Сергей Мельгунов - Мартовскіе дни 1917 года

• Название: Мартовскіе дни 1917 года
• Автор: Сергей Мельгунов
• Жанр: История
• Год: 1961

Историческое исследование известного русского историка посвящено Февральской Революции. Блестящая работа с источниками и бесценная возможность общаться с участниками исторических событий делают книгу интересной как для профессиональных историков, так и для любителей.

Текст в старой орфографии по парижскому изданию 1961 года

OCR boomzoomer 2007-2008 г.

---

Вѣдь нельзя же было в дѣйствительности ограничиться только энгельгарттовской угрозой разстрѣла заподозрѣнных в контр-револіоціонных намѣреніях офицеров и обѣщаніем создать соотвѣтствующую комиссію[99]. Если бы текст "приказа № 1" был разработан совмѣстно, вѣроятно, и формулировка одіозных пунктов получилась бы нѣсколько иная, и издан "приказ", очевидно, был бы не от имени Совѣта. В отрывкѣ воспоминаній, напечатанном еще в 18 г. в самарской газетѣ "Волжскій День", член Врем. Правительства Вл. Львов разсказывал, спутывая всѣ даты и излагая совершенно фантастически содержаніе документа, что Соколов появился на засѣданіи уже образовавшагося правительства вечером 2-го и предлагал издать "приказ" от имени правительства. Думскій Комитет как-то отмахнулся (недаром Энгельгардт употребил слово "спровадить" в отношеніи прибывшей солдатской делегаціи) от той настоятельной потребности откликнуться на взволнованность солдатской массы, которая с очевидностью выступила в ту рѣшающую ночь, когда фактически была опредѣлена судьба изданія "приказа № 1". И тогда "иниціативная" группа произвольно опубликовала "приказ". Весьма вѣроятно, что среди этой иниціативной группы был скорый на руку, не очень вдумчивый, обуреваемый благими намѣреніями "оборонец" из большевиков прис. пов. Соколов, признавшій у Гиппіус (запись 6 марта), что в "бурлящей атмосферѣ" им было "что называется хвачено".

* * *

Может показаться невѣроятным утвержденіе, что оглашеніе того "знаменитаго приказа", который по позднѣйшему выраженію Терещенко (на іюльском совѣщаніи в Зим. Дворцѣ) являлся "величайшим преступленіем", и о котором другой член Врем. Правит. Верховскій в дневникѣ-исповѣди записал: "будь проклят тот, кто придумал эту гадость"[100], вовсе не произвело впечатлѣнія разорвавшейся бомбы, как утверждает большинство мемуаристов. Потому ли, что в Петербургѣ, гдѣ все уже было "перевернуто вверх ногами", и гдѣ казалась любая цѣна сходной, лишь бы начать приводить "солдатчину" в порядок ("Все пропало, Армія разлагается", — говорил Станкевич Керенскому); потому ли, что "приказ № 1", по утвержденію Керенскаго во французском изданіи его мемуаров, имѣл не больше значенія, чѣм очередные приказы полк. Энгельгардта. У Керенскаго, принимая во вниманіе роль, им сыгранную, имѣется совершенно удивительное признаніе, что с текстом "приказа № 1" он познакомился лишь в декабрѣ 18 г. в Лондонѣ (!!). Характерно, что "Русскія Вѣдомости" даже не отмѣтили его в своей революціонной хроникѣ. "Приказ № 1", другими словами, до нѣкоторой степени был признан отвѣчающим моменту, — в нем не усмотрѣли первой ласточки, предвѣщавшей анархію двоевластія, не очень вдумывались в его содержаніе и форму, в которую он был облечен, и относили скорѣе в область положительной революціонной пропаганды. Французскій журналист Клод Анэ, вращавшійся отнюдь не в совѣтских кругах, мог даже в своем "дневникѣ", воплощенном в корреспонденціи из Петербурга, в весьма преувеличенных тонах написать: если Совѣт предполагает организовать революціонную армію в духѣ этого приказа, мы можем привѣтствовать русскую армію — она пережила кризис. Конечно, члены Врем. Комитета были очень далеки от того, чтобы вслѣд за французским журналистом привѣтствовать "дух", которым был проникнут "приказ № 1". Они попросту отнеслись к нему спокойно и равнодушно[101]. Поэтому совѣтcкое выступленіе в теченіе дня 2-го марта никак не отразилось на ходѣ и завершеніи переговоров двух исполнительных комитетов. Не соотвѣтствует истинѣ, что Врем. Ком. было сдѣлано распоряженіе считать этот приказ недѣйствительным и незаконным, как только до свѣдѣнія Врем. Ком. дошли сообщенія о разсылкѣ "приказа". Уже послѣ фактическаго завершенія революціоннаго переворота — этой датой надо считать 3-ье марта или даже слѣдующій день, когда манифесты были опубликованы — в связи с протестом с фронта со стороны высшаго командованія арміей, поднялся вопрос о пересмотрѣ и соотвѣтствующем разъясненіи "приказа № 1". Не новое правительство, а предсѣдатель Временнаго Комитета послал на фронт разъясненіе, что "приказы" Совѣта не имѣют значенія, так как Совѣт "в составѣ правительства не состоит".

