Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю

• Название: Он строит, она строит, я строю
• Автор: Любовь Каверина
• Жанр: Современная проза

...Жизнь — это подъем в гору. У каждого человека своя гора. У одного — маленькая и пологая. На такую и взобраться легко и спускаться скок-скок — одно удовольствие. Николай уже стоит на вершине своей горки. Выше некуда. А передо мной высоченный и крутой утес. Я на него еще только начала карабкаться...

---

— Не боишься парашу схлопотать?

Конечно, нет. У меня двойки не может быть по истории. Что же он тогда хотел этим сказать?

— Не бои-шь-ся пара-шу…

«Не боишься»… Он хотел меня испугать? Он знал заранее, что произойдет? Или он вообще все это подстроил?

Стоп. В начале карты означали: я их для тебя делаю, значит, ты мне нужна. Но потом они почему-то перевернулись: я их для тебя делаю, потому я тебе нужен. И раз ты от меня зависишь, я могу тебя уничтожить.

Унич— то-жить меня? За что? Что я ему плохого сделала? Или все-таки он, как и я, просто не понял, чем это может обернуться?

— Слушай, я свою карту уже сдал, и видишь, ее вернули с пятеркой. Если аккуратненько по линии мою фамилию отрезать, а твою подписать можно еще раз сдать. И не надо будет больше возиться.

НОЖНИЦЫ! Вот улика! Он их заранее принес, чтобы «аккуратненько отрезать».

Ну, хорошо, не нравлюсь я ему (Ларка говорит «смертельно раздражаю»), но как он мог так точно рассчитать, какую реакцию это вызовет у Раисы Давыдовны? Я-то ее почти четыре года знаю, и то не могла даже представить себе, что может произойти из-за какой-то ерундовой карты?

— Так ты сдашь мою карту?

— Не знаю, неудобно как-то…

— Да ладно, чего тебе возиться, я сам сдам.

И все. Несколько ничего не значащих слов, и из-за них прямо на уроке плачет учитель. И какой! Ведь она на войне партизанкой была!

— Я сам сдам…

Я даже не удосужилась в нее заглянуть.

«Я верила в тебя». Так Раиса Давыдовна и сказала: не тебе, а «в тебя»! Господи, ну кто в школе не списывает — он, она, они? Как можно верить в гусениц, которые еще неизвестно когда превратятся в людей? «Считала тебя человеком кристальной чистоты»… Кого? Меня? Лгунью и обманщицу, которая полгода получала оценки не за свой труд? «Воспользовалась моим слабым зрением и решила выставить перед классом на посмешище: смотрите, мол, как эта, выжившая из ума, училка не заметит, что ей подсунули чужую работу» — такое мне даже в кошмарном сне не могло привидеться. Я в тот момент вообще не думала про учителя, я думала про Пшеничного.

«Как можно быть такой жестокой?» Не жестокой, а тупой. И поделом мне, что казнят на медленном огне.

Теперь каждый урок глаза Раисы Давыдовны смотрят мимо меня в стенку. Я для нее хуже, чем фашистский предатель. Я — ПУСТОТА. Страшная пустота, в которую скатились ее долгие годы жизни и труда.

— Ты чо плачешь? Не бери в голову. Подумаешь, пара по истории. Тебя даже дома и ругать-то не будут.

— Ларусь, ты не понимаешь…

— Очень даже понимаю, я тоже в последнее время плаксивая стала… Мать что скажет — у меня сразу в носу начинает свербеть. Жуть. Но я себе распускаться не позволяю, чуть что — командую: три к носу! И ничего, помогает.

— Мне теперь ничто не поможет.

— Наплюй. Ты лучше вот что скажи: ты двадцатого ко мне придешь?

— Зачем?

— Ну вот, «зачем», у меня же в субботу День рождения. Все сделаем как у Ларки. И ребят тех же пригласим. Кроме нахимовца, конечно.

— А твои родители?

— Я матери намекнула, она обещала, что увезет отца в гости. В общем, не боись, все чин чинарем будет.

До чего же я противна сама себе. И самое отвратительное это то, что, прекрасно зная, чего стоит Пшеничный, я все равно буду ловить каждый его взгляд, каждое незначительное слово. Ловить не умом, не сердцем, а кожей.

Обидно, что нельзя подчинить себе даже такую примитивную вещь как кожа…

«А за окном то дождь, то снег, и спать пора, и никак не уснуть. Все тот же двор, все тот же смех, и лишь тебя не хватает чуть-чуть». Между прочим, «тебя» — это вовсе не Пшеничного. Вернее, не только Пшеничного. Мне не хватает всех вообще и каждого в отдельности. И не «чуть-чуть», а очень основательно.

Глупо, если кому сказать: мне дома не хватает, не хватает родителей, друзей, праздника, школы, любви… Прямо как хлеба в блокаду. Люди рядом, а их не хватает. «А за окном то до-ождь, то сне-ег…» Из-за чего, собственно, я тут подоконничные страдания развожу? Чего хочу?

Горький сказал, что человек создан для счастья, как птица для полета. Значит, счастье это нечто естественное. Крылышками хлоп-хлоп — и в небо! Ну, попробуй!

Хлоп— хлоп -и кубарем вниз!

— Не слышишь, что ли, тебе по телефону трезвонють!

— Спасибо, Ксения Никитична.

