Луиджи Малерба - Греческий огонь

• Название: Греческий огонь
• Автор: Луиджи Малерба
• Издательство: Махаон
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003

В сборник вошли три самых известных романа Луиджи Малербы — «Змея», «Греческий огонь» и «Итака навсегда», которых объединяют яркая кинематографич-ность образов, оригинальность сюжетов и великолепный, сочный язык героев.

Луиджи Малерба (псевдоним Луиджи Банарди) — журналист, сценарист и писатель, лауреат множества национальных и международных литературных премий, автор двадцати семи произведений — по праву считается одним из столпов мировой литерататуры XX века, его книги переведены практически на все языки и постоянно переиздаются, поскольку проблемы, которые он поднимает, близки и понятны любому человеку и на Западе, и на Востоке.

---

Никифор посмотрел Льву в глаза и понял, что беспокойство брата искренно. Потом он перевел взгляд на алтарь, на котором горели две свечи.

— Моя жизнь в руках Всевышнего, — сказал он. — Я буду молиться Отцу нашему небесному, чтобы он охранил нас от опасности и благословил наши деяния.

Император встал, чтобы отпустить брата, и, в свою очередь, дал ему совет:

— А вы позаботьтесь о сохранении собственной жизни, следуйте без опаски всем наставлениям Липпы, не покидайте своего убежища и, если можете, молитесь Всемогущему Господу нашему, ибо вы тоже нуждаетесь в его милосердии и помощи. Что касается тех двоих, то я проведу свое собственное дознание, но вы держитесь подальше от них: эти люди представляют большую опасность для вас, чем для меня.

Лев Фока поклонился и вышел из комнаты, прикрыв лицо краем плаща. В атриуме его дожидался евнух Липпа, и они вместе заспешили по коридорам и лестницам к своему жилищу.

По пути Лев Фока не вымолвил ни слова, в душе моля Бога о том, чтобы его брат Никифор осознал наконец, какая опасность ему угрожает. Ведь сам Господь Всемогущий прислушивается к молениям верующих, так почему бы Никифору не прислушаться к словам брата?

32

Дверь апартаментов, которые Лев Фока занимал будучи куропалатом, неизвестные открыли в ту самую ночь, когда у него состоялась тайная встреча с Никифором. Липпа сообщил ему, что кто-то, не взломав замков, проник в помещение и рылся в его старых, не имеющих никакой ценности документах. Там ничего не было, кроме прошений богатых семей о присвоении им за мзду благородных званий, открывавших доступ ко двору, дворцовых чиновников — о повышении по службе, осужденных — о помиловании, купцов — о предоставлении лицензий на торговлю. Все это месяцами вылеживалось в большой кипе, из которой куропалат в годы своего пребывания на высоком посту время от времени нехотя извлекал что-нибудь, прекрасно сознавая, что гораздо больше знаков уважения и внимания можно получить от тех, кто ждет твоей милости, чем от тех, кто ею уже облагодетельствован.

Когда евнух сообщил ему, что какие-то злоумышленники проникли в его прежние апартаменты, комментариев не потребовалось. То были не воры, охотящиеся за ценностями, а люди, специально подосланные, чтобы отыскать пропавший пергамент с формулой греческого огня. Но кто именно охотился за этим бесценным документом? Разве он уже не попал через личного секретаря куропалата в руки Феофано? Лев понял, что интриги продолжаются и что ему лучше пока не покидать своего убежища. Перспектива была весьма неблагоприятной, и он не исключал, что ему действительно придется бежать, спасая жизнь, из Константинополя и обречь себя на добровольную ссылку. Новости, которые приносил Липпа, были неутешительными, а Никифор после той единственной встречи, казалось, твердо решил ничего не видеть и не слышать.

Однажды из окна комнаты евнуха Лев увидел Никифора, когда тот вместе с Феофано и в сопровождении сановников проходил через внутренний двор: значит, повседневный церемониал все еще заставляет их поддерживать чреватую опасностями вынужденную связь во исполнение долга перед троном и церковью. Встреча императорской четы с патриархом, длившиеся целый день переговоры, содержание которых хранилось в глубочайшей тайне, убедили Льва Фоку, что брат его пытается унять Феофано с помощью высшей церковной власти. Какая наивность, с горечью подумал Лев, неужели император и в самом деле надеется укротить эту ведьму с помощью Неба! Между тем Никифор с каждым днем становился все менее популярным в народе из-за своих необдуманных и невероятно дорогих военных кампаний, опустошивших государственную казну и понуждавших его облагать население все новыми и новыми налогами. Шумно выразили свое недовольство женщины, вновь высыпавшие на улицы с нанизанными на длинные шесты и выкрашенными в черный цвет булками, протестуя таким образом против махинаций пекарей, подмешивавших в муку толченую золу. Потом недовольство распространилось на лавочников и домовладельцев, возмущенных введением налога «на воздух», которым облагались все строения и предметы, выступавшие за линию фасадов, — например, каменные скамьи, балконы, водосточные трубы, вывески и даже палки для просушки белья.

