Бальтасар Грасиан - Критикон

• Название: Критикон
• Автор: Бальтасар Грасиан
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Своеобразие замысла «Критикона» обозначается уже в заголовке. Как правило, старые романы, рыцарские или плутовские, назывались по собственному имени главного героя, так как повествовали об удивительной героической или мошеннической жизни. Грасиан же предпочитает предупредить читателя об универсальном, свободном от чего-либо только индивидуального, об отвлеченном от всего лишь «собственного», случайного, о родовом, как само слово «человек», содержании романа, об антропологическом существе «Критикона», его фабулы и его персонажей. Грасиан усматривает в мифах и в знаменитых сюжетах эпоса, в любого рода великих историях, остроумно развиваемые высшие философские иносказания.

---

– Одно только мне не нравится в ней, – сказал Андренио.

– Только одно? – спросил Придворный. – И что же?

Андренио медлил с ответом, предлагая Придворному угадать самому. Он искусно разжигал любопытство, а тот все допытывался:

– Не то ли, что она порочна? Но это оттого, что она прелестна.

– Нет, не это.

– Не то ли, что в ней еще пахнет язычеством, даже в именах – Сципионы да Помпеи, Цезари да Александры, Юлии да Лукреции, – что здесь, под стать идолопоклонникам, обожают древние статуи, что итальянцы верят в приметы и прорицания? Все это, разумеется, наследие язычества.

– Нет, и не это.

– Так что же? Может быть, то, что Италия так раздроблена, изрублена, как фарш, на владения многих князей и князьков, из-за чего вся ее политика бесплодна и государственный ум пропадает втуне?

– И не это.

– Помилуй бог, что же, в конце-то концов? Не то ли, что она – открытое поле для чужеземцев, ристалище для драк испанцев и французов?

– Э нет, вовсе не это!

– Может, то, что она – мастерица на всякие вымыслы и химеры? Но и это унаследовано от Греции и Лациума – вместе с властью над миром.

– Ни то, ни другое.

– Что же? Я сдаюсь.

– Что? Да то, что в ней столько итальянцев. Не будь этого, Италия была бы, бесспорно, лучшей страной в мире. И это вполне очевидно – ведь Рим, где собрались все нации, куда приятней. Потому говорят, что Рим – это не Италия, не Испания и не Франция, но соединение их всех. Превосходный город, чтобы в нем жить, но не умирать. Говорят, в нем полно мертвых праведников и живых дьяволов. Пристанище паломников и всяческих редкостей, собрание диковин и чудес неслыханных и невиданных. Поистине, тут да один день переживешь больше, чем в других городах за целый год, потому что наслаждаешься всем наилучшим.

– Мне уже давно хочется понять одну загадку Италии, – сказал Критило.

– Какую же? – спросил Придворный.

– Сейчас скажу. Всем известно, что французы – ее губители, что они не дают ей покоя, терзают, топчут, грабят, каждый год всю переворачивают, что они – сущий ее бич, меж тем как испанцы ее обогащают, прославляют, поддерживают в ней мир и порядок, относятся к ней с почтением, являясь некими Атлантами Римской Католической Церкви. В чем же причина, что итальянцы по французам помирают, души в них не чают, писатели их хвалят и поэты прославляют, а вот испанцев ненавидят, терпеть не могут и говорят о них только дурное?

– О, ты затронул важный предмет, – сказал Придворный. – Не знаю, право, как бы получше объяснить. Скажи, не случалось ли тебе видеть, что преданного супруга, который жену уважает и ценит, кормит, одевает и украшает, жена ненавидит, зато сохнет от любви к негодяю, который ежедневно потчует ее пощечинами да пинками, колотит и обирает, раздевает и тиранит?

– О да.

– Вот и примени сам это сравнение.

Но стало уже смеркаться, и нельзя было осматривать чудеса и диковины – пришлось дать передышку неуемной любознательности до следующего дня.

– Завтра, – сказал им Придворный, – приглашаю вас обозреть не только Рим, но сразу весь мир, с некоей высоты, откуда все видно. Увидите не только этот век, нашу эру, но также грядущие.

– Да что ты говоришь, любезный друг? – удивился Андренио. – Ты что, призываешь нас в иной мир и в иной век?

– Вот именно – увидите все, что происходит и что произойдет.

– Чудесное дело и чудесный будет день!

Кто пожелает им насладиться, пусть встанет пораньше в следующем кризисе.

Кризис X. Колесо Времени

Некоторые древние философы в заблуждении языческом полагали, будто семь подвижных планет распределили меж собою семь возрастов человека, дабы сопутствовать ему от первого проблеска жизни до порога смерти. Каждому возрасту, дескать, назначена планета по порядку и положению, и смертному надлежит знать, какая планета над ним нынче властвует и в каком отрезке жизни он пребывает. Детству, говорили они, досталась луна под именем Луцина, сообщающая своими влияниями его, детские, недостатки, – влага порождает слабость, а с нею неустойчивость и изменчивость; ведь ребенок ежеминутно в ином настроении, то плачет, то смеется, невесть почему сердится, невесть отчего успокаивается, он – воск для впечатлений, тесто для воздействий, переходя от мрака неведения к сумеркам предчувствия. С десяти лет до двадцати, утверждали они, властвует Меркурий, внушая усердие, благодаря чему ребенок продвигается вперед не только в годах, но и в степени совершенства. Он учится и усваивает, посещает школу, слушает лекции на факультетах, обогащает дух знаниями и науками. Но вот к двадцати годам захватывает власть Венера, тиранически царит она до тридцати, жестоко терзая юность, приводя кровь в кипение, сжигая тело в огне, заставляя наряжаться да красоваться. В тридцать лет восходит Солнце, озаряя светом лучей своих; человек теперь жаждет блистать и отличаться, с жаром берется за славные дела, за блестящие предприятия и, словно солнце для рода своего и родины, все освещает, животворит, украшает. В сорок приступает Марс, внушая доблесть и пыл: человек одевается в доспехи, оказывает чудеса храбрости, сражается, мстит, состязается в суде. В пятьдесят приходит к власти Юпитер, внушая гордость: тут человек – хозяин своих поступков, говорит уверенно, действует властно, не терпит, когда другие им управляют, хотелось бы самому приказывать всем, он принимает решения, исполняет замыслы, умеет владеть собою – этот возраст, столь властный, увенчан короной, как царь над всеми остальными, и назван лучшей порой жизни. В шестьдесят восходит – а скорее, заходит – меланхолический Сатурн: по-стариковски хмурый и понурый, он сообщает человеку унылую свою натуру, и тот, чувствуя, что сам идет к концу, готов всех прикончить, живет, досадуя и досаждая, бранясь и ворча, и, подобно старому псу, грызет настоящее и облизывает прошлое; он медлителен в поступках и малодушен в решениях, томителен в речах и вял на дела; что ни затеет, не удается; он становится нелюдим, неприятен с виду, неряшлив в одежде, чувства притупились, силы иссякли, во всякий час и особливо на то, что видит сейчас, жалуется и брюзжит. Жизнь длится до семидесяти, у сильных мира сего – до восьмидесяти, а уж дальше – сплошное горе и страдание, не жизнь, а умирание. И как завершатся десять лет Сатурна, вновь занимает престол Луна, и дряхлый, хилый старец снова ребячливо дурачится и кривляется. Так время завершает свой круг, змея прикусывает хвост – остроумный иероглиф для круговорота жизни человеческой.

Об этом рассуждали странники, когда явился Придворный, – не пробудить, но пожелать доброго дня, наилучшего в их жизни, позабавить маскарадом мира, пляской и танцевальными фигурами времени, интермедией Фортуны и фарсом всей жизни нашей.

– Вставайте, – сказал он. – О многом надо нам поговорить, о целом этом миро, да еще о другом.

Вывел их из дома – дабы привести в ум – и повел на самый возвышенный из семи римских холмов, столь высокий, что можно было обозреть не только вселенскую сию столицу, но и весь мир со всеми его веками.

– С этой высоты, – говорил Придворный, – я и мои друзья, все шутники и весельчаки, имеем обыкновение, забавы ради, обозревать мир, глядеть на все, что в нем творится и как все на почтовых мчится. Отсюда, будто с дозорной башни, созерцаем мы города и королевства, монархии и республики, оцениваем дела и слова смертных и, что самое занятное, отсюда видим не только день нынешний и день вчерашний, но также завтрашний, можем все перебрать и обо всем судить.

– Ох, дорого бы я дал, – сказал Андренио, – чтобы посмотреть, что станет с миром через многие годы, какими будут королевства, что сделает господь с доном Таким-то и Этаким-то, что станется с той или иной знаменитой особой! Будущее, будущее хочу я видеть, а настоящее и прошлое – это всякий знает. Досыта о них наслушались – о какой-нибудь победе или там удаче без умолку твердят и без конца кукарекают и французы в своих газетах, и испанцы в своих реляциях – надоели до смерти! К примеру, сколько шуму о морской победе над Селимом [713] – уверяют, что на пушечную пальбу да на иллюминацию истрачено больше, чем приобрели этой победой. Недаром говорил один умный человек: «Так надоели эти французы со своей победой под Аррасом [714], столько галдят о ней, что даже в лютый мороз мне противно смотреть на ковры»

– Ну что ж, – сказал Придворный, – обещаю показать тебе грядущее так ясно, словно оно перед твоими глазами.

– Наверно, хитрая магия!

– Вовсе нет, никакой магии не надобно, нет ничего легче, чем знать будущее.

– Как это возможно? Ведь будущее сокрыто от нас и доступно лишь божественному Провидению.

– Повторяю, нет ничего легче и достовернее; знай, друг, что было, то и есть, то и будет, ни на атом не отличаясь. Что происходило двести лет назад, то видим и ныне. Не веришь? Сейчас убедишься.

И Придворный, засунув руку в один из карманов кафтана, достал шкатулку со стеклами, восхваляя их как нечто необычайное.