Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших

• Название: Сказки для сумасшедших
• Автор: Наталья Галкина
• Жанр: Современная проза

---

Прозвище свое получил Русов за появившуюся у него странную привычку подсаживаться к кому попало (лишь бы только жертва его пребывала в данный момент в одиночестве) и задумчиво произносить пассаж из разряда государственных тайн (причем не одно Отечество охватывалось информационным полем непреклонного Русова): ну, например: «Знаешь ли ты, что в США в штате таком-то в квадрате сяком-то есть военный аэродром на сто самолетов?» Или: «Знаешь ли ты численность отряда советских космонавтов?» — и следовала численность. Пока собеседник (если то вообще можно было считать беседою) пытался захлопнуть рот с отвалившейся челюстью или сообразить, что же ему-то делать, как отвечать и надо ли отвечать, Русов вставал и удалялся полным достоинства чеканным шагом советского монумента. Некоторые предполагали, что он проверял собеседников на всхожесть, то есть, побежит ли тут же к шпионам сведения передавать или кинется стучать на информатора? иные считали Русова свихнувшимся. Однако в остальном он был настолько нормален, что эта единственная аномалия, по мнению Кайдановского, вот как раз придавала ему слабые черты живого существа.

Знаешь-ли-ты, сев рядом с Кайдановским, как бы к нему и не обращаясь, произнес, глядя в голубую даль плакатов, из коих и материализовался невзначай:

— Знаешь ли ты, что в каждой группе студентов должно быть два стукача: один от деканата, другой от Большого дома?

Пока он удалялся, Кайдановский боролся с набежавшей тенью тьмы: он знал, как Русов правдив, не солгал бы и под дулом автомата Калашникова, а группы-то маленькие, человек восемь-десять; неужели теперь Кайдановскому суждено угадывать — кто? и в своей группе, и в соседних, и в Люсиной, а в Мансуровой всего шестеро, какая печаль, — Монмартр со стукачами, да еще в подобной дозировке... Он отгонял русовские цифры, как отгонял бы ос или крыс; а может, все же Знаешь-ли-ты сумасшедший? нуждающийся в его сказках, все еще не написанных, кстати; Кайдановский продолжал работать в данном направлении и уже решил: прежде всего, у его сказок не будет жестких концовок, открытый текст, незамкнутое (в отличие от тюряги или дурдома) пространство.

Из двери библиотеки высунулась розовая ручка белокурой библиотекарши, за которой приударял Сидоренко, ручка убрала табличку «Проветривание» и вместо нее повесила табличку «Инвентаризация».

«Пойду возьму у Мансурова соседа какой-нибудь талмуд по истории мебели, что-нибудь про Хокусаи, да сам и сочиню. Мало ли дури рассказывают на конференциях СНО. Напишу от души, поверит дива музейная, расстараюсь».

Расположившись на койке Ван И, придвинув раскрашенный и расписанный мальвами облупившийся стол, листая разложенные на столе книги, сдувая с них периоды и перемежая лирикой, врал он вдохновенно; насвистел про каминный экран, скрывающий пепел и угли, дыру каминную, являющийся не экраном, а затычкою, глухой стенкой, и про японскую ширму, как раз вразрез волне призванную перегородить комнату, но распахивающую окно в мир, изображая дали пейзажные с птичьего полета, представляющую собой истинный экран кино задолго до изобретения кинематографа, таинственную отдушину, призрачный проем; он стал было читать свое сочинение Ван И; но тот не любил Японию, а любил свой Китай.

— Китайцы изобрели и порох, и бумагу, и фарфор.

— Фарфор даосской голубизны, — ввернул Кайдановский.

— Как? — не понял Ван И.

— Япония — держава высочайшего уровня развития, а Китай твой, дорогой, в двадцатом столетии пребывает, по сравнению с блистательным прошлым, в упадке, извини.

— Нет ничего лучше дома, — сказал Ван И убежденно, — своя убогая фанза краше чужого небоскреба.

— Ну да, знаю, слыхал, сижу фанза, пью чай.

Ван И обиделся. Лицо его оставалось непроницаемым. Насупился он исключительно внутренне.

— Почему домой не идешь? Мы в общежитии по причине того, что приезжие, а ты здешний.

— Мой дом на нашем Монмартре. Я хотел бы остаться тут навечно.

— Ничто не вечно, — сказал Ван И.

В полном счастье отыскал Кайдановский Мансура.

— Готов реферат. Веди в музей, знакомь.

— Музей уже закрыт; завтра, дорогой, завтра.

В соседней аудитории патриарх институтских преподавателей, ученик Репина, запел псалом, он всегда пел псалмы: гремел его бас неповторимый:

— «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...»

Об одном только пожалел Кайдановский завтра: на отшибе осталась комната с печами и обожаемыми им куколками, не проследовал он мимо них: зато открылись ему витые чугунные врата в сердцевину музея, в запретные места запасников, куда влекла его неведомая сила к неведомой несуществующей лестнице. Бестрепетно смотрел он в голубино-голубоватые глаза за очками, завершая свою тираду про ширмы и экраны словами:

— Если хотите, почитайте мой реферат. И протянул филькину свою грамотку.

Она уселась читать, он ждал, сидя рядом. Прочла она быстро.

— Мне очень нравится, — сказала музейщица, — у вас очень интересный ход мысли. Мансур сказал, вы хотите посмотреть наши экспонаты, чтобы дополнить их описаниями вашу работу.

— Да! — воскликнул он воодушевленно и сымпровизировал: — Я, с вашего позволения, хотел бы их обмерить и сделать кроки по обмерам.

Что позволило бы ему, думал он, оставаться в комнате одному подольше и не единожды.

— Конечно, мы будем рады.

Ее звали Аделаида Александровна.

В квадратной комнате с мраморными рябенькими стенами и полом, покрытым плиткою, вдоль стен стояли столешницы с флорентийской мозаикой, огромный барочный шкаф и несколько экранов и ширм.

— Скажите, — спросил Кайдановский, — это старая экспозиция? Или прежде тут что-то было иначе?

— Я не уверена, — отвечала Аделаида Александровна, — но, по-моему, шкаф и столешницы так тут и стояли, были еще шкафы, теперь они в Эрмитаже: а ваших экранов и ширм прежде тут не было, на их прежнем месте мы храним фарфор.

— Китайский фарфор даосской голубизны, — вымолвил он.

— Вы прирожденный искусствовед, — улыбнулась Аделаида Александровна, — именно даосской. Очень образно. Кстати, большая часть фарфора действительно из Китая, — ну, и новоделы девятнадцатого века под Китай.

Он остался один.

Для вида, великий конспиратор, сделал он наброски японских ширм и каминных экранов. Лестница на плане шла от стены, где стоял шкаф, и занимала чуть ли не половину комнаты. Куда она должна была вести? вверх или вниз? Он долго разглядывал потолок, пытаясь сообразить, что там, над ним, этажом выше. Получалось — весьма прозаическая аудитория. Или он ошибался, и там бывший Зал Совета, гостиная под готику, оборудованная под кинозал, так напоминавшая ему масонскую ложу? Вид у потолка был целокупный, роспись и лепнина явно прошлого века.

Лестница вниз? Тогда должен быть новодельный пол. Но ничем не отличалась плитка этой комнаты от плитки в коридорах и других комнатах музея. Потайной ход? Может, один модуль, один из больших квадратов на полу подымался или опускался, открывая лестницу? Он встал на четвереньки, обследуя швы между плитками, за каковым занятием и застала его Аделаида Александровна, которой объяснил он, что уронил грифель цангового карандаша. Она похвалила его наброски, и он ушел.

На следующий день он сдвинул с места столешницу; пол как пол. Шкаф не сдвигался ни на сантиметр и был неподъемен. За три дня он сделал не только обмеры треклятых ширм, но и слепки всех замочных скважин, каждого замка, отделяющего его от свободного посещения комнаты без лестницы; делать слепки два года тому назад научился он у Сатарова, просто так, из любопытства, не собираясь применять столь сомнительные знания на практике. На четвертый день посетил он Золотко.

— Золотко, — сказал Кайдановский, — мне нужно сделать ключи по слепкам.

Золотко встал; когда он вставал, видна была несоразмерность его фигуры, почти горбун, да только горба нет, руки ниже колен, росточком не вышел. Золотко умел делать все, к нему прибегали чинить обувь, он помогал клеить и формовать макеты, чинил часы, клеил гитары. Для лучших своих гитар закупал он сырье в виде прикладов для ружей в охотничьих магазинах, каковые ружейные приклады отмачивал по полгода в известном одному ему составе, а потом распиливал тончайшими ножовочными полотнами и надфилями, — то ли вдоль волокна, то ли поперек, то ли под углом, Кайдановский не помнил. Именно Золотко на своей самодельной (музыканты стонали —до чего хороша!) гитаре игрывал на одной из общежитейских лестниц Баха.

— Сколько ключей? — осведомился Золотко.

Глаза его были печальны, как у не очень юной обезьянки, карие, обведенные голубизной и морщинками глаза не больно-то сытого и не вполне здорового усталого существа.

— Целую связку.

— У меня подача через две недели. Тебе срочно?

— Золотко, — сказал Кайдановский, — я тебя в жизни ничего не просил. Мне срочно. Я тебе за это у барыг любую книжку достану, только закажи.