Алексей Чапыгин - Гулящие люди

• Название: Гулящие люди
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1984

А. П. Чапыгин (1870—1937) – один из основоположников советского исторического романа.

В романе «Гулящие люди» отражены события, предшествовавшие крестьянскому восстанию под руководством Степана Разина. Заканчивается книга эпизодами разгрома восстания после гибели Разина. В центре романа судьба Сеньки, стрелецкого сына, бунтаря и народного «водителя». Главный объект изображения – народ, поднявшийся на борьбу за волю, могучая сила освободительной народной стихии.

Писатель точно, с большим знанием дела описал Москву последних допетровских десятилетий.

Прочитав в 1934 году рукопись романа «Гулящие люди», А. М. Горький сказал: «Книга будет хорошая и – надолго». Время подтвердило справедливость этих слов. Роман близок нам своим народным содержанием, гуманистической направленностью. Непреходяще художественное обаяние книги.

---

Улька быстро из-под лавки выхватила валек, начала бить по спине лежащего на коленях Сеньки носом вниз старика. Старик завопил:

– Ой, не ломи хребет! Ой, не ломи! На колокольну не здынуться, – краше бей по гузну!

Улька начала бить старика по заду. – Пожди, Уляха, не пались… – остановил Сенька. – Ежели старичище найдет надобное мне, то бить не будем, деньги ему дадим…

– Добро, Сенюшка! Не сыщет, то Волга близ – убьем и в воду…

– Ой, не убивайте! Што в силах моих, все сыщу! Сенька нагнулся над стариком, сказал:

– Дедко, сыскать надо одежду церковников…

– Родненька сынок, сыщу, вот те Микола-угодник…

– Да не такую, как дал тогда, пес, – скуфью на полголовы и рясу, будто мешок, узкую!…

– Просторую дам, дитятко!

Сенька, как ребенка, посадил старика на лавку рядом.

– Что есть – говори!

– Чуй, есть у меня стихарь дьяконовской, сукно на ем багрец– по-церковному именуетца «одеждой, страдания Христова», потому ён и темной, не белой… К ему орарь, по-иному сказываетца «лентион», препоясывается по стихарю с плечей на грудь крестом.

– Ништо, кушаком опояшу…

– Надо тебе, то и кушаком, – на концах кресты, кистей нет.

– Было бы впору!

– Дьякон-то, дитятко, просторной был… а одежешь, то в таком виде, ежели глас напевно и басовито испущать, архирея прельстить мочно…

Сенька улыбнулся:

– Ну, а ежели мне потребно глас испустить матерне?

– Ой, дитятко, то во хмелю едино лишь церковникам не возбраняетца…

– Буду сидеть с бражниками…

– Ежели с бражниками, а вопросят, како и чем благословен, сказуй: «Стихарем и нарукавниками меня-де благословил протопоп церкви Илии-пророка отец Савва». Ныне тот Савва вельми скорбен есте и в послухи на тебя не пойдет… Нарукавники с крестами, а их когда надеют, то возглашают: «Десница твоя, господи, прославися в крепости!» – Сверху мне манатья надобна.

– И манатью сыщу! Но все оно небасовито, черное.

– Ништо, дедко! Скуфью к тому черную надо…

– Черная камилавка монаху потребна, так я тебе монаший шелом сыщу с наплечками, с запонами крылатыми.

– Добро, старец!

– Уж коли добро, сынок, то вот те Микола-угодник – нищий я, и за рухледь деньги бы.

– Сенюшко, какие ему деньги!…– вскричала Улька. – Кто ж тебя? Он послал с умыслом на харчевой воеводин двор – оттудова в тюрьму берут!

– Племяшка, ой, сука ты… мы о деле сказываем, а ты поперечишь…

Сенька пошлепал тяжелой рукой по худой спине старика:

– Не трусь, старичище, отмщать не буду, а деньги за рухледь получишь… Меня нынче воевода с тюрьмы спущает, расковал – едино лишь ночую с сидельцами…

– Сатана, прости господи, наш воевода, кого – как: иного и пущает, а там закует, и увезут… Так иду, несу рухледь! – Пономарь встал, ушел.

Сенька прислушался к шагам старика, помолчав, сказал:

– Скоро, Уляша, приду проститься! Уйду отсель…

– Ой, Сенюшко, родной ты мой, сколь вместях жили, любовались, ужели неминучая кинуть меня подошла?

– Уходить неотложно, инако пытки и казни не миновать… Воевода мое дело все знает. Ну, воевода не страшен, да страшны дьяки – прознали! Я же уйду к атаману Разину на Волгу, там меня им не достать!

– А мне как?

– Тихим походом проберись в Москву. Скоро, я чай, на Волге да и кругом будет побито и пожжено… переправить тебя надо от дяди в Тверицкую слободу…

– Только бы за Волгу переплыть… Тверицкая мне не надобна – уйду к своим, коих «бегунами» прозывают… Уж коли неминучая, так дай налюбоваться на тебя… поплакать над твоей головушкой удалой…

– День, два, и приду…

– Ах, а я ждать и глядеть буду! Приди, Сенюшко!…

– Приду…

Вошел старик с охапкой платья, пахнущего перегаром водки с примесью запаха ладана.

– Все тут – манатья, стихарь, орарь да еще шелом монаший и оплечье…

Сенька примерил на себя, – все подошло, спросил: – А это что за подушка черная с крестами?

– Наплечник монаший, «параман» именуетца.

– Ну, парамона на плечах таскать не буду!

– Параман, сынок, Парамон – имя, оно к стихарю и не подходит.

– Знаю, потому шутя говорю. А ты сыщи мне чернил да перо.

