Сергей Мельгунов - Мартовскіе дни 1917 года

• Название: Мартовскіе дни 1917 года
• Автор: Сергей Мельгунов
• Жанр: История
• Год: 1961

Историческое исследование известного русского историка посвящено Февральской Революции. Блестящая работа с источниками и бесценная возможность общаться с участниками исторических событий делают книгу интересной как для профессиональных историков, так и для любителей.

Текст в старой орфографии по парижскому изданию 1961 года

OCR boomzoomer 2007-2008 г.

---

Министерскій павильон быстро наполнился арестованными сановниками — элитой бюрократическаго міра[123]. Сюда приводили арестованных по законным "правительственным" ордерам, выдаваемым от имени членов обоих Испол. Комитетов и их военной комиссіи; сюда поступали приведенные любителями творить самочинно революціонное правосудіе, согласно офиціальному объявленію доставлять сановников и генералов в Таврич. дворец, "буде таковых придется задерживать" (подобныя объявленія могли лишь толкать населеніе на производство арестов); сюда сажали добровольно явившихся в цѣлях самосохраненія — здѣсь они чувствовали себя, как за "каменной стѣной", по выраженію секретаря Родзянко. В хаосѣ "черезполосицы" невозможно разобраться и опредѣлить случаи, когда вожди революціи в предписаніи арестов проявляли активную иниціативу и когда лишь вынужденно легализировали революціонное беззаконіе. Ордера посылались на бланках, которые были под рукой, и немудрено, напр., что с-р. Мстиславскій, член военной комиссіи, по собственному признанію, заполнил, не имѣя на это никакого права, бланки тов. пред. Гос. Думы. Мало понятно, на основаніи каких полномочій чл. Врем. Комитета Караулов, занявшій 28-го временно пост коменданта Тавр. дворца, отдавал 1 марта приказ о немедленном арестѣ "всѣх чинов наружной и тайной полиціи и корпуса жандармов", но совершенно очевидно, что аресты в этой средѣ производились вовсе не в соотвѣтствіи с "приказом № 1", как утверждал впослѣдствіи отчет думской "комиссіи по принятію задержанных военных и высших гражданских чинов".

Керенскій с перваго же момента сдѣлался вершителем судьбы представителей того режима, который свергла революція. Может быть, поэтому естественно, что его имя внѣ зависимости от офиціальнаго поста, который он занял 2-го марта, оказалось особо тѣсно сопряженным с волной арестов, прокатившейся по Петербургу. Отмѣчая "поразительную планомѣрность" арестов, несмотря на неоднократное, будто бы, объявленіе со стороны Врем. Ком, об их "незакономѣрности", Родзянко намекает на специфическую роль Керенскаго — по крайней мѣрѣ воинскіе чины, производившіе аресты, указывали "имя члена Гос. Думы Керенскаго, как руководителя их дѣйствіями"[124]. В своем стремленіи охранить революцію от насилія ("в благородных усиліях", чтобы "Тавр. дворец не обагрился кровью") Керенскій проявлял временами, дѣйствительно, чрезмѣрное рвеніе. С нѣкоторой наивностью разсказывает он сам эпизод, имѣвшій мѣсто при арестѣ б. мин. вн. д. и юстиціи Макарова. Гдѣ-то и кѣм-то арестованный Макаров был освобожден депутатами по "сердечной добротѣ": они не понимали, что только арестом и проявленіем извѣстной строгости — повторяет Керенскій свой излюбленный мотив — можно было воспрепятствовать массовым судам Линча. Керенскій спѣшит исправить оплошность депутатов, не подумавших о том, что сдѣлано было бы с этим бывшим министром, если бы господа демагоги и агенты-провокаторы узнали об освобожденіи министра, знаменитаго своей неосмотрительной фразой в Думѣ по поводу ленских разстрѣлов в 12-ом году: "так было и так будет" (этой фразѣ тогда придали нѣсколько иной смысл, чѣм тот, который вкладывал в нее ее произносившій). Узнав, что б. министр Макаров, боясь ночью возвращаться домой, нашел себѣ пристанище в частной квартирѣ, расположенной в антресолях дворца, член Гос. Думы Керенскій, захватив двух вооруженных солдат, бѣгом поднялся наверх; перепугал даму, ему открывшую дверь на звонок, извинился, арестовал Макарова и водворил его в министерскій павильон. Дѣло, конечно, было не только в личной экспансивности лидера думской трудовой группы. Вѣроятно, и соображенія о гуманности привлечены были в данном случаѣ мемуаристом задним числом. Эпизод скорѣе надо объяснить сугубо отрицательным отношеніем Керенскаго, выступавшаго в роли разоблачителя ленских событій, к тогдашнему министру вн. д., заслужившему, однако, общественную амнистію своим независимым поведеніем в послѣдній період царскаго правленія, когда он вызвал неблаговоленіе к себѣ со стороны имп. А. Ф. и должен был покинуть министерскій пост. И, может быть, не так уже не правы были тѣ члены Думы, которые рекомендовали арестованному и освобожденному Коковцову, как он разсказывает в воспоминаніях, итти скорѣе домой, пока на него "не набрел Керенскій".