Никогда еще Лев так горячо не желал быть рядом с братом. Да, заточение спасало его от кровожадной Феофано, но почему же Никифор не хочет связаться с ним в момент, когда верный советчик мог бы оказать ему помощь, облегчить тяготы жизни? То, что Феофано толкала императора на подобные необдуманные шаги, огорчало и тревожило Льва. Как-то Никифор признался брату, что он сам массирует себе ноги и грудь, выполняя эту трудную процедуру тайком, чтобы никто не узнал о его накопившихся за годы поенной жизни недугах и чтобы избежать сплетен евнухов-массажистов и насмешек супруги. Но почему, будучи таким осмотрительным в отношениях с придворными, он не боится провоцировать недовольство населения? Почему не старается сократить расходы и вернуть хоть частично свою былую популярность, необходимую ему в столь трудный момент? Зависимость Никифора от Феофано дошла, очевидно, до предела, если император вынужден прибегать ко всяким уловкам, чтобы спасти жизнь собственному брату. Неужели в нем угасла сила, принесшая ему триумфальные победы в ратных делах и византийский престол?

Возможно, похищение пергамента из комнаты куропалата свидетельствовало о неуверенности Феофано, которая прибегла к этому крайнему средству, чтобы обвинить его в овладении тайной греческого огня. Кто же еще, кроме Феофано, осмелился бы, ничего не опасаясь, разыграть такой спектакль? Только по ее приказу могли совершить эту кражу. Кражи во Дворце происходили чрезвычайно редко, ибо вынести или безнаказанно хранить у себя украденное было очень трудно. А тут ведь похитили не что-нибудь, а формулу греческого огня! Все эти аргументы побуждали Льва просить императора о новой аудиенции, но потом он отказался от своего намерения, подумал, что ему придется рассказать брату и об исчезновении пергамента. Лучше уж пока скрываться у верного Липпы: пусть все считают, что куропалат заточен в каком-то дальнем монастыре.

Так Лев Фока смирился с жизнью слепого крота в ожидании какого-то важного события, которое его воображение окрашивало то в яркие цвета надежды и желания, то в мрачные тона катастрофы, угрожающей и ему самому, и его брату Никифору.

Покончив со своими повседневными официальными обязанностями, Никифор и Феофано встречались за императорской трапезой. Золотой сервиз — украшение императорского стола — по приказу Никифора был обращен в слитки и отдан скифам в обмен на двухлетний мир. Тарелки, супницы, кубки, ножи, вилки и канделябры знаменитого сервиза придворные ювелиры воспроизвели в позолоченной бронзе. Столовые приборы у Никифора и Феофано были одинаковые, но еду им подавали разную. Никифор ел мясо только во время официальных приемов, а в обычные дни предпочитал чечевицу, фасоль, бобы, а также сырую зелень, заправленную греческим оливковым маслом. Все это он запивал стаканом белого смолистого кипрского вина, которое в теплое время года разбавлял водой, а в холода смешивал со стаканом чистого красного вина. Феофано же всему предпочитала дичь, сдобренную острыми восточными пряностями и черным перцем.

Несмотря на враждебность, с которой Феофано встретила его после возвращения с берегов Дуная, Никифор был терпелив и всячески выражал жене свою любовь и преданность в надежде найти у нее сочувствие и утешение в минуты горького одиночества. Но Феофано, захваченная собственными планами и желаниями, не снисходила к его заботам. Ни разу, с тех пор как они вместе с Никифором взошли на трон, она не выказала по отношению к нему ни любви, ни сочувствия. Присутствие Никифора, такого мрачного от свалившихся на него бед, вызывало у Феофано лишь скуку и раздражение, которые она даже не пыталась скрыть. Казалось, переживания Никифора лишь подогревают ее ненависть и коварство.

Узнав из записки монаха о готовящемся на него покушении, Никифор решил поговорить с Феофано.

— Не сомневаюсь, что над тобой подшутили, — сказала императрица, — а ты попался на удочку и поставил себя в смешное положение со всеми этими дурацкими обысками во Дворце. Кому нужно лишать жизни безмозглое чучело, чья корона — одна лишь видимость, убивать человека, утратившего всякую власть?

Унижая Никифора, Феофано хотела отвлечь его внимание от тревожных известий, наверняка уже полученных им от осведомителей.

— Часть населения действительно настроена по отношению ко мне недоброжелательно, и при дворе полагают, будто это подтачивает мою власть. Но не все так уж плохо.

Феофано рассеянно слушала его, продолжая управляться с куропаткой, фаршированной оливками и сельдереем.

— Больше всего, однако, меня огорчает, что и ты относишься ко мне враждебно. У тебя такой странный, трудный характер, и это меня тяготит больше всего.