Автор неизвестен - Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

• Название: Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Древневосточная литература

---

– Досталось тебе, брат, нынче, а? – начал Боцзюэ. – Его превосходительство Лу доволен остался? Долго пировал?

– Его превосходительство всем остались вполне довольны, – отвечал Хань Даого. – А их сиятельства губернатор и цензор потом в благодарностях рассыпались.

– Ну, а кто бы еще в наших краях такое пиршество мог устроить? – говорил Боцзюэ. – Да никто! Не найдешь больше таких палат, это во-первых. А потом, к кому столько знати съедется? Принять больше тысячи – шутка ли? Да, брат, пришлось тебе тряхнуть мошной! Зато на весь Шаньдун слава.

– А среди гостей и мой почтенный наставник был, – заметил сюцай Вэнь. – Господин Чэнь, инспектор просвещения. – Это который же? – спросил Симэнь.

– А Чэнь Чжэнхуэй, – пояснил сюцай. – Его родитель, почтенный Чэнь Ляовэн, служил прокурором. Учитель Чэнь – уроженец уездного центра Цзюаньчэн в Хэнани. В двадцать девятый год жэнь-чэнь[41], восемнадцати лет от роду, императорский экзамен выдержал и получил звание цзиньши. Инспектором теперь служит. Огромной учености человек.

– Ему, стало быть, теперь всего лишь двадцать четвертый год идет, – сказал Симэнь.

Подали супы и рис. После угощения Симэнь позвал четверых актеров.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Меня – Чжоу Цай, а их Лян До, Ма Чжэнь и Хань Би, – отрекомендовался певец.

– Ты, часом, не брат Хань Цзиньчуань? – поинтересовался Боцзюэ.

– Цзиньчуань и Юйчуань – мои сестры, – отвечал Хань Би, встав на колени.

– Вас накормили? – спросил Симэнь.

– Только что, – ответил Чжоу Цай.

Симэнь еще во время пира вдруг загрустил, вспомнив, что с ним нет Пинъэр.

– Спойте-ка «Цветы в Лоянском парке[42]», – велел он. – Знаете?

– Мы с Чжоу Цаем споем, – опустившись на колени, сказал Хань Би.

Они настроили цитру и лютню, ударили в кастаньеты и запели на мотив «Ликуют небеса»:

Цветы в Лоянском парке
Всю ночь освещены,
Сияет месяц яркий,
Глаза любви полны.
Купи скорее эти
Чудесные цветы,
У неба ясный месяц
Займи на время ты.
Душиста балюстрада,
Искриста и цветна,
Гуляет месяц праздно,
Вино допив до дна.
Но вдруг исчез проказник,
Опали лепестки,
Прощай, подлунный праздник,
Прими, юдоль тоски.
Цветы и месяц разве
Расстались навсегда?
Минуты счастья ради
Мне горевать года!
А осень бесконечна,
Разлука тяжела,
Любовь бесчеловечна, –
Зачем она ушла?!

Певцы умолкли, и Ин Боцзюэ заметил на глазах Симэня слезы.

– Только мне, брат, понятно твое состояние, – говорил Боцзюэ. – Я-то тебя знаю. Ты ведь вспомнил мою покойную невестку. Как же не грустить? Вы жили неразлучно, как два цветка на ветке, как пара уточек неразлучных.

– Легко тебе говорить! – отвечал Симэнь, глядя на подаваемые сладости. – Будь она жива, все бы своими руками приготовила. А теперь вон служанки варганят. Сам погляди, на что похоже. Я в рот брать брезгую.

– Судя по богатству и изысканности блюд, – вставил сюцай Вэнь, – вам, милостивый батюшка, по-моему, жаловаться не приходится, –

Тебе, брат, конечно, тяжело, – продолжал Боцзюэ, – но ты не прав. Нельзя остальных невесток так обижать. Их разговор подслушала из-за ширмы Цзиньлянь и все передала Юэнян.

– Пусть его болтает! – отвечала хозяйка. – Ему не закажешь. Она ведь еще при жизни наказывала Сючунь сестрице Ли отдать, а стоило мне только напомнить, как он от злости глаза вытаращил. Не успела, мол, умереть, а вы уж служанок раздавать. Я теперь молчу. Ты не заметила, как кормилица себя стала вести, а с ней и обе горничные? Но мне слова нельзя сказать. Сразу упрекнут: во все, дескать, вмешиваешься.

– Да я и сама вижу, как Жуи изменилась, – вторила хозяйке Цзиньлянь. – Наверняка наш бесстыжий с ней спутался. Он ведь целыми днями там ошивается. Мне говорила, он ей шпильки покойной сестрицы поднес, а она их сейчас же нацепила и ходит, всем хвалится.

– Бобы, чем ни приправляй, все одно бобы, – сказала Юэнян.

Не по душе обеим им было поведение кормилицы Жуи.

Да,

Благие перемены в ней,
как видно, вовсе неспроста,
Ведь и пион-цветок пышней
лишь на ухоженных кустах.
Тому свидетельством стихи:
Проносятся воды за башней Сян-вана[43],
Обоих снедает тоска неустанно.
Но стен белизну озаряет луна,
Не ведает горя людского она.

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

ДВОРЕЦКИЙ ЧЖАЙ ПРИСЫЛАЕТ СИМЭНЬ ЦИНУ ПОСЛАНИЕ С ПОЖЕРТВОВАНИЕМ НА ПОХОРОНЫ.
ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВО ХУАН, СВЕРШАЯ ПАНИХИДУ, МОЛИТСЯ ОБ ОТПУЩЕНИИ ГРЕХОВ УСОПШЕЙ И О ПРОВОЖДЕНИИ ДУШИ ЕЕ НА НЕБО.

Чередою, одно за другим,

восемь окон сначала открылось.

По ступеням террасы затем

фея в пышном наряде спустилась.

И внезапно пахнуло весной –

пробудилась у терема ива,

И повсюду в горах зацвела

белоснежная зимняя слива…

В темном небе луна поднялась,

колыхнулись цветочные тени,

И явилась любимая мне

вместе с шелестом чутких растений.

Перед нами согласья парчу

фея дивная вдруг расстелила,

Сшить нам яркий весенний наряд

тут же духу Весны[1] поручила.

Так вот, в тот день на пиру с шурином У Старшим, Боцзюэ и остальными Симэнь спросил Хань Даого:

– Так когда же отплывают купеческие корабли? Надо бы загодя товар упаковать.

– Вчера узнавал, – отвечал Даого. – Сказали, двадцать четвертого отчаливают.

– Тогда после панихиды упакуем, – заключил Симэнь.

– Кого ж пошлешь? – поинтересовался Боцзюэ.

– Все трое поедут, – сказал Симэнь. – В будущем году отправлю Цуй Бэня за партией товаров в Ханчжоу. А вот он, – Симэнь указал на Хань Даого, – и Лайбао поедут в Сунцзян и прилегающие города за холстом. Парча и шелка у нас пока есть.

– И все-то у тебя, брат, ну до самых мелочей предусмотрено, – восхищался Боцзюэ. – А торговля тогда только и процветает, когда на всякий спрос готово предложение.

Время подходило к первой ночной страже, и шурин У Старший встал.

– Мы выпили предостаточно, – говорил он. – И тебе, зятюшка, тоже пора отдохнуть. За день порядком досталось. Так что разреши проститься.

Но Симэнь никак не хотел его отпускать и велел актерам спеть, а каждому выпить по три чарки. Только после этого гости разошлись. Симэнь наградил четверых актеров шестью цянями серебра, но те стали отказываться.

– Мы не можем принять такое щедрое вознаграждение вашего превосходительства, – объясняли они. – Ведь мы пели по долгу службы, по приказу его сиятельства Суна.

– Да чего вы боитесь? – возражал Симэнь. – Я желаю вас наградить, причем же тут приказ?

Актеры наконец приняли серебро и отвесили хозяину земные поклоны, но не о том пойдет речь.

Симэнь пошел на ночлег в задние покои, а на другой день с утра отправился в управу. Между тем отец У, настоятель монастыря Нефритового владыки, прислал двух мастеровых с послушником для сооружения в приемной зале алтаря с престолом.

На верхнем ярусе престола располагались Трое пречистых[2] и Четверо владычествующих[3]. На среднем ярусе возвышался Досточтимый Небесный повелитель, дух-спаситель от бед и напастей, дух звезды Тайи[4]. По одну сторону от него размещались духи Восточного пика[5], по другую – духи ада Фэнду[6]. Нижний ярус занимали князья десяти дворцов преисподней и правители девяти подземных бездн[7], чины адских судилищ, надзиратели алтаря[8], два предводителя Волшебного тигра[9], четыре великих небесных господина – Хань, Лю, У и Лу[10], Владычица великой тьмы[11], Семеро истинносущих[12], Яшмовая дева, семнадцать божественных воевод, призывающих светлые и темные души усопших[13] в загробное царство. Алтарь и престол были убраны как полагается. Ярко мерцали стоявшие рядами узорные свечи. Из курильниц струился славный лилейный аромат, кругом возвышались траурные хоругви со стягом усопшей в центре, стоял аналой. Опускались расшитые золотом шторы, красовался ритуальный барабан. Престол был обтянут узорною парчой с вышитым на ней парящим в облаках журавлем.

Вернувшись домой, Симэнь оглядел алтарь с престолом и остался крайне доволен. Послушника и мастеровых покормили, и они вернулись в монастырь. Симэнь между тем распорядился, чтобы сюцай Вэнь написал приглашения свату Цяо, шуринам У Старшему, У Второму, Хуа Старшему и Мэну Второму, а также свояку Шэню, Ин Боцзюэ, Се Сида, Чан Шицзе, У Шуньчэню и множеству других родных и близких с их женами. Панихида должна была совершаться на другой день, и слуги с поварами хлопотали, не зная покоя, готовя угощения и жертвенную снедь, но не о том пойдет речь.

На другой день в пятую ночную стражу, на заре, даосские монахи миновали городские ворота. Пройдя прямо к алтарю, они зажгли свечи и после омовения рук воскурили благовония. Под удары в барабан и цимбалы начали чтение канонов и возглашение акафистов из «Нефритовых строк о рождении духа»[14].