, где на листе бумаги были слова:

«Глубокочтимый Антон Иванович! Мой муж потомственный почетный гражданин до седьмого колена…»

Папа увидел меня, дрожащего под двумя одеялами и кафтаном князя Игоря, воспаленного от высокой температуры.

Надо бежать. Скрываться. Моментально. Где будем скрываться? У поверенного фирмы «Ралле и Ко», в главной гостинице города на Павловской площади! Никому не придет в голову искать нас там.

Ночью, по грязи, под дождем, без пропусков, мы бежали в гостиницу. У отца в руках была корзина с клавиром «Золотого петушка», на котором собственноручная дарственная надпись Римского-Корсакова, набор серебряных ложек, ножей и вилок, оказавшихся впоследствии имитацией под серебро работы фабрики Фраже. У мамы – чемодан с ее концертным платьем, папиным фраком и моим клистиром. На мне – кафтан князя Игоря, в полах которого я все время путался и падал в грязь. Хотя температура была очень высокой, я хорошо помню это ночное бегство.

Представитель «Ралле и Ко» встретил нас гостеприимно, но сдержанно. Он был полунемец-полуангличанин и умел скрывать чувства. Мы поселились в ванной комнате при его апартаментах на четвертом этаже гостиницы Тюфяк мне постелили прямо в ванне, воды все равно в городе не было, водопровод разрушен.

Я не помню, сколько времени пробыли белые в городе. Долго! Все эти месяцы мы с отцом не выходили из гостиницы. А мама стирала на нас и на Ралле, убирала апартаменты, бегала на базар и меняла концертное платье, смокинг отца и кафтан князя Игоря на козье молоко и яйца.

А потом белые покатились на юг. С ними бежал уполномоченный «Ралле и Ко», оставив нам граненые графины и образцы мыла.

Под грохот отдаленных артиллерийских залпов мы вернулись в театр.

Отец стер мокрой тряпкой написанные углем и мелом лозунги, призывающие чествовать непобедимую добровольческую белую армию и убивать всех жидов и коммунистов, и мы снова воцарились в администраторской с земляным полом и разбитой гитарой на стене.

Далекая канонада продолжалась. Белые оставили город, а красные еще не заняли его. В городе было безвластие. Однако темные силы боялись проявлять себя, ожидая большевиков, с которыми, как известно, шутки плохи. Театр Коммерческого клуба был пуст. Словно сквозняком сдуло всех ночлежников. Исчезли, бросив сундуки с двойными днищами, Макс и Юзефа. Уехали клоуны, укротители, медведи. Еще раньше, весной, пропала оперетта. Труппа распалась на северян и южан.

Последние рванули к морю, за границу, и впоследствии много лет выступали в стамбульских, парижских, харбинских кабаках. Первые – вместе с отступающей Красной Армией уехали в теплушках на север, вернулись в Москву и в Петроград, где украсили столичные оперетты.

Одни артисты бежали от белых к красным, другие – от красных к белым, третьи сражались в рядах Красной Армии, четвертые поселились в обильных украинских селах, окрестьянились, стали разводить пчел, сторожить бахчи, выращивать подсолнухи, завели кур и коз, поняли, что быть артистом в эпоху войн и революций еще опаснее, чем быть крестьянином.

В театре остались только мы втроем: папа, мама, я. А театр был огромный, холодный, темный и прекрасный.

Во время оккупации и болезни я сильно вытянулся, похудел, и вдобавок еще отец, которому некуда было тратить свою могучую энергию, решил меня постричь. У «Ралле и Ко» были наборы расчесок, ножниц, машинок. При помощи этих инструментов отец, до сих пор никогда не державший в руках машинки, остриг и немного побрил меня. Во многих местах разрезал мне кожу, затем обильно залил царапины йодом и залепил пластырем.

В таком виде я теперь бродил по театру, похожий на героя приключенческого романа «Привидение в Парижской опере».

На ногах моих были высокие бархатные сапоги Варяжского гостя из «Садко», с чрезвычайно задранными носами.