Василий Розанов - Апокалипсис нашего времени

• Название: Апокалипсис нашего времени
• Автор: Василий Розанов
• Жанр: Философия

---

("Преступление и наказание", издание 1884 года, страницы 500–501).

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

"И вышедши, Иисус шел от Храма. И приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания Храма".

Иисус же сказал им: "Видите ли все это? Истинно, истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне. Все будет разрушено" (Евангелие от Матфея, глава 24, 1–2).

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

И спросил Его Иоанн: "Господи, кто предаст Тебя?" Иисус же ответил: — "Кому Я, обмакнув в соль, подам кусок хлеба — тот предаст Меня". И, обмакнув, подал Иуде. И тотчас вошел Сатана в душу Иуде. И он, встав, пошел и предал Его".

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

"Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда…"

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

"Не спешите колебаться умом, и смущаться ни от духа, ни от слова, ни от послания как бы нами посланного, будто бы наступает уже день Христов.

Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не прийдет, доколе не придет прежде отступление, и не откроется человек греха, сын погибели:

Противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом, или святынею, так что в Храме Божием сядет Он, как Бог, выдавая Себя за Бога.

И ныне вы знаете, что не допускает открыться Ему в свое время.

Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь.

И тогда откроется беззаконник — тот, Которого приход по действию сатаны будет со всякою силою и знамениями и чудесами ложными.

И со всяким неправедным обольщением погибающих" (Второе послание Апостола Павла к Фессалоникийцам. Глава 2, 2-10).

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

"Я испытал тех, которые называют себя Апостолами, а они не таковы, и нашел, что они — лжецы.

И они говорят о себе, что они — иудеи, но они не таковы, а — сборище сатанинское"

(Апокалипсис, глава 2, 2–3).

НАДАВИЛО ШКАФОМ

Нельзя иначе, как отодвинув шкаф, спасти или, вернее, избавить от непомерной вечной муки целую народность, 5-8-10 миллионов людей, сколько — не знаем: но ведь даже и одного человека задавить — страшно. И вот он хочет дышать и не может дышать.

"Больно", «больно», «больно». Но между тем кто же отодвинет этот шкаф? Нет маленькой коротенькой строчки "из истории христианства", которая не увеличивала бы тяжести давления.

Кто может отодвинуть блаженного Августина? Такой могучий, исключительный ум. Кто может отодвинуть Иоанна Златоуста? Одно имя показывает, каков он был в слове. И

Апостола Павла? И уж особенно — Самого?

Между тем уже один тот факт, что "живой находится под шкафом", соделывает какое-то содрогание в груди. "Как живой под шкафом?" "Как он попал туда?" Но — "попал".

Притом — кто? Любимейшее дитя Божие, которое от начала мира, от создания мира, было любимейшим. И никогда Бог от него не отвращался, и он Бога никогда не забывал.

"Человек под шкафом". — "Человек в море". И корабль останавливается, чтобы вытащить из моря. Бросают сети, канаты, плавательные круги. «Вытащен». «Спасен». И все радуются.

"Человек спасен". И не сетуют, что "корабль задержался", что "долго ждали". Лишь бы "спасен был".

Посему "ход христианского корабля" уже потому представляется странным, что "человек в море", и никто не оглянется, все его забыли. Забыли о человеке. О, о, о…

Но "начать отодвигать шкаф" и значит — "начинать опять все дело сначала". "Не приняли Христа, а он — Бог наш". Как можно нам-то колебаться в принятии Христа?

Надавила и задавила вся христианская история. Столько комментариев. Столько «примечаний». Разве можно сдвинуть такие библиотеки. На евреев давит Императорская Публичная Библиотека, British Museum. И в Испании — Университет в Саламанхе, в Италии — "Амвросианская библиотека" в Венеции. Господи, — все эти библиотечные шкафы надавили на грудь жидка из Шклова. А ведь знаете, как тяжелы книги.

Но человек не умирает и все стонет. Хоть бы умер. Цивилизации легче было бы дышать. А то невозможно дышать. Все стоны, стоны.

Странная стонущая цивилизация. Уже зло пришествия Христа выразилось в том, что получилась цивилизация со стоном. Ведь Он проповедовал "лето благоприятное". Вот в этом, по крайней мере, — Он ошибся: никакого "лета благоприятного" не получилось, а вышла цивилизация со стоном.

Какая же это "благая весть", если "человек в море" и "шкаф упал на человека"?