– У причетника все есть! Столбунец бумаги надобен ли?

– Неси и бумагу! Ульяна пока рухледь приберет, я приду потом, – деньги тебе теперь даст!

– Ладно, ладно, иду!

Старик скоро вернулся, принес бумаги, чернил и хорошо очинённое гусиное перо.

– Песочницы, сынок, не сыскал, писанье пепелком зарой.

– Ладно и без песочницы!

Сенька сел к столу ближе, разложил бумагу и крупно, с росчерками, написал: «Во имя отца и сына и святого духа…»

«Поди-кась… сам потюремщик, а святое имя помнит», подумал пономарь, покрестился, полез на колокольню. Когда взялся за веревки, то отнял руки и еще раз перекрестился: «Голубчики вы мои брякунцы, не чаял вас и увидать больше, да пронес бог грозу мимо…» – И зазвонил. Отзвонив, еще подумал: «С племяшкой помаюсь! Состряпаю, за причетника постою, сведу любиться… пожива тут есть… и не малая пожива… Птичке зерно, а нам каравай хлеба давай – зубы берут!»

В полдень пономарь отыскал на базаре рыбы той, о которой говорил всегда: «Эта дошла!»

Рыба воняла в помещении звонаря и в сенцах. В пристройку к Ульке дверь была заперта. Старик, жуя от удовольствия губами, перемыл рыбу, подсолил и посыпал мелко рубленным луком. Когда управился с рыбой, заглянул к Ульке. Увидав ее вдвоем с Сенькой, попятился, запер дверь и ушел со двора…

Сенька, уходя к Ульке из тюрьмы, прошел в воеводский двор. У ворот стояли два холопа из тех, что были с ними на грабеже,

– Вы, парни, обещались служить мне…

– Чего делать для тебя, Григорей? – Помним, от Домки спас!

– Малую службу вашу надо…

– Сполним и большую, коли укажешь!

– Запаситесь лодкой и, как лишь услышите звон к вечерне у Ильи-пророка, будьте на площади сзади поповских дворов у тына… Туда придет женка с сумой на плече, вы ту женку переправьте за Волгу, к дороге на Тверицкую слободу,

– Лодка будет, Григорей…

– На площадь придем…

– Когда вернетесь сюда и ежели Домка попросит вас ей в чем-либо помочь – помогите!

– И чудной твой приказ, но сполним!

– Знайте… – Сенька оглянулся кругом, сказал тихо: – Домка теперь за нас!

– Ведомо нам… Сергуньку с Ивашкой велела расковать, спустить, им наказала: «Во дворе воеводы не живите, а то опять закует!» Стрелецкий десятник нынче пришел в съезжую избу, на городных стрельцов кричал, спрашивал: «Куда закованные сошли?»

– Десятника того уберем…

– Ладно, Григорей, поможем!

– К ночи вернусь!

Улька горевала… Она плакала, кидалась Сеньке на шею, и от многой кручины по нем с ней началась падучая.

Улька билась на руках любимого. Сенька не дал ей колотиться о пол, подхватив, держал под простыней.

После припадка Улька присмирела. Не сразу вспомнила, почему тут сидит ее возлюбленный. Тихо плакала и вдруг сказала:

– А лучше мне, Сенюшко, утопнуть в Волге. Сенька утешал подругу, как мог:

– Увидимся… проберись в Москву, к Конону поди в Бронную. Живи у него – жди, приду…

– Ей-богу придешь, Сенюшко?

– Приду…

– Ой, убьют тебя!

– Не убьют… Уж тогда буду жить и работать для тебя только…

– Не стану плакать… буду тебя ждать…

– Работай и жди – приду я…

– Кои не померли, стариц сыщу… К Морозовой Федосье Прокопьевне буду ходить, ладно?

– Ладно, Уля, ходи!

В верхней каморке завозился старик, он скоро полез на колокольню. Сенька прислушался, сказал:

– В дорогу все есть?

– А как с узорочьем – тебе-то надо деньги?

– Бери все себе! Поцелуемся на расставанье… Помни! Радость великая будет, когда в Москве опять…

– Ой, и радость! Дай еще поцелую. Вот, вот, не забывай меня, родной…

Улька надевала на плечи суму. Сенька помог. Заметив слезы, строго сказал:

– Не плачь, Ульяна!

– Не… не буду! – всхлипывая, ответила она. Шатаясь, пошла из избушки.

Вверху протяжно, но бойко звонили малые колокола…

Сенька раздвинул столбы старого тына. Еще раз обнялись, и Улька в прогалину меж столбов пролезла на площадь. К Ульке подошли два парня в серых сукманах:

– Тебя ли, женка, Григорей указал за Волгу?

– Ее! – сказал Сенька, задвигая на прежнее место ограду. Парни поклонились Ульке, один снял с ее плеч суму:.

– Дай понесу, ты слабосила…

Они ушли. Сенька вернулся в построй звонаря. В Улькиной пристройке посидел у стола, склонив тяжелую голову на руки, потом тряхнул кудрями, сказал:

– Семен, петля еще на вороту…

Встал, развязал узел, надел стихарь дьяконский, запоясался орарем. Взглянул на свои стоптанные уляди, подумал: «У звонца обутки нет! Ништо, манатья закроет» – и вдруг вспомнил: «А посох? Посоха нет!» – потрогал под лавкой узкую кожаную суму на ремне, заменявшую набедренник, перебрал нужное ему: нож отточенный, пистолет, чернильницу медную. А как перо? – Есть! Нарукавники? – Тут. В тряпице? – Пущай… Посох надобен, а тот черт дует к вечерне!