Побуждала ли обстановка в Таврическом дворцѣ перваго марта к принятію таких экстраординарных мѣр, если даже допустить, что имя Макарова было пенавистно массѣ так же, как оно ненавистно было Керенскому? Мемуаристы противоположнаго лагеря по иным, конечно, основаніям явно сгущают атмосферу. Примѣром может служить повѣствованіе все тоге же Шульгина. Он чрезвычайно картинно разсказывает, как в Думѣ "побѣжало особое волненіе", когда пришел добровольно арестовываться или отдаться "под покровительство Гос. Думы" Протопопов (это было в тот же вечер, когда произошел эпизод с Макаровым), и как Керенскій проявил всѣ силы своего "актерскаго дарованія". От озлобленной толпы распутинскому ставленнику "ждать ничего хорошаго не приходилось". "И в то же мгновеніе я увидѣл в зеркалѣ — живописует Шульгин — как бурно распахнулась дверь... и ворвался Керенскій. Он был блѣден, глаза горѣли... рука поднята. Этой протянутой рукой он как-бы рѣзал толпу... — Не смѣть прикасаться к этому человѣку... Всѣ замерли... И толпа разступилась... Керенскій пробѣжал мимо, как горящій факел революціоннаго правосудія, а за ним влекли тщедушную фигуру в помятом пальто, окруженную штыками"... Сам Керенскій разсказал о появленіи Протопопова в Думѣ менѣе картинно с внѣшней стороны, чѣм то сдѣлал сторонній очевидец происходившаго. По словам Керенскаго, его в одном из корридоров дворца остановила фигура страннаго вида, обратившаяся к нему с титулованіем "Ваше Превосходительство". Это оказался Протопопов. И Керенскій провел, не вызвав ничьего вниманія, этого наиболѣе ненавистнаго в Россіи человѣка в "павильон министров". Сам Протопопов так разсказал о своем арестѣ в дневникѣ: "Я спросил какого-то студента провести меня в Исп. Ком. Узнав, кто я, он вцѣпился в мою руку. "Этого не надо, я не убѣгу, раз сам сюда пришел" — сказал я; он оставил меня. Стали звать А. Ф. Керенскаго. Он пришел и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатскіе и офицеры, повел меня в павильон министров, гдѣ я оказался под арестом". Еще болѣе прозаична была отмѣтка в № 3 "Извѣстій" комитета журналистов, утверждавшая, что появленіе Протопопова не вызвало в Думѣ никаких страстей.

Всегда представляется нѣсколько сомнительным, когда мемуаристы в однородных тонах и с однородными деталями сообщают разные эпизоды, хотя и возможно себѣ представить, что в аналогичных условіях должны были получаться однотипный картины. Совершенно в духѣ Шульгина нѣсколько раньше Суханов изображал эпизод с арестом столь же ненавистнаго Штюрмера. Только роль Керенскаго в этом случаѣ сыграл трудовик в формѣ прапорщика — Знаменскій, обладавшій зычным голосом. Надлежало провести в спасительный "министерскій павильон" через враждебную и вооруженную толпу группу арестованных, во главѣ со Штюрмером и Курловым, под охраной ненадежных конвойных, "самочинно арестовавших и доставивших ненавистных правителей в Таврич. дворец". "Не смѣть трогать" — крикнул во все свое могучее горло Знаменскій, открывая шествіе. Толпа разступилась, злобно поглядывая на арестованную партію, и "ненавистные министры" были охранены от самосуда. "Труднѣе будет уберечь Сухомлинова, о котором постоянно спрашивали в толпѣ, и против котораго возбужденіе было особенно сильно" — будто-бы подумал тогда же Суханов, присутствовавшій при том, как. Знаменскій вел группу арестованных сановников. И если Сухомлинова оберегли от самосуда, то здѣсь, в изображеніи Керенскаго. исключительно его заслуга. Кто-то "блѣдный и трясущійся от страха" прибѣжал сообщить Керенскому, что привели Сухомлинова, и что солдаты находятся в чрезвычайном возбужденіи (surexcitation terrible) и готовы измѣнника-генерала разорвать на куски. Керенскій и через десять лѣт не мог вспоминать без чувства ужаса ту кошмарную сцену, которая готова была разыграться. Увидав приближающагося с охраной Керенскаго и поняв, что жертва может ускользнуть, толпа бросилась на Сухомлинова, и Керенскій собственным тѣлом его прикрыл. Он воззвал к чести солдат, заклиная их не опозорить революцію пролитіем крови в стѣнах Думы. Он один противостоял негодованію озвѣрѣлой толпы солдат, твердо заявив, что они коснутся своей жертвы только через его, Керенскаго, труп. Керенскій почувствовал колебанія в толпѣ и понял, что он выиграл игру.

