Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

• Название: Бесконечный тупик
• Автор: Дмитрий Галковский
• Жанр: Философия

«… книга на самом деле называется „Примечания к „Бесконечному тупику““ и состоит из 949 „примечаний“ к небольшому первоначальному тексту.

Каждое из 949 «примечаний» книги представляет собой достаточно законченное размышление по тому или иному поводу. Размер «примечаний» колеблется от афоризма до небольшой статьи. Вместе с тем «Бесконечный тупик» является всё же не сборником, а цельным произведением с определённым сюжетом и смысловой последовательностью. Это философский роман, посвящённый истории русской культуры XIX-XX вв., а также судьбе «русской личности» – слабой и несчастной, но всё же СУЩЕСТВУЮЩЕЙ.

Структура «Бесконечного тупика» достаточно сложна. Большинство «примечаний» являются комментариями к другим «примечаниям», то есть представляют собой «примечания к примечаниям», «примечания к примечаниям примечаний» и т.д. Для удобства читателей публикуется соответствующий указатель, помещённый в конце книги…»

---

59

Примечание к №23

Пусть даже думается где-то там.

Достоевский писал в «Дневнике писателя»:

«Чтоб жениться, нужно иметь чрезвычайно много в запасе самой глупейшей надменности, знаете, этакой самой глупенькой, пошленькой гордости, – и всё это при самом смешном тоне, к которому деликатный человек не может быть ни за что способен … когда я лёг в отчаянии и бессилии на мой диван (надо вам сказать, сквернейший диван во всём мире, с толкучего рынка и с сломанной пружиной), то меня, между прочим, посетила одна ничтожненькая мысль: „Вот женюсь и будут наконец теперь постоянно уж тряпочки, – ну, от выкроек, что ли, вытирать перья“… И что же? Я горько упрекнул себя за эту мысль в ту же минуту: ввиду такой огромности события и предмета мечтать о тряпочках для перьев, находить время и место для такой низкой обыкновенной идеи, – „ну чего ж ты после этого стоишь?"“

И Достоевский не женился. А она, уже замужем, выслушав эту историю, сказала: «А я-то думала, что вы такой гордый и учёный и что вы меня ужасно будете презирать». А зачем я этот отрывок выписал, не знаю. Вот в начале помнил, а сейчас забыл. Возможно, так: русские гении не совсем гении, их самочувствие в этой роли неорганично, они постоянно думают о «тряпочках» и вообще как-то не совсем понимают, что в таком положении прилично, а что нет. Я же саму мысль о гениальности превратил в «тряпочку»… А это уже издевательство второго порядка.

60

Примечание к №52

Для западного человека совершенно немыслим, например, диалог между солдатом и генералом.

А для русских условий подобный диалог обычен, типичен. У Алексея Толстого, этого, по выражению Ремизова, гомерического дурака, есть удивительно родные, удивительно характерные диалоги-картинки, именно из-за своей кондовой беллетристичности приобретающие прямо-таки архетипическую образность, настолько они ярки, выпуклы, сочны.

Вот один отрывочек:

«Чисто одетый денщик, работая под придурковатого, принёс кофе, раскупорил коньяк. Генерал Янов пробасил, указывая на его припомажанный чуб, вздёрнутый нос, часто мигающие русые ресницы:

– Вот – рожа расейская, решетом не покроешь, а поговорите с ним. Ну-ка, Вдовченко… При покойном государе-императоре хорошо жилось тебе?

Вдовченко – руки по швам, нос кверху – рявкнул: – Так точно, ваше превосходительство.

– А почему? Объясни толково.

– Так что – страх имел, ваше превосходительство.

– Молодец… Ну, а скажи ты, милостью революции освобождённый народ, что ты сделаешь в первую голову, когда с оружием в руках пойдёшь в Петроград?

– Не могу знать, ваше превосходительство.

– Отвечай, болван…

– Так что – стану колоть и рубить большевиков, жидов, кадетов и всех антилихентов…

– Пасую, господа… Что я буду делать с этим народом? Слушай, Вдовченко, троглодит, ну, а что бы тут сидели наши министры – Маргулиес или Горн (82), – и ты бы им так вот брякнул… заели бы меня, болван!

(Открыл крепкие, как собачья кость, зубы, загрохотал.) Живьём бы съели… Сгинь, харя деревенская!..

(Денщик повернулся вполоборота, по-лошадиному топая, вышел.) Да, господа, беда с нашими либералами… Мечтатели, российские интеллигенты… Реальной жизни знать не хотят…»

«Реальная жизнь», «общение с народом», «голос народа». И в начале ключевая фраза: «работал под придурковатого». Так же «работал» бы и у большевиков и у чёрта на куличках.

– Слушай ты, рыло, а ну псст сюда.

– Здравия желаю, ваш-вы-во-во.

– Вот у тебя, я смотрю, на шее родинка интересная. Ты как о ней понимаешь? А вот я её англицкой булавкой, смоченной в керосине, расковыряю тебе и рак будет. Что?

– Не могу знать, ва-во-во.

– Не-е-е-ет, ты по-ду-май. (86)

И т. д.

