Бальтасар Грасиан - Критикон

• Название: Критикон
• Автор: Бальтасар Грасиан
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Своеобразие замысла «Критикона» обозначается уже в заголовке. Как правило, старые романы, рыцарские или плутовские, назывались по собственному имени главного героя, так как повествовали об удивительной героической или мошеннической жизни. Грасиан же предпочитает предупредить читателя об универсальном, свободном от чего-либо только индивидуального, об отвлеченном от всего лишь «собственного», случайного, о родовом, как само слово «человек», содержании романа, об антропологическом существе «Критикона», его фабулы и его персонажей. Грасиан усматривает в мифах и в знаменитых сюжетах эпоса, в любого рода великих историях, остроумно развиваемые высшие философские иносказания.

---

– Кто она? – спросил Андренио. – Похоже, она намерена истребить весь род человеческий.

– Неужто не узнал? – отвечал заклятый ее противник, Честолюбивый. – Вот до чего докатились! Это главная моя врагиня, кипрская богиня, пусть не собственной персоной, а коварной сиреной; плоть ее, коль не дух. Бегите прочь, иного спасенья нет. Кабы так поступил государь, которого она ухватила лапкой горлицы, а вернее, когтями ястреба, не упал бы так быстро с пьедестала героя, каким его уже прославляли и весьма громко.

– О, какая жалость, – горевал Критило, – что к высокому кедру, к самому пышнолистому дереву, красовавшемуся над всеми прочими, льнет эта бесполезная повилика, тем более бесплодная, чем она краше! Думаешь, она его обнимает, а на самом деле связывает; украшая, сушит; одевая буйной листвой, лишает плодов – словом, в любом смысле грабит, истощает, пьет соки, лишает жизни и уничтожает. Что может быть хуже? А скольким ты вскружила голову! Сколько рысей ослепила, орлов к земле прибила, гордых павлинов заставила опустить чванливый хвост! Скольким мужам со стальной грудью ты размягчила сердце! Что говорить, вселенская губительница мудрецов, святых и героев!

По другую сторону пещеры увидели они злобно глядевшее чудище с ликом личности. Сила его была неимоверная – хватая двумя пальцами и словно бы с отвращением роскошные дворцы, кидало их в бездну Ничто.

– Провалитесь, – приговаривало, – Золотой Дворец Нерона, Термы Домициана, сады Гелиогабала – ничего вы не стоили, ничего полезного не принесли!

Однако этой участи избегли крепкие замки, неодолимые цитадели, воздвигнутые доблестными государями для охраны королевств и обуздания врагов; уцелели знаменитые храмы, обессмертившие благочестивых монархов, и две тысячи церквей, которые посвятил Божьей Матери король дон Хайме [680].

– Проваливайтесь, – говорило чудище, – серали Мурата, дворец Сарданапала!

Но особенно поразило странников то, что чудище точно так же хватало творения таланта и с гримасой презрения кидало туда же. Критило огорчился, видя, что подобная участь грозит одной, сплошь позолоченной, книге, которую чудище намеревалось похоронить в вечном забвении. На просьбу Критило не делать этого, оно с издевкой ответило:

– Э нет, пусть проваливается – сплошная лесть, ни крохи истины, ни смысла!

– Довольно того, – возразил Критило, – что владыка, о коем в ней идет речь и кому она посвящена, даст ей бессмертие.

– Не выйдет, – отвечало чудище. – Ничто так быстро не рушится, как лживая, беспардонная лесть, – она вызывает лишь раздражение.

Швырнуло туда книжонку, а за нею многие другие, приговаривая:

– Туда их, эти скучные романы, бредни больных умов, эти освистанные комедии, напичканные нелепостями и чуждые правдоподобия!

Несколько книжек оно отложило, сказав:

– Эти не тронем, пусть сохранятся для бессмертия, они удачны весьма и забавны своим остроумием.

Критило поглядел на название, полагая, что это комедии Теренция [681], но прочел: «Первая книга комедий Морето» [682].

– Это Теренций испанский, – сказало чудище. – А вот итальянских авторов – туда их!

Критило с удивлением сказал:

– Что ты делаешь? Весь мир будет возмущен – ведь итальянские перья ныне в такой же цене, как испанские шпаги.

– Ну нет! – отвечало чудище. – Многие из этих итальянцев только названия пышные ставят, а за названиями ни правды, ни содержания: большинство грешат вялостью, их писания без перца, они сплошь да рядом лишь портят громкие названия, например, автор «Вселенской ярмарки» [683]. Сулят много и оставляют читателя в дураках, особливо испанца.

Протянуло чудище руку к другой полке и давай с пренебрежением швырять книги. Критило прочитал несколько заглавий, увидел, что то книги испанские, и сильно удивился, тем паче убедясь, что все это историографы. Не в силах сдержаться, он сказал:

– Зачем губить эти сочинения, в коих так много бессмертных подвигов?

– В том-то и беда! – отвечало чудище. – Написанное никак не соответствует свершенному. Уверяю тебя, в мире никто не свершил столько подвигов и столь героических, как испанцы, но никто так дрянно не описывал их, как сами же испанцы. Большинство этих историй подобны жирной ветчине – раз-другой откусишь, и тебя воротит. Не умеют испанцы писать с глубиной и политичным изяществом историков итальянских – какого-нибудь Гвиччардини, Бентивольо [684], Каталина Давила, Сири [685] и Вираго [686] с их «Меркуриями», последователей Тацита. Поверьте, у испанцев не было гения в истории, как у французов – в поэзии.