— Не «спасибо», а самой надо к телефону подходить. Ноги-то, чай, не отвалятся!

— Ларусь, ты? Тебе вчера за наш сабантуй не попало?

— Это не телефонный разговор. Ты не могла бы ко мне сейчас придти?

— К тебе?! Сейчас?! Это из-за вчерашнего?

— Я не могу разговаривать.

— Но ведь у нас и вправду ничего такого не было.

— Скорее!

— Хорошо.

Так и чувствовала, что нам этот дурацкий День рождения боком выйдет. И хоть бы было из-за чего расплачиваться. А то всего лишь нелепое подражание, так называемой, современной молодежи. Ни уму, ни сердцу.

— Здравствуйте, мне Ларуся сказала, что вы…

— Проходи, деточка проходи,. Посмотрим, насколько честные подружки у нашей Лорочки. Учти, я все знаю. Так что тебе же лучше не запираться.

— Я не запираюсь.

— Вот и прекрасно, рассказывай. Только не ври.

— Но у нас правда ничего не было.

— Ничего?! А вино?! А Рок-н-ролл?! А Мальчики?!

— Просто дурацкая игра.

— Игра?! Четырнадцатилетние соплюшки напиваются, занимаются развратом, и это называется игрой.

— Мы не пили.

— Кто же пил? Сама же сказала, что вино было.

— Не знаю.

— Может, скажешь, и рок-н-ролл не танцевали?

— Танцевали. В шутку.

— Нечего сказать, хороши у вас шуточки! Может, и по углам обжимались тоже в шутку?

— …?

— Что ты молчишь? Попалась? Думаешь, взрослых нет, все шито-крыто будет? Ошибаешься, милая. Я под тобой на три метра вижу.

— В трех метрах под нами наносные отложения.

— Что-о?! Не родилась еще умница, чтоб меня обманывать! У меня и не такие сопли по скамейке размазывали!

— По какой скамейке?

— Вот по такой скамейке! Ходишь за этими дрянями, ходишь, ничего для них не жалеешь: только растите честными, только не обманывайте. Нет, стоит отвернуться, как они нашкодничают и тут же отвертятся.

— Мы не…

— Молчать! Я не позволю!

— Зачем вы так…

— А-а-а, сердце… умираю! Ну, чего бельма-то бесстыжие вылупили? Приятно смотреть, как человек задыхается?! Хотите, чтоб я сдохла?!!

— Может, лекарство какое…?

— Ой, рука! Рука отымается! Ларусенька, что же ты стоишь?! Капли! Грелку скорее! Уми-ра-ю!

— Лар, давай «скорую» вызовем?

— Тише ты. В комнате все слышно. Нужна будет «скорая», она сама пошлет. Знаешь, как она смерти боится.

— Смерти? Она же молодая?

— Смерти боятся не старые, а много грешившие. Капай в эту рюмку, она из другой пить не будет.

— Грешившие? Как это?

— Закручивай плотнее пробку. Теперь из-за тебя истерик не оберешься.

— ИЗ-ЗА МЕНЯ?!

— А то из-за кого же? Кто ей про вечеринку все разболтал?

— Я?! Да она и без меня все знала.

— Дурочка, она тебя на пушку брала, а ты и рада поддакивать.

— Я не рада… А ты ей что, ничего не говорила?

— Как же, разбежалась ей говорить! Чтоб она потом всех затаскала.

— Кого затаскала? Куда?

— Тише ты! Пойди, отнеси грелку.

Вот это да! Оказывается, это я натворила. То-то я чувствовала, что каждым словом подвожу Ларуську, а выкрутиться не могла. Действительно, дура, только все напортила.

— Лар, она требует «скорую» вызвать.

— Теперь придется час на дожде торчать.

— Зачем же мокнуть, машина сама придет?

— Да, в наших дворах машины путаются, не могут парадной отыскать… Одевайся, пока я позвоню.

— Ларусь, можно я с тобой в подворотне постою?

— Как хочешь.

— Темно тут. Холодно.

— Ничего. Забирайся ко мне под зонт.

— Ларусь, я не хотела тебя подводить. Просто я не умею с твоей мамой. На нее вроде посмотришь, она вся шелковая, голубая, в ямочках. А начнет допрашивать — просто страшно. Неужели она считает, что так тебя воспитывает?

— Ничего ты не понимаешь.

— И ругается по-страшному.

— Привычка.

— Какая привычка?

— Привыкла всю жизнь над людьми издеваться. Никак не может остановиться.

— Над какими людьми?

— Над заключенными.

— Какими заключенными?

— Ну, чего ты вылупилась? Локотки, говоришь, в ямочках, пухлые пальчики? А знаешь, что она этими пальчиками отрывала пальцы заключенным?

— Как это?!

— Очень просто: засовывала их руки на допросе в железную дверь и со всех сил захлопывала.

— Ой!

— Что «ой»! Поработала бы в КГБ — не тому бы научилась.

— Зачем же она работала?

— А куда ей деваться? Бабка была богатющая. Растила ее как барыню. Потом бабку раскулачили и сослали. Мать товарняками пробралась в Ленинград. Приехала, а тут: ни жилья, ни специальности. Поди-ка, поработай в шелковых платьях на заводе.

— А отец?

— Что отец? Он тоже из органов.

— Откуда ты знаешь?