Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

• Название: Бесконечный тупик
• Автор: Дмитрий Галковский
• Жанр: Философия

«… книга на самом деле называется „Примечания к „Бесконечному тупику““ и состоит из 949 „примечаний“ к небольшому первоначальному тексту.

Каждое из 949 «примечаний» книги представляет собой достаточно законченное размышление по тому или иному поводу. Размер «примечаний» колеблется от афоризма до небольшой статьи. Вместе с тем «Бесконечный тупик» является всё же не сборником, а цельным произведением с определённым сюжетом и смысловой последовательностью. Это философский роман, посвящённый истории русской культуры XIX-XX вв., а также судьбе «русской личности» – слабой и несчастной, но всё же СУЩЕСТВУЮЩЕЙ.

Структура «Бесконечного тупика» достаточно сложна. Большинство «примечаний» являются комментариями к другим «примечаниям», то есть представляют собой «примечания к примечаниям», «примечания к примечаниям примечаний» и т.д. Для удобства читателей публикуется соответствующий указатель, помещённый в конце книги…»

---

В 1920 переименовали Царское село в Детское. Гумилёв написал:

Не Царское Село, к несчастью,

А Детское. Ей-ей,

Уж лучше быть под царской властью,

Чем стать забавой злых детей.

252

Примечание к №248

русская интеллигентская масса осталась для веховцев референтной группой

Есть в этом ещё один аспект, уже страшный. «Вехи» хотя и недостаточно полно, но достаточно ясно указали на основные просчёты в устройстве верхнего этажа России, её духовной жизни. И уж конечно, какой-нибудь левша из гейдельбергского университета уцепился за «Вехи»: «Скажите нашему императору, что русские кирпичом ружья чистят». Ведь «Вехи» и рассчитаны на немцев. Это философский донос, донос на языке, наиболее доступном и понятном для немцев. Русские в «Вехах» тогда ничего не поняли (даже авторы не поняли, ЧТО написали). А немцы уже тогда могли понять. И по всей видимости, поняли.

253

Примечание к №251

Даниил Хармс написал для детского журнала «Сказку»

Если убрать у него этих бесконечных Кукиных, Квакукиных и Ракукиных (267) и вставить имена, более соответствующие национальной специфике исторической драмы Советской России, то получится следующий текст (для примера взят рассказ «Случаи», изменён также «национальный колорит»):

"Однажды Борух де Генин объелся мацой и умер. А Кугельман, узнав об этом, тоже умер. А Канторович умер сам собой. А жена Канторовича упала с буфета и тоже умерла. А дети Канторовича утонули в пруду. А бабушка Канторовича съела парик и пошла по дорогам. А Самуэльсон перестал причёсываться и заболел паршой. А Фурман нарисовал даму с кнутом в руках и сошёл с ума. А Зускинд получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы.

Хорошие люди и не умеют поставить себя на твёрдую ногу".

Вот и всё. Мне это неинтересно. «Трагедий» Мандельштама/Бухарина или Бабеля/Ежова интересен вообще (273), как и история, например, Боливии или Эквадора. Там есть поучительные сцены и пикантные детали. Разумеется, испытываешь и сострадание. Только при чём здесь русская история, при чём здесь я? Непонятно.

Делается следующая подтасовка: советская интеллигенция противопоставляется советской власти. На самом деле отношения были другие: русский народ и еврейские верхи, которые, в свою очередь, делились на мещан, интеллигенцию и власть придержащих (грубо говоря, русская деревня и еврейский город). При этом связь между остатками русских городских сословий и еврейской интеллигенцией была куда более слабой, чем связь между еврейской интеллигенцией и еврейским же чиновничеством. Последние просто-напросто были родственниками (ср. семью Мандельштама). Это были «свои». Трещина между страной и властью проходила вовсе не через паркет гостиной жены Каменева. (277) Свободный книжный рынок давно уже завален сотнями еврейских мемуаров и исповедей, изданы десятки сборников каких-то затхлых писем, вроде переписки двоюродного племянника Пастернака с дядюшкой Мандельштама или правнучки Цветаевой-Эфрон с правнуком Зиновьева-Апфельбаума. Всё это с картинками, фотографиями, комментариями.

Бабель писал о своём приезде в чекистский Петроград:

«Ванна была старинная, с низкими бортами … На палевых, атласных пуфах, на плетеных стульях без спинок разложена была одежда – халат с застёжками, рубаха и носки из витого, двойного шёлка. В кальсоны я ушел с головой, халат был скроен на гиганта, ногами я отдавливал себе рукава … Кое-как мы подвязали халат императора Александра III и вернулись в комнату, из которой вышли. Это была библиотека Марии Фёдоровны … Библиотеку Марии Фёдоровны наполнил аромат, который был ей привычен четверть столетия назад. Папиросы двадцать сантиметров в длину и толщиной в палец были обёрнуты в розовую бумагу; не знаю, курил ли кто в свете, кроме всероссийского самодержца, такие папиросы, но я выбрал сигару (из соседнего ящика) … Остаток ночи мы провели, разбирая игрушки Николая II, его барабаны и паровозы, крестильные его рубашки и тетрадки с ребячьей мазнёй. Снимки великих князей, умерших в младенчестве, пряди их волос, дневники датской принцессы Дагмары, письма сестры её, английской королевы, дыша духами и тленом, рассыпались под нашими пальцами … До рассвета не могли мы оторваться от глухой, гибельной этой летописи. Сигара … была докурена».