Отдадим должное мужественному поступку мемуариста. Вѣроятно, нѣчто подобное было в дѣйствительности. В отношеніи Сухомлинова атмосфера должна была быть сгущенной — вѣдь около его личности была сосредоточена вся ненависть и вся агитація в період всѣх неудач во время войны. Враждебность к Сухомлинову не могла быть показательной для революціонных настроеній. И все-таки закрадываются нѣкоторыя сомнѣнія — не чрезмѣрно ли мемуарное перо и позднѣйшее воспріятіе остро в свое время пережитого сгустили краски. Невольная случайная очевидица того, как толпа на улицѣ требовала выдачи Сухомлинова для растерзанія, тоже приведенная в Таврическій дворец — гр. Клейнмихель, видѣла, как "юноша, почти мальчик, в офицерской формѣ, хватал его за руки и толкал" свою жертву — мундир на Сухомлинвѣ был изорван, погоны срѣзаны, ордена похищены... Депутаты спасли бывшаго военнаго министра, окружив его тѣсным кольцом. Надо сказать, что у старой графини было чрезвычайно живое воображеніе. В ея воспоминаніях можно было бы подчеркнуть яркія бытовыя сцены для эпохи, если бы онѣ не были приправлены подчас слишком уже фантастическими аксессуарами даже тогда, когда она говорит о своих собственных приключеніях и своих собственных переживаніях[125]. В личных воспоминаніях Сухомлинов совсѣм по иному рисует обстановку своего ареста. Взятый у себя на квартирѣ (к моменту революціи он был освобожден из Петропавловской крѣпости и находился под домашним арестом) "какой-то компаніей вооруженных людей", Сухомлинов был отвезен в Таврическій дворец. "Во время переѣзда в грузовом автомобилѣ студент в очках держал против моего виска браунинг, дуло котораго стукало мнѣ в голову на ухабах. Полнѣйшее мое равнодушіе к этому боевому его пріему привело к тому, что он вскорѣ спрятал оружіе в кобуру. Нѣсколько заданных вопросов относительно моего дѣла и совершенно спокойные мои отвѣты на них закончились тѣм, что первоначальное непріязненное ко мнѣ отношеніе превратилось в благожелательное. У Тавр. дворца снаружи и в залах, по которым я проходил, была масса народа, и никаким оскорбленіям я не подвергался, как об этом невѣрно сообщали газеты". Сухомлинов вначалѣ был приведен к Энгельгардту, а потом повели к Керенскому. "В небольшом корридорѣ просили обождать. Я сѣл у колонны и наблюдал то столпотвореніе, которое вокруг происходило... Подошел ко мнѣ какой-то приличный господин и просил очень вѣжливо, чтобы я спорол погоны, и подал мнѣ ножницы. Я их просто отвязал и отдал ему — тогда он попросил и мой георгіевскій крест, но я его не отдал и, к моему удивленно, бывшій тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: "Вы, господин,... этого не понимаете, это заслуженное и так, отнимать, да еще такой крест, не полагается". Наконец, пригласили меня тут-же рядом в сѣни, гдѣ стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенскій... Мнѣ он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тонѣ сказал, что вот, мол, бывшій военный министр царскій, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повелѣвает, чтобы волос с головы моей не упал... Тѣм все и кончилось... Я вышел на внутренній подъѣзд дворца, гдѣ стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул... присутствовал, когда я в него садился, а мои уже старые знакомые конвоиры дружески встрѣтили меня... От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую крѣпость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили"... Здѣсь — подчеркивает Сухомлинов, "со много всѣ были вѣжливы — принесли даже котлету с картофелем и чай... Арестованных еще не было никого... и я занял опять свой № 55".