Какую книгу русского писателя вы ни откроете, везде это «общение». Зачем? Для чего? Откуда такая тяга к деформированию естественно-формального общения и, соответственно, к формализации совершенно интимных сторон жизни?

Что тут самое страшное, так это то, что русский действительно не чувствует издевательской двусмысленности возникающей ситуации и даже имеет наглость сетовать на «бездуховность западного мира», когда официант на вопрос русского: «Как ты о себе понимаешь?» – вызывает полицейского или вышибалу.

Конечно и социально Россия всегда была неустроена, перевёрнута, всегда «сапоги тачал пирожник» – от мужика требовали разрешения мировых вопросов, а помещика заставляли «трудиться», толкали к сохе. Ну и как противовес этому, как нейтрализация была создана мощнейшая технология придуривания (98), отпирательства и запирательства, саботажа и вредительства. В результате как-то всё в России происходило «сложно», «набок». И, конечно, извне понять всю эту фантасмагорию неимоверно трудно.

61

Примечание к №23

Дом ли то мой синеет вдали?

Матушка! спаси твоего бедного сына! Матушка, материя Гоголя – это язык. Набоков иллюстрирует удивительную трансформационную способность гоголевского языка следующей цитатой из «Мёртвых душ»:

«Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдавские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки (65), двухструнные лёгкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щёголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья».

Язык уносит Гоголя, как осенний лист. Набоков с удивлением разбирает безумный характер гоголевского ассоциативного полета:

«Сложный манёвр, который выполняет эта фраза для того, чтобы из крепкой головы Собакевича вышел деревенский музыкант, имеет три стадии: сравнение головы с особой разновидностью тыквы, превращение этой тыквы в особый вид балалайки и, наконец, вручение этой балалайки деревенскому молодцу, который, сидя на бревне и скрестив ноги (в новеньких сапогах), принимается тихонечко на ней наигрывать, облепленный предвечерней мошкарой и деревенскими девушками».

(Характерно, что сам Набоков сознательно не удержался и присочинил сценку.)

62

Примечание к №29

книга английского философа Артура Кестлера

Кестлер, еврей по национальности, родился в Австро-Венгрии в 1905 году. Занимался в Вене психологией, потом стал корреспондентом либеральной прессы, сначала в континентальной Европе, а потом в Англии. В 1931 году вступил в коммунистическую партию, во время гражданской войны в Испании писал хвалебные статьи о республиканцах, попал в плен к франкистам и был интернирован во Франции, вступил там в иностранный легион и бежал в Великобританию, вступил в английскую армию. После Московских процессов «прозрел», написал роман о Бухарине «Слепящая тьма», а в 50-х годах начал уже свою деятельность в качестве мыслителя. Первая книга этого периода – «Лунатики».

Это профессионал.

Набоков, учась в Кембридже, часами спорил с английскими студентами о России, и в частности с неким «Бомстоном» (псевдоним), ставшим впоследствии крупным ученым:

«Когда я допытывался у гуманнейшего Бомстона, как же он оправдывает презренный и мерзостный террор, установленный Лениным, пытки и расстрелы, и всякую другую полоумную расправу, – Бомстон выбивал трубку о чугун очага, менял положение громадных скрещенных ног и говорил, что, не будь союзной блокады, не было бы и террора. Всех русских эмигрантов, всех врагов Советов, от меньшевика до монархиста, он преспокойно сбивал в кучу „царистских элементов“, и что бы я ни кричал, полагал, что князь Львов родственник государя, а Милюков бывший царский министр. Ему никогда не приходило в голову, что если бы он и другие иностранные идеалисты были русскими в России, их бы ленинский режим истребил немедленно. По его мнению, то, что он довольно жеманно называл „некоторое единообразие политических убеждений“ при большевиках, было следствием „отсутствия всякой традиции свободомыслия“ в России. Особенно меня раздражало отношение Бомстона к самому Ильичу, который, как известно всякому образованному русскому, был совершеннейший мещанин в своем отношении к искусству, знал Пушкина по Чайковскому и Белинскому и „не одобрял модернистов“, причём под „модернистами“ понимал Луначарского и каких-то шумных итальянцев; но для Бомстона и его друзей, столь тонко судивших о Донне и Хопкинсе, столь хорошо понимавших разные прелестные подробности в только что появившейся главе об искусе Леопольда Блума, наш убогий Ленин был чувствительнейшим, проницательнейшим знатоком и поборником новейших течений в литературе».

Набоков приписывал такое поведение своего знакомого его «невежеству». Но невежественным человеком, конечно, был сам Набоков. Ему бы смекнуть, что если выпускник Кембриджа, «снисходительно улыбаясь», разглагольствует о гуманизме Советской России, то тут игра потоньше. Владимир Владимирович сетовал, что бомстоны черпали сведения о его родине из «коммунистических мутных источников». Помилуйте, да любому человеку со средним образованием этих «источников» с лихвой хватит для понимания происходящего в России кошмара. Да вот по одной этой заметочке (а таких сотни, тысячи, миллионы) – статье Несытых «Пионеры охраняют социалистическую собственность» («Советская юстиция», 26.10.1934):