На следующий день вымытого Бабеля представили Урицкому, и он был зачислен в штат ЧК:

«Не прошло и дня, как всё у меня было, – одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране. Так началась 13 лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья».

Где же тут русская история? (289) От русской истории остался халат, старые фотографии, игрушки детей, которые перебирают любопытными щупальцами уэллсовские осьминоги.

254

Примечание к №239

Но ум-то у него (Бердяева) был слабенький, женский.

Бердяев утверждал, что его философия есть прежде всего философия человека, философия антропологическая и необъективированная, то есть не претендующая на самостоятельное абстрактное существование:

«Национальность есть моя национальность и она во мне, государственность – моя государственность и она во мне, церковь – моя церковь и она во мне, культура – моя культура и она во мне, вся история есть моя история и она во мне. Историческая судьба народов и всего человечества есть моя судьба, я в ней и она во мне. Я живу в прошлом и будущем истории моего народа, истории человечества и истории мира. И все жертвы всемирной истории совершаются не только мной, но и для меня, для моей вечной жизни».

Но на самом деле Бердяев поставил в центр своего философствования не конкретного человека, а абстрактного Человека. И поэтому его «Самопознание» обернулось «Саморазоблачением». В бердяевском «Самопознании» есть всё, кроме самопознания, так же, как в романе О'Генри «Короли и капуста» есть всё, кроме королей и капусты.

Бердяев, хотя и написал «Смысл творчества», не был творческой личностью. Это интерпретатор и популяризатор. (258) Он этого не понимал, так как в его сознании отсутствовала категория смирения и, следовательно, «самопознание».

Бердяев, особенно для поверхностного читателя, говорит хлёстко, звонко, интересно. Но лишь тогда, когда речь идёт об общих декларациях. Его характеристики конкретных людей как правило глубоко ошибочны, наивны и лишь в простейших случаях относительно верны (то есть, попросту говоря, банальны). На самом деле философия Бердяева всегда была глубоко объективированна и целиком находилась в мелком русле западноевропейского просветительства (Фейербах, его восхищавший, и т. д.) Единственное, что отличает его от моралистов XVIII в., – это русское спохватывание, хотя и достаточно рудиментарное. (265) Из-за этого Бердяев иногда проникает в более глубокие слои бытия. Но это лишь «экскурсы», «бон мо». Бердяев останется в истории русской философии негативно, как человек, с которым когда-то спорили, которого часто цитируют, но никогда не читают. В бердяевщине нет личности. Её субъективизм огромен, но носит чисто декларативный характер. Сочетание разрушительное. Настолько разрушительное, что нет даже необходимости в сколько-нибудь существенной критике Бердяева. Достаточно сопоставить его ЛИЧНОСТЬ с его философией, и уже от этого всё рухнет.

255

Примечание к №240

в алтарной части церкви повесили большой портрет Толстого

Чтобы появился Герострат, необходимо было построить сложнейший храм. Чтобы было, что сжигать. Но храм Артемиды Эфесской это ведь ещё относительно слабый уровень духовности. А вот какая-нибудь святыня христианская… Икона чудотворная… И она в храме, а храм в монастыре, а монастырь в святых местах, в святой округе, в чистом сосновом бору. И деревья даже растут кругами, наклоняются верхушками к центру. Люди едут с «миллионов квадратных вёрст» сюда, в какую-нибудь Оптину пустынь. Часто пешком. И вот в самый центр, на икону – плюнуть. А? Подрисовал угольком усы на рекламе – штраф 15 копеек. А тут – смерть. И смерти мало. Потому что плевок в самую душу народа.

Как хрупко, хрупко всё. Чем святее, тем беззащитнее. Чем выше культура, тоньше, тем она ранимее и тем выше, тем жирнее зло.

И вот инквизиция, иезуиты. Пустили масоны уточку мальчику семилетнему: «Вот картинка. Иезуиты. Они плохие». Слышишь, запоминай: «Дядя плохой». Ни истории инквизиции, ни сил, против которых она боролась. Этого русским знать не полагалось. Объяснили про прогрессивных ведьм, которых реакционные монахи пытали и ели. Ну понятно, где в Европе ХVI века образование, где библиотеки, где сконцентрированы наиболее образованные люди? Конечно, не в монастырях! Монастыри душат культуру, мучают грамотных и культурных поселян.

В одной из ранних работ Соловьёв проговорился в примечании: