Аркадий Ипполитов - Эссе 1994-2008

• Название: Эссе 1994-2008
• Автор: Аркадий Ипполитов
• Жанр: Книги

---

Над небом голубым есть город золотой

Полный фэшн римского папства

Строчки эти, несколько навязшие в зубах благодаря великому БГ, чаще всего звучат неправильно, так как не «под», а «над небом голубым». Впрочем, и строчки эти БГ не принадлежат, а принадлежат А. Волохонскому и А. Хвостенко, введшими их в употребление, хотя и они, в свою очередь, их заимствовали, так как, по справедливому выражению Стравинского, художник «может повторить по-своему лишь то, что уже сказано». Заимствованы же они были у Франческо да Милано, лютниста и композитора шестнадцатого века, прозванного «божественным», столь сладостными были звуки его лютни (не ему ли БГ подражает?), и относились, конечно же, к Граду Небесному, Божественному Иерусалиму, а точнее - к городу Риму, заместителю Иерусалима на земле на то время, что Иерусалим у христиан отнят неверными. То есть, весьма вероятно, очень надолго. Франческо да Милано в Иерусалиме, во всяком случае, никогда не был, и в свою очередь заимствовал свой образ у Иоанна Евангелиста (не ему ли БГ подражает?), заимствованный Иоанном у ангела, заставившего его съесть книгу на острове Патмос. Ангел тоже ничего не придумал, ибо был лишь посланцем Его (не Ему ли БГ подражает?). В действительности же это вообще fake, очень талантливый, сочиненный В. Вавиловым и выданный им за канцону XVI века. Волохонский же, не подозревавший о подделке, присочинил к ней слова, навеянные Откровением, и пустил эту песню в оборот.

Кому бы они ни принадлежали, но именно эти чудесные, несмотря на их затасканность, строчки всплывают в памяти на выставке «Барокко в Ватикане. Искусство и культура в папском Риме», проходящей в Кунстхалле города Бонна и организованной совместно со всей папской курией, музеями Ватикана, сокровищницей собора Св. Петра и Апостольской Библиотекой. Центральный экспонат выставки - доминирующий над всем огромный деревянный макет купола собора Св. Петра пятиметровой высоты, величайший купол христианского мира (увы, его прообраз и соперница Св. София в Константинополе - уже давно Айя София в Стамбуле), выполненный где-то около 1558-го года. Он весьма точно воспроизводит творение Микеланджело и Джакомо делла Порта и осеняет своим могущественным великолепием всю выставку, сразу же, при входе, настраивая посетителя на особый лад некой коленопреклоненности, независимо от его религиозных убеждений. Действительно, только притащить такую махину из сокровищницы главного католического собора в Бонн - мероприятие грандиозное, тут же вызывающее уважение к папскому размаху.

Вокруг же - мадонны и святые, мученики и мучители, младенцы и старцы, грешники и праведники, вихрь прекрасных католических соблазнов, роскошное население римских церквей и палаццо, до сих пор до отказа заполняющих пространство великого Рима. Мясо барокко, выросшее из ренессанса, как гиганты выросли из лона матери-земли, завораживающий вихрь Контрреформации, закручивающий вокруг папского престола весь католический (katholikos - греч. - всеобщий) мир, от Филиппин до Перу. Вселенский размах, вселенские масштабы города над небом голубым. Всего около 350 произведений живописи и скульптуры, то есть порядка двух-трех тысяч персонажей, в основном ангелов, и слышно шуршание их крыльев и драпировок. А сквозь пух и перья проглядывает небо голубизны несказанной, иерусалимско-римской, а в городе том сад, и гуляют там животные невиданной красы, тебя там встретят рыжий огнегривый лев и синий вол, исполненный очей, и с ними золотой орел небесный, и Ангел мой…

Сочное, пульсирующее, необычайно красивое мясо, сияющее нестерпимо блестящим золотом, - это любой барочный дворец, итальянский или итальянизирующий, все равно. Барочное искусство обволакивает, засасывает, поглощает и переваривает зрителя. Барокко несовместимо с тем, что обычно называют «хорошим вкусом», в нем слишком все изобильно, чрезмерно и преувеличено. Оно нестерпимо чувственно, так что у человека брезгливого вызывает неприязнь, хотя, надо сказать, нет ничего невыносимее так называемого хорошего вкуса брезгливых людей.

Барокко - это мясо.

Пусть даже это будет не Караваджо и Рубенс, пусть это будет нежный Гвидо Рени или строгий Ланфранко - в их религиозных композициях, в любом «Крещении» или «Проповеди Иоанна Крестителя» полуобнаженные и обнаженные тела вздымаются на фоне глубокой и невыносимой зелени и голубизны, как бразильские танцоры на сцене, изображающей карнавальную Копакабану. В барокко сладострастно телесны аскеты и гедонисты, соблазненные и соблазнители, девственники и развратники, нищие и повелители. Барокко ненасытно в своем отвратительном великолепии и великолепном отвращении, оно способно Избиение младенцев переделать в восторженное славословие разделке молочных поросят и мясную лавку представить как трагедию массового убийства. В своей неутолимости оно мешает все пять чувств, и искусство барокко звенит, смердит, гремит, благоухает, забивает желудок, оставляя то привкус горечи, то неимоверную сладость, и вызывает дрожь то обжигающим, то холодящим прикосновением.

Духовность барокко, а это, быть может, последний духовный, а не рациональный стиль в европейском искусстве, насквозь пропитана вздыбленной плотью. Символ барочной духовности - «Экстаз Святой Терезы» Лоренцо Бернини - просто брызжет жирным соком, воспринимаемым как духовная эманация. И опять ангелы, целые стаи ангелов, - эй вы, народец вы такой сякой! Довольно реять вереницей гибкой, хотел бы видеть я у вас улыбку, так, беглую, слегка, краями рта, меня и эта скудная черта оставила б навеки восхищенным; высокий мальчик, ты прелестней всех, а ну, на шее расстегни рубаху, чтоб промелькнул во взгляде томный грех… отвертываются! Я не в накладе! Сложенье их еще приятней сзади. Это я Гете цитирую, вещающего устами Мефистофеля во время созерцания небесного воинства в апофеозе «Фауста». Немец, видно, римских барочных росписей насмотрелся или на боннскую выставку сходил. Прав был Уистен Хью Оден, сказавший, что «Ангелы - это чистый интеллект».

Впрочем, есть и другие точки зрения на барокко.22.02.2006

Гармония голландского парадокса

Искусство как обои и обои как искусство

Голландия - страна маленькая и аккуратная. Это - аксиома. Что связано с Голландией в первую очередь? Мельницы, тюльпаны, велосипеды, сыр, селедка и бриллианты. Ряд странный, но только на первый взгляд. В механических поворотах лопастей мельничных крыльев, в ровно очерченных засадках цветочных полей, в рядах велосипедов на амстердамских набережных, одинаковой округлости сырных головок, аккуратно заполняющих бочки селедках и гранях бриллиантов, превращающих мутные алмазы в прочно продуманное сияние, есть общий ритм повтора, что так свойственен голландскому языку с его постоянным удвоением звуков, да и самому слову Голландия с двумя «л», произносимых так, чтобы настоять на независимости каждого отдельного звука. Последние четыреста лет Голландия для всего мира рисуется страной разумного демократизма, продуманного и уравновешенного. Даже очертания Голландии разумны и демократичны: на географической карте в глаза бросаются геометрически правильные линии польдеров, сильно отличающиеся от прихотливых извивов естественной береговой линии. Народ, способный выровнять природу, должен обладать характером трезвым, рассудительным, уравновешенным и несколько сухим. Геометрии польдеров вторят и сетка прямых каналов Амстердама, и нарезанные на прямоугольники поля разноцветных тюльпанов, и старинные дворики на картинах Питера де Хоха, выложенные кафелем, и гениальная уравновешенность композиций Вермера Делфтского, и изысканный ритм форм и цвета Пита Мондриана и Тео ван Дусбурга.

Одни из самых характерных экспонатов, украшающих любой голландский музей, является кукольный домик, представляющий жизнь в миниатюре, тщательно воспроизведенное убранство голландского дома от подвала до чердака, с крошечными кастрюлями, стульями и картинами, и, конечно же, крошечным населением. В Голландии таких домиков больше, чем где-либо, голландцы просто помешаны на них, и часто они снабжены специальной оптикой, помогающей рассмотреть детали. Зритель превращается в Гулливера, рассматривающего жизнь лилипутов и их лилипутскую демократию в маленькое отверстие, просверленное во времени. Именно это чувство возникает на замечательной выставке «Гравюра Золотого Века. От искусства до обоев», устроенной в музее Бойманс ван Бойнинген куратором Яном ван дер Ваальсом, одним из лучших знатоков европейской гравюры.

Небольшая шкатулка для письменных принадлежностей, обтянутая слегка выцветшим шелком, густо вышитым фигурами гуляющих дам и кавалеров, совершенно неожиданная в своей подлинности и чудесной сохранности, с вклеенной внутрь гравюрой «Давид, обезглавливающий Голиафа» по Николасу де Брейну. Коллаж из текстов и вырезанных гравюр, с портретами Вильгельма Оранского и его супруги, с перечислением их добродетелей и с текстом последней речи Вильгельма перед английским парламентом, в золоченой раме, с добавленным по бокам для красоты цветочным бордюром, целый гравюрный мемориал, специально сделанный для какой-нибудь гостиной. Анонимная «Тайная вечеря» с Ливио Агрести, отпечатанная на льняной ткани и служившая для покрытия потира во время таинства причастия в полулегальных католических мессах в какой-нибудь частной амстердамской часовне. Замечательный оттиск офорта Йоханнеса Глаубера по композиции Герарда де Лересса с изображением молитвы Св. Роха, а рядом - такой же, но совершенно другой оттиск на голубой бумаге, тронутый белилами и золотом, дивной красоты. Страница крошечного альбома с рисунком Абрагама дю Бельи trompe-l’oeil c гравюры Рембрандта «Принесение во храм», забавный курьез, очень точно иллюстрирующий ценность этого маленького офорта в глазах современника, рассматривающего его как драгоценность. Грубые, схематично набросанные полуфигуры Девы Марии с младенцем, Иосифа и трех королей в медальонах, вмонтированных в зубчатую корону, чей контур отпечатан на продолговатом листе бумаги. Это тип бумажной короны, венчавшей бобового короля, то есть того, кому доставался боб, запеченный в пироге во время праздника Епифании 6 января. Таких корон были напечатаны тысячи, до нас дошла чуть ли не единственная. Огромный морской сундук, принадлежавший датскому адмиралу Нильсу Юлю, декорированный снизу доверху, и внутри и снаружи голландскими гравюрами с библейскими сюжетами, аллегориями месяцев, частей света, пейзажами в окрестностях Амстердама и с «деревом холостяков и старых дев», висящих на его ветках как перезрелые фрукты, редчайшим иконографическим мотивом. Ни одна из гравюр, украшающих этот сундук, не известна в гравюрных кабинетах.