Нет: во всем христианстве, в христианской истории, — и вот как она сложена, вот как развивался ее спиритуализм, — лежит какое-то зло. И тут немощны и "цветочки"

Франциска Ассизского, и Анатоль Франс, и Ренан.

"Человека задавило", и не хочу слушать "Подражание Фомы Кемпийского".

ТРИ ГОРОСКОПА

Есть ли связь планеты с обитающим ее человеком? И вообще — "о чем горит солнышко?"… "Что там в звездах?" Шепчут ли звезды? Или они только тупо и пусто, как пустые горшки, движутся, по Копернику?

Об этом говорили гороскопы. "Глупое знание древности", на которое при новой науке не обращается никакого внимания. Но "новая наука" даже за месяцы только не предрекала и теперешней войны. И, словом, "savoir pour prйvoir" Конта — именно в контизме его, именно в позитивизме, как-то плоско расшиблось…

Что же такое «гороскопы»? Что такое они? Демон? Бог? Но и христиане, по крайней мере на деревнях, "верят в судьбу". Т. е. верят в тайную власть звезд. И вот поразительно, что никто из историков не обратил внимания на три поразительные «гороскопа» и, значит, "веления звезд" — уже исполнившиеся, и — как мы эти три гороскопа уже знаем из истории, и как историки о них самым подробным образом рассказывают. Громко.

Отчетливо. Во услышание целого мира.

Один гороскоп — Иисуса Христа.

Другой гороскоп — Апостола Петра.

Третий гороскоп — Константина Великого.

Один был распят.

Другой — распят же, но головою книзу.

Третий — Константин Великий — казнил сына, по подозрению в связи его с мачехой Фаустою. Этот сын был Крисп. А самую жену, очевидно любимую, он сжег в раскаленной бане.

Достоевский в одном месте замечает, что "планета не пощадила Создателя своего"… О, о, о… Что же зла — земля? Но он сам говорит о "земле белой", о земле «благой». Не он ли сказал и "Святая Русь"? Ведь это — тоже планета, часть планеты. Нет, уж если что, то сама планета — бела, хороша. И мы в нее должны поверить. Ну, так, — просто поверить. И вот эта нами «веримая» планета (по Достоевскому) сложила о Нем и о них такие ужасающие, в истории беспримерные, леденящие душу гороскопы…

О, стоны…

Стоны, стоны, стоны…

Но, — которые так совпадают со страхом евреев "переменить туфлю".

Но как содержится в этом ревущий подобно Мальштрему, — величайший океанический водоворот, — рев Апокалипсиса:

— Они называют себя «Апостолами», а на самом деле — исчадия Сатаны. И говорят:

"Церкви", а на самом деле — это сборища бесовские…

О, о, о…

Ужасы, ужасы…

Ноумены планеты.

"И поколебались основания земли" (Евангелие о моменте распятия Христа)…

"И сошел — в Преисподнюю". … Ужасы, ужасы…

Как разбита планета. И где же, земля, твои осколки?

Гороскопы, гороскопы, гороскопы. О, как ужасны их предсказания. Неужели это шепот звезд? Бегите, историки, — зажимайте уши.

"Блаженны уши, которые ничего из человеческой истории не слышали".

О СТРАСТЯХ МИРА

Здешняя земная жизнь — уже таит корни неземной. Как и сказано:

Есть упоение в бою…

Это — Марс и Арей, божества Марса и Арея; они — как боги.

И бездны мрачной на краю,
И в бушеваньи урагана.
И в дуновении чумы…
Бессмертья, может быть, залог.

Какая мысль, — какая мысль, инстинктом, — скользнула у Пушкина! Именно — "залог бессмертия и вечной жизни". Это — «аид» и «элизий» древности: и как мы не поверим им и их реальности, раз у христианина — Пушкина, у стихотворца — Пушкина, ничего о древних в минуту написания стихотворения не думавшего, вдруг и неожиданно, вдруг и невольно, вдруг и неодолимо, — скользнула мысль к грекам, к римлянам, к тартару и мыслям Гезиода и Гомера…

* * *

Также мне ничего не приходило в голову при виде гусеницы, куколки и бабочки, которых я видал, с одной стороны, — одним существом; но, с другой стороны, — столь же выразительно, столь же ярко, и — не одним.

Тогда войдя к друзьям, бывшим у меня в гостях, Каптереву и Флоренскому, естественнику и священнику, я спросил их:

Господа, в гусенице, куколке и бабочке — которое же я их?

Т. е. «я» как бы одна буква, одно сияние, один луч.

"Я" и «точка» и "ничего".

Каптерев молчал. Флоренский же, подумав, сказал: "Конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки".