Наталья Галкина - Пенаты

• Название: Пенаты
• Автор: Наталья Галкина
• Жанр: Современная проза

Ручей в Териоках. — Дом-близнец. — Письма с чердака. — Любитель пространства, убоявшийся парадов. — Лара Новожилова, которая сперва тонет, а потом плавает, как первоклассная пловчиха.

---

Сухие пыльные охапки осоки украшали темные комнаты, никто не помнил, откуда охапки взялись, они почти не замечались, никто ими не интересовался, даже Адельгейда никогда не пыталась выбросить их или заменить живыми цветами; были всегда, пусть будут впредь. Осоки было полно за порогом свежей.

Дом, несомненно, отличался мусорной памятью.

Милая Лара! Почему ты мне не пишешь?

— эта полоска бумаги, очевидно, представляла собой начало письма и была аккуратно отрезана ножницами. Полоска завилась в локон и цеплялась то за один конверт, то за другой.

Уважаемый Виктор Сергеевич! Вы спрашиваете, как продвигается. Работа над романом. Никак не продвигается. Потому что я пью. Только не спрашивайте: зачем? почему? Не повторяйте, что я себя, свой дар и тому подобное. Не могу я не запивать время от времени: видимо, нужна разрядка, сброс нервного напряжения, в которое повергают меня в равной мере окружающая действительность (разумеется, в силу впечатлительности моей) и литературная работа. При том соцветии совершенств, кои и составляют мою натуру и украшают меня, должен же быть у меня какой-нибудь недостаток? Шучу. На мой взгляд, есть недостатки куда противнее пристрастия к рюмочке.

В Ваших словах по поводу моей статьи о современной прозе я заметил некоторый оттенок упрека. Вам «кажутся слишком резкими» мои «выражения в адрес собратьев по перу». Во-первых, статья сия явно не будет напечатана, останется в архиве и изначально является достоянием потомков, а не обиженных собратьев по перу. Во-вторых, истина дороже друга Платона, а они мне не друзья, да и не собратья по перу, гусь свинье не товарищ. В-третьих, истина дороже и вежливости, особенно если учесть плачевное состояние нынешней российской изящной словесности; в нем, кстати, не в последнюю голову виноват и редакторский корпус издательств (т. е. и Вы лично), столь рьяно выполняющий указания неких чужих дядей, к тому же указания достаточно расплывчатые. В-четвертых, — как может человек, принадлежащий к высшему разряду «литературных работников», как Вы выражаетесь, относиться к потоку халтуры, к самим халтурщикам, к пошлости, серости и бездарности? Разумеется, резко и небеспристрастно. Мне бы не хотелось больше это с Вами обсуждать. Давайте обсуждать не мой тон, а непосредственно текст статьи, ее аргументацию, а также тексты приводимых в ней в качестве примеров литературных произведений, что гораздо продуктивнее.

Кроме того, что я пью, я тут еще и отдыхаю, бываю в весьма своеобразном обществе, впрочем, люди как таковые — поголовно крайне своеобразные существа, как известно, оптом и в розницу.

Одного из наших соседей, живущего в самом большом доме на побережье, почти особняке, зовут Николай Федорович. Он крайне собран и расфокусирован напрочь одновременно. Волосы всклокоченные, взгляд в точку, видели бы Вы его. Он прислал мне официальное приглашение в гости заходить. По почте!!! Подписывается он, можете себе представить, латинскими буквами: Fiodoroff! Только в паспорте и в официальных бумагах ситуация заставляет его перейти обычный алфавит: не положено. Подписываться по-русски для него непривычно, и русская его подпись всегда выглядит поддельной, напоминая изменившийся почерк тяжело заболевшего человека. А свой огромный дом именует он «Пенатами», как репинский музей; у него и надпись над дверью есть накладная деревянная: ПЕНАТЫ. Так в концеписьма и подмахивает, даже и в кавычки не ставит название собственной мызы: Пенаты, Fiodoroff. Почему, спросил я осторожненько, латинскими буквами? Ответил: «Чтобы не путали с другими». Кто его может путать с другими? С какими другими? Был, кажется, в конце прошлого столетия городской сумасшедший с такой фамилией, оставивший некое философское наследие, довольно-таки туманное; его идеями увлекались Толстой, Достоевский и Циолковский; суть сих идей мне неведома.

Вы меня спросили о начинающем поэте Икс, я его не знаю. Кажется, он из подпольных интеллектуалов малосоветского пошиба, подражает римско-греческим классикам, пишет стихи в таком духе: мол, государство прогнило, всё дерьмо, все бабы — бляди, а приходи-ка ты ко мне, друг Саллюстий, на террасу, хлопнем фалернского. Как всякое подражание и культуртрегерство, его творчество — доморощенное и канет в Лету.

У нас тут появилось новое лицо: забрел дачник. Явился он босиком, с рюкзаком, в брезентовой куртке, этакий итээровский Челкаш, сама свобода, небось и под гитару может спеть со значением. Я таких встречал неоднократно. Романтические, доложу я Вам, натуры. Больше всего на свете любят болтаться по туристским тропам. Дома лень пол подмести. Бродят по зарослям, жгут костры, катаются на байдарках и не в природе живут, наподобие индейцев, а имитируют: в конце путешествия ждут их ванна в коммунальной квартире и лампочка на шнуре в неуютной комнате. Кстати, имитируется и путешествие, ибо у истинных путешественников имеется цель — ну, составить карту, наладить торговлю, проверить научную гипотезу; а у этих цель — болтаться на фоне фона из осинок и березок, лучше чтобы скалы.