Впрочем, из некоторых книг оно сохраняло отдельные страницы, прочие же бросало целиком, даже не раскрывая, в бездну Ничто и твердило:

– Ничего не стоит, ничего!

Критило, однако, заметил, что несколько произведений португальских авторов чудище отложило.

– То были великие таланты, книги их обладают и телом и душой.

Изрядно смутился Критило. видя, что оно протягивает лапу к некоторым богословам – как схоластам, так и моралистам и толкователям. Заметив его смятение, чудище молвило:

– Видишь ли, большинство из них лишь перелагают да повторяют то, что уже было сказано. Одержимые зудом печататься, мало добавляют нового, мало, а то и вовсе ничего, не изобретают.

Одних комментариев на первую часть Святого Фомы [687] чудище пошвыряло с полдюжины, приговаривая:

– Туда их!

– Что ты сказал?

– То, что сказал; а вы делайте то, что я сделал. Туда их, эти толкования как эспарто, сухие, оплетающие напечатанное тысячу лет тому.

Что до законников, они летели в яму целыми библиотеками, и чудище сказало, что, будь его воля, сожгло бы их все, кроме нескольких. А уж врачей швыряло подряд – в их вранье, дескать, ни складу, ни ладу.

– Сами посудите, – говорило оно, – даже оглавления не умеют путем составить, а ведь их учителем был сам чудодей Гален.

А пока Критило глядел на дела чудища, Андренио приблизился к устью пещеры и поставил было ногу на скользкий ее порог. Но к нему подбежал Честолюбивый и молвил:

– Куда ты? Неужто и тебе охота стать ничем?

– Оставь меня, – отвечал Андренио, – я вовсе не собираюсь входить, только отсюда погляжу, что там происходит.

Честолюбивый, расхохотавшись, сказал:

– Чего глядеть! Ведь все, что туда попадает, обращается в ничто.

– Ну, хоть послушаю.

– И это не выйдет – что туда угодит, о том больше ни слуху, ни духу.

– Хоть кликну кого-нибудь.

– Каким образом? Ведь там ни у кого нет имени. Не веришь? Сам подумай – от несметного множества людей, что прошли за столько веков, что осталось? Даже памяти нет, что жили, что были такие люди. Известны имена лишь тех, кто отличался в ратном деле или в словесности, в правлении или в святости. А взять пример поближе, скажи-ка – в нынешнем нашем веке, средь многих тысяч, что населяют земной шар в столь многих краях и королевствах, кто имеет имя? С полдюжины мужей государственных и, пожалуй, того менее – мудрых. О ком говорят? О двух-трех королях, о нескольких королевах, да об одном святом отце [688], что воскресил память о Львах и Григориях. Все прочие – для числа, одна видимость, они только поглощают пищу и умножают количество, но не улучшают качества. Но на что ты уставился, ведь ты там ничего не видишь?

– Гляжу, – отвечал Андренио, – что в мире есть нечто, еще меньшее, чем ничто. Скажи, жизнью твоей заклинаю, кто вон те, что даже в царстве Ничто оказались в тени?

– О, – отвечал Честолюбивый, – про ничто можно сказать многое! Они суть…

На сем, однако, с твоего, читатель, соизволения, мы оставим их до следующего кризиса.

Кризис IX. Обретенная Фелисинда

Рассказывают, что некоему любопытному – я бы назвал его глупцом – взбрело на ум отправиться в странствие по земле, и даже вокруг нее, в поисках – чего бы вы думали? – Довольства. Вот пришел он в одну страну и принялся расспрашивать – сперва богатых, полагая, что они-то довольны, ведь богатство всего достигнет и деньги все добудут, но не тут-то было, оказалось, что богачи вечно озабочены и удручены. То же увидел он и у властителей, их жизнь – сплошные огорчения и неприятности. Направился к ученым – те тоже в унынии, сетуют на невезение; у молодых нет покоя, у стариков нет здоровья – словом, все в один голос отвечали, что довольства не ведали и никогда не видели, хотя от стариков слышали, что оно как будто проживает в соседнем краю. Отправился Любопытный туда, опять стал допытываться у сведущих людей, и те отвечали то же самое – в их стране, дескать, довольства нет, но говорят, оно есть в соседней. Так ходил он из страны в страну, и повсюду ему говорили: «Здесь нет, оно там, подальше, еще дальше». Дошел он до Исландии, оттуда в Гренландию, пока не очутился в Туле [689] – шпиле мира, и, услыхав и здесь ту же песню, прозрел наконец и понял, что был слепцом, что пребывал во власти пошлого заблуждения, свойственного всем смертным, – с самого рождения своего ищут они Довольство и никогда его не обретают, переходя из одного возраста в другой, от одного занятия к другому, в постоянной жажде его достичь. Люди одного сословия знают, что у них его нет, но думают, что оно есть в другом сословии, и называют тех счастливцами, а те полагают счастливыми других – так люди находятся во власти всеобщего заблуждения, которое живет и жить будет, доколе будут на свете глупцы.