В главѣ о "трагедіи фронта" в связи с вопросом о реформах в арміи, предпринятых революціонной властью, мы коснемся роковой роли, которую сыграл в психологіи военной среды "приказ № 1". Быть может, ему приписывали большее значеніе, чѣм он сам по себѣ имѣл в дѣйствительности. Но он стал как бы символом мѣропріятій, разлагавших армію. Отсюда острота, с которой относились в теченіе всей революціи к этому совѣтскому акту и повышенныя требованія к правительству о безоговорочном признаніи его "ошибочным"[101]. В петербургской обстановкѣ перваго марта "приказ", дѣйствительно, не мог имѣть разлагающаго вліянія — непосредственное его воздѣйствіе в первый момент имѣло противоположные результаты. Несомнѣнно напряженная атмосфера среди гарнизона сильно смягчилась (эта напряженность значительно была преувеличена современниками). Внѣшнія уличныя наблюденія Набокова могут быть подтверждены и другими свидѣтельствами. Тот же подвижной французскій наблюдатель, слонявшійся по улицам столицы в поисках впечатлѣній, разсказывал в дневникѣ — статьѣ под 5-м марта, как он в сопровожденіи кн. Ливена, адъютанта одного из наиболѣе аристократических полков — кавалергардскаго, — прогуливался по Невскому проспекту, и как большинство встрѣчных солдат, также гулявших в одиночку или группами, салютировали по военному офицера-кавалергарда: "каждый день наблюдается прогресс", — замѣтил своему спутнику кн. Ливен, — "вчера отдавали честь больше, чѣм наканунѣ, а сегодня вы видите сами". Не трудно, конечно, процитировать и показанія иного характера, но они едва ли измѣнят общую картину. Попавшій через нѣсколько дней в город ген. Врангель, рѣзко обвиняющій тѣх офицеров, которые "не побрезгали украсить форменное пальто модным революціонным цвѣтом" и перестарались "трусостью, малодушіем и раболѣпіем перед новыми властителями", утверждает, что он "постоянно ходил по городу пѣшком в генеральской формѣ с вензелями Наслѣдника Цесаревича на погонах... и за все время не имѣл ни одного столкновенія". Отдадим должное мужеству ген. Врангеля, но, очевидно, коса в данном случаѣ не находила на камень,— окружающія условія не создавали атмосферы, в которой родятся столкновенія и эксцессы. Так житейски понятно, что люди, подвергшіеся аресту и выпущенные, надѣвали красные банты, что служило для них своего рода иммунитетом.

Не то же ли мы видим внутри казарм? Кн. Мансырев, в качествѣ депутата Думы, посѣтившій 2 марта казармы Петроградскаго и Измайловскаго полков, найдет "настроеніе солдат вездѣ... хорошее, радостное и дружеское". Он разскажет, как солдаты вытолкали вон самозванных агитаторов, комментировавших "приказ № 1" в смыслѣ неповиновенія офицерам и ведших пораженческую пропаганду. Правда, на другой день в тѣх же казармах Измайловскаго полка депутату в одной ротѣ пришлось услышать "реплики недоброжелательнаго свойства". "Изгнанные из полка агитаторы, — меланхолически замѣчает мемуарист, — успѣли достигнуть своего... Это был первый признак разложенія арміи". В первое время вообще солдаты без разрѣшенія Исп. Ком. никого не пропускали; конечно, то была фикція контроля, ибо сам Шляпников признался, что он в качествѣ члена Исп. Ком. десятками подписывал чистые бланки. Одного мемуариста всегда можно побить другим. Не разбираясь в безчисленных субъективных контроверсах, ограничимся ещё одним противоположным приведенному свидѣтельством, которое мы можем сопоставить с имѣющимся документом. Рѣчь идет о преображеніях. Вот картина, изображенная секретарем Родзянко Садиковым. Она столь характерна, что приведем ее, іn extenso. "Одним из первых послѣ переворота в полном составѣ в Думу явился запасной бат. л.-гв. Преображенскаго полка со всѣми офицерами и командиром полк. кн. Аргутинским-Долгоруким", — пишет Садиков, воспроизводя легенду, нами уже разсмотрѣнную. Батальон первые нѣсколько дней нес наружную и внутреннюю охрану Таврическаго дворца, а также и караулы у министерскаго павильона, гдѣ находились арестованные министры. Солдаты были дисциплинированы и безприкословно подчинялись всѣм приказаніям своих офицеров. И вот через нѣсколько дней батальон смѣнил другой полк, а преображенцы отправились к себѣ в казармы. В тот же день картина совершенно измѣнилась. В казармы явились агитаторы, и к вечеру всѣ офицеры были уже арестованы, подверглись всевозможным издевательствам и, как потом мнѣ разсказывали, к ним в комнату ворвались окончательно распропагандированные, обезумѣвшіе и вооруженные до зубов их же солдаты, обезоружив всѣх офицеров, хватали их и тащили для немедленной расправы во двор казарм. Кто-то догадался крикнуть: "тащите, товарищи, их в Думу, там разберут". Этот призыв спас несчастных. Всѣх офицеров, как они были, без шинелей, без фуражек, гурьбой по морозу и снѣгу гнали в Думу. Их втащили в Екатерининскій зал. Возбужденіе росло с каждой минутой. Уже раздавались крики: "бей измѣнников, бей предателей". Случайно увидѣв эту картину, я понял, что спасти положеніе может только М. Вл. Я бросился к нему. Через нѣсколько минут в залѣ появилась могучая фигура предсѣдателя Гос. Думы. Воцарилась тишина. Громовым голосом он приказал немедленно освободить всѣх офицеров и вернуть им оружіе, а затѣм, обратившись к солдатам, громил их и в концѣ концов выгнал обратно в казармы. В полном порядкѣ солдаты, молча, покинули помѣщеніе Думы. Послѣ этого случая в батальонѣ надолго воцарился относительный порядок. Офицеры со слезами на глазах благодарили М. В. за спасеніе и просили разрѣшенія на эту ночь остаться в Думѣ". "Не одну тысячу жизней спас М. В.", — заключает мемуарист...