Прибывший экземпляр, по счастью, без гитары. Как следует я его не разглядел; однако глаза у него карие, того мягкого, светлого, ровного оттенка, какой встречается у молоденьких хохлушек, круглолицых и миловидных. Заметно в нем и некое притяжение, животный кобелиный магнетизм; независимо от степени распущенности и вообще независимо от манеры поведения, он должен нравиться женщинам, всем подряд.

Теперь о романе, ежели говорить серьезно. Роман мой, дорогой Виктор Сергеевич, почти завершен. Правда, предстоит еще работа над текстом, правка, эта гадость, которая так нудна и носит затяжной характер. По графику я должен управиться к Новому году.

Засим позвольте откланяться, пожелав Вам всего наилучшего, а Вашему издательству... ну, не буду, не буду, не обижайтесь. Тем более, что оно (?) собирается меня издать.

Уважающий Вас Т.

P. S. Вы интересовались, с кем из литераторов я общаюсь. С живущим неподалеку поэтом Б. Он старательно играет роль поэта, я имею в виду даже не стихи, все признают: почти классик, — но личное поведение. Поэт в идеале — ведь как бы всеобщий родственник и свойственник, при этом — круглый сирота и, хоть и бобыль, непременно бабник. Б. разыгрывает непосредственность, но уж слишком собственную значительность осознает, что мешает ему войти в роль на полную катушку. Однако мы с удовольствием беседуем с ним о литературе и о дамах.

Т.

Письма валялись на чердаке дома-близнеца, по непонятному, на первый взгляд, принципу проклассифицированные и разобранные по кучкам. Некоторые оставались распечатанными, и судьба им была пылиться на чердаке дале либо последовать в одну из печей дома; иные запечатывались снова и, вероятно, отправлялись по назначению (тут же лежал клей и несколько фолиантов, служащих грузом для свежезапечатанных перлюстрированных посланий), некоторые подвергались своеобразной цензуре: от них отстригались листы, части листов (рядом лежали и ножницы). Странному занятию предавался на досуге Fiodoroff из «Пенатов».

Драгоценнейшая моя корреспондентка! Все-таки удивительно, что мы переписываемся так давно, — и продолжаем писать друг другу. Я полагаю, это потому (кроме родства душ, само собой), что у нас не было романа; все мои дамы романические исчезали, таяли в пейзажах и интерьерах прошлого, все убывали с обидой на личиках, сменялись другими, чья участь тоже была предрешена изначально. Вы для меня — скромный символ постоянства (моего в том числе). У Вас нет ко мне претензий, у меня к Вам тем более; Вы не желаете меня исправить, женить на себе, спасти, создать мне условия, помочь мне и т. п. у Вас нет соперниц, коих следует Вам ненавидеть и поносить, что женщины производят абсолютно аналогично, совершенно поразительный дамский штамп поведения, шаблон, клише, удивительным образом даже слова совпадают, независимо от возраста, образования, семейного положения, характера и проч. За Вами когда-нибудь следили? За мной следили все мои дамы по очереди. Выглядывали из-за киосков, проезжали мимо дома в трамвае, прятались на лестничной площадке выше этажом, глядели в окно мое в бинокль и так далее. А сцены! а упреки! а обманутые ожидания (не мои, само собой, я ничего никогда и не ждал)! Ведь ничего особенного, скажу я Вам по секрету, мне и делать не приходилось, дабы пользоваться успехом. Вот — знают, что талантлив, читали стихи, видят — живу небогато, одинок; и так и летят меня выручать, понимать, скрашивать одиночество, аки мухи на мед. Вы намедни проехались насчет моих свойств донжуанских. Вы не замечали, что я несколько похож на Пушкина? внешне, разумеется; о даре и о душе не мне судить. Не исключаю, впрочем, что сходство внешнее может означать и некоторое сродство внутреннее. Я искренне влюбляюсь в своих спасительниц и избавительниц, мне нравятся их парикмахерские кудри, их ручки, их плечики, их озабоченные легкомысленные личики, их несхожие и столь схожие тела, рифмы их одинаковых фраз, поз и укоров. Мне нравится, как они, крадучись, бегают ко мне на свиданье. Иногда мне мерещится: со мной, в сущности, одна и та же женщина: Женщина. Должно быть, при Вашем отношении к жизни Вы не поймете, о чем я, сочтете за безнравственность... и потом меня простите... мне простите... Надо сказать, здесь я отдыхаю не только от городской суеты, сажи и шума, но и от романов, не считая романа прозаика Т., который слушаю небольшими порциями; прозаик где-то вычитал (в ЖЗЛ?), что литераторы должны читать друг другу свои произведения, вот и читает мне вечерами свое; в ответ и я иногда читаю ему свои опусы; мы культурно общаемся. Здесь вовсе не видать женщин, имею я в виду побережье (выше, на линии домов отдыха, их пруд пруди, но среди них нет читательниц стихов, они из другого слоя слоеного пирога; еще выше, на полосе дач, за железной дорогою, они матери семейств, глубоко сумчатые, то есть увешанные кошелками, обремененные заботами существа), если не считать прехорошенькой барышни (едва достигшей совершеннолетия, кажется) по имени Лара Новожилова, настолько ребячливой и своенравной, что я в герои ее грез не гожусь, — и женщины в летах со странным именем Адельгейда, проживающей в самом большом из приморских домов с весьма чудаковатым хозяином на роли то ли экономки, то ли домоправительницы, то ли одинокой дальней родственницы, за крышу и угол ведущей хозяйство (слышал я от молочницы и версию о бывшей любовнице, показавшуюся мне неправдоподобною), возможно, лет тридцать тому назад Адельгейда была очень даже ничего себе, но представляла собою то, что принято именовать порядочной женщиной и что почитается за некий архетип. Я правильно употребил cue ученое слово? хотя поэт — я, Вы значительно меня грамотней и можете при случае меня поправить.