Бальтасар Грасиан - Критикон

• Название: Критикон
• Автор: Бальтасар Грасиан
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Своеобразие замысла «Критикона» обозначается уже в заголовке. Как правило, старые романы, рыцарские или плутовские, назывались по собственному имени главного героя, так как повествовали об удивительной героической или мошеннической жизни. Грасиан же предпочитает предупредить читателя об универсальном, свободном от чего-либо только индивидуального, об отвлеченном от всего лишь «собственного», случайного, о родовом, как само слово «человек», содержании романа, об антропологическом существе «Критикона», его фабулы и его персонажей. Грасиан усматривает в мифах и в знаменитых сюжетах эпоса, в любого рода великих историях, остроумно развиваемые высшие философские иносказания.

---

Одним из превосходнейших замыслов было создать в центре всего земную твердь как прочное и надежнее основание для всего сооружения, – сказал Критило. – Не меньшей находкой были вечнотекущие реки, поражающие нас своими истоками и устьями, – истоки никогда не иссякают, устья никогда не переполняются; также разнообразие ветров, которые мы ощущаем, не зная, где они начинаются и где кончаются; полезность и красота гор, этих твердых ребер в рыхлом теле земли, придающих ей живописную красоту; в горах скопляются запасы снега, образуются металлы, задерживаются облака, рождаются источники, ютятся звери, высятся деревья, пригодные для кораблей и зданий, там люди укрываются от речных паводков, строят крепости для защиты от врагов, наслаждаются жизнью простой и здоровой. Кто, кроме бесконечной Мудрости, мог свершить все эти чудеса? Посему справедливо признают ученые, что все умы на земле, по глубочайшем размышлении, не смогли бы улучшить даже самую малость, даже единый атом в совершенной природе. И ежели некий король [26] прослывший мудрецом из-за того, что знал несколько звезд (вот как высоко ценится ученость монархов!), дерзнул сказать, что, будь он помощником божественного Мастера при создании вселенной, он бы, мол, многое расположил иначе, а кое-что и лучше, то побудил его к этому не избыток знаний, но свойственный его народу недостаток, – страсть к похвальбе не могут они сдержать даже пред Господом.

– Погоди, – сказал Андренио, – дай мне высказать последнюю истину, самую важную из всех, мною восхваленных. Признаюсь, что среди многих чудес дивного устройства вселенной я особо приметил и всего более восхитился четырьмя: множеством созданий при их разнообразии, красотою в соединении с пользой, согласием при стольких противоречиях, изменчивостью в сочетании с постоянством, – все это чудеса, достойные восхищения и прославления. Но еще более изумляло меня то, что Творец, столь очевидно являющийся нам в своих творениях, скрыт в себе; мы постигаем все его божественные атрибуты – мудрость в замысле, всемогущество в осуществлении, прозорливость в управлении, красоту в совершенстве, величие в вездесущности, всеблагость в опеке, а также все прочие; все они и прежде обнаруживались в действии и ныне, не скрыты – однако великий сей Бог столь таинственен, что мы, хоть знаем его, но не видим, он скрыт от нас. – и явлен, далек – и близок; вот что поражает меня несказанно: сам себе не верю, но познавая и любя, верю в Него.

– В человеке, – молвил Критило, – весьма естественно влечение к Богу как к своему началу и концу, стремление познавать его и любить. Нет такого народа, даже самого дикого, что не признавал бы божества, – главный и вполне убедительный довод божественной сущности и существования Бога. Ибо всякая вещь в природе имеет смысл, всякое влечение – цель: если магнитная стрелка стремится к северу, стало быть, север есть там, где она успокоится; если растение стремится к солнцу, рыба к воде, камень к центру земли и человек к Богу, стало быть, Бог существует; он и есть север, центр, солнце, которое человек ищет, на котором успокаивается и в котором обретает блаженство. Великий сей Владыка дал бытие всему сотворенному, но сам-то получил бытие от себя самого; он бесконечен во всевозможных своих совершенствах также и потому, что ограничить его бытие, место, время никто не может. Мы его не видим, но познаем. Подобно высокому государю, замкнувшись в недоступной своей непостижимости, беседует он с нами через свой создания. И правильно определил некий философ нашу вселенную [27] как огромное зеркало Бога Книгой Бога назвал ее неученый мудрец [28], книгой, где создания – это письмена, по коим он читает совершенства Бога. Вселенная – это пир, сказал еврей Филон [29], для всякого хорошего вкуса, пир, насыщающий дух. Гармоничной лирой именовал ее Пифагор, которая услаждает нас и восхищает стройной своей музыкой. Пышным убранством несотворенного монарха назвал ее Тертуллиан [30], и сладостной гармонией божественных атрибутов – Трисмегист [31].

– Вот я и поведал тебе, – заключил Андренио, – обрывки моей жизни, больше прочувствованной, чем высказанной, – где избыток чувств, там не хватает слов. Теперь прошу тебя в награду за послушание исполнить мою просьбу – расскажи, кто ты, откуда явился и каким образом привела тебя судьба к этим берегам. Скажи мне, есть ли иной мир и иные люди. Все поведай, внимание мое будет равно любви к тебе.

Выслушать великую трагедию жизни Критило, рассказанную им Андренио, призывает нас следующий кризис.

Кризис IV. Стремнина жизни

Говорят, что Амур однажды явился к Фортуне, горько жалуясь и горячо негодуя; в этот раз он против обыкновения к матери не пошел, убедившись в ее бессилии.

– Что с тобою, слепыш? – спросила Фортуна.

А он в ответ:

– Вот-вот, это-то мне и обидно!

– На кого же ты обижен?

– На весь мир.

– Дело худо, мой мальчик, слишком много у тебя врагов, а стало быть, никто за тебя не заступится.

– Только бы ты была со мною, этого довольно. Так учит меня матушка и каждый божий день твердит об этом.

– А ты мстишь своим врагам?

– О да, и молодым и старым.

– Но скажи все же, какая у тебя обида?

– Она столь же велика, сколь справедлива.

– Может быть, дело в том, что ты произошел от мужлана-кузнеца [32], что ты зачат, рожден и воспитан в кузне, средь подлых козней?,

– О нет, правда глаза не колет.

– А может, то, что тебя честят по матушке?

– Напротив, я этим горжусь – я без нее ни шагу, как и она без меня; без Купидона нет Венеры, без Венеры нет Купидона.

– А, знаю, – говорит Фортуна.

– Ну что?

– Ты сердишься, что тебя называют наследником твоего деда, Моря, – в непостоянстве да коварстве.

– Нет, это все безделицы.

– Ежели это безделицы, каково же будет дело!

– Я бешусь, что на меня возводят напраслину.

– Постой, кажется, догадалась. Ты, наверно, разумеешь басню, будто ты однажды обменялся луком со Смертью и с тех пор уже не к амурам побуждаешь, но гибель приносишь. Любовь и Смерть – мол, одно и то же. Ты, говорят, жизни лишаешь, пожираешь человека с потрохами, похищаешь сердце и уносишь туда, где оно любит, и любовь эта человека губит.

– Это чистая правда.

– Коль все это правда, что же тогда ложь?

– Сама посуди, дошло до того, что меня сделали безглазым, хотя зрение у меня отменное да и всегда было таким, – пусть подтвердят мои стрелы. Заладили одно – слепой, слепой. Слыхана ли этакая клевета, этакая нелепость? Изображают меня с повязкой на глазах, и не только Апеллесы – художникам, известно, закон не писан – и поэты, коим врать да сочинять положено; нет, даже мудрецы и философы и те поверили в такую чушь, а этого я уже не могу стерпеть. Ну, скажи на милость, любезная Фортуна, есть ли на свете хоть одна страсть, которая бы не ослепляла? Разве гневливый, придя в бешенство, не слепнет от ярости? Разве доверчивый не действует вслепую, ленивый не спит наяву, тщеславный не слеп, как крот, к своим недостаткам, лицемер не живет с бревном в глазу? Гордец, игрок, обжора, пьяница и все прочие, разве не слепнут они от своих страстей? Почему же мне, именно мне, вздумали завязать глаза, да еще сперва их выколоть, и величают меня уже не по имени, а просто Слепой? Ведь все как раз наоборот: я и рождаюсь благодаря зрению, и расту от взглядов, питаюсь созерцанием, вечно бы хотел смотреть, весь обратиться в зрение и, как орел, прямо глядящий на солнце, не сводить глаз с любимого предмета. Вот в чем моя обида. А ты что скажешь? Ну, на что это похоже!

– На меня похоже, – отвечала Фортуна. – Со мною ведь точно так же обошлись, а потому давай утешимся оба. Все же у тебя, Амур, и у твоих подопечных, признайся, есть одно весьма странное свойство, почему вас по праву и поделом слепыми называют: вы полагаете, что вокруг вас все слепы, думаете, что все ничего не видят, не замечают, не знают; влюбленным мерещится, будто у всех окружающих повязка на глазах. Вот в этом-то и причина, поверь, что тебя называют слепым, – око за око!

Ежели кому понадобится подтверждение сей басни в жизни, пусть послушает повесть Критило о его юных годах и горьком житейском опыте.

– Страшное горе велишь ты мне пережить снова [33], – так начал Критило, – словами его не передать. Сколь приятен был для меня твой рассказ, столь же тягостен будет мой. Ты, счастливец, вырос среди зверей, я же, увы, среди людей, где всяк всякому волк, то бишь, человек, что еще хуже. Ты поведал мне, как вошел в мир, я же расскажу, как из мира ушел, и ушел в таком виде, что сам себя не узнаю; потому рассказ мой будет не о том, кто я есмь, но кем был. Мне говорили, что я родился на море, – охотно этому верю, судя по непостоянству моей фортуны.

Произнося слово «море», Критило обратил на море свой взор и тотчас с великой поспешностью вскочил на ноги. Минуту стоял он недвижим, как бы не веря своим глазам, затем, указывая вдаль, воскликнул: