Сергей Могилевцев - Граф и Анна

• Название: Граф и Анна
• Автор: Сергей Могилевцев
• Жанр: Драматургия

На крыльце старой веранды такого же старого одноэтажного дома сидит в кресле-качалке молодой человек, которого все окружающие давно уже считают идиотом. Рядом находится булыжная мостовая, видна панорама старых, покрытых потемневшей черепицей домов, с крест-накрест заколоченными окнами и дверьми. Где-то недалеко находится море. В этом заброшенном городе у людей нет собственных имен, а только лишь прозвища. Идиота в кресле зовут Графом, девушку, которой он когда-то в детстве клялся в любви – Анной, мать его – Афродитой.

---

К у б ы ш к а (гневно, безуспешно пытаясь подняться на ноги). Да что ты несешь такое, щенок, совсем, видимо, ошалел от жары? до моих поминок еще никто здесь не дожил; скорее я на твоих поминках, сопляк, попирую!

Г р а ф (так же театрально). Ах, не гневайся, дорогая Кубышка, не гневайся, недалекая, лишенная, как персонаж пьесы абсурда, своего родного имени женщина! не гневайся, ибо уже ничего не изменишь, ибо из песни слова не выкинешь, и если в тексте записано, что ты сегодня должна умереть, то, как ни крути, а сегодня это непременно случится!

К у б ы ш к а (кричит во все горло). Афродита, Афродита, немедленно просыпайся! просыпайся, черт тебя побери! тебя и твоего полоумного сына.

Явление четвертое

Из окна выглядывает всклокоченная голова А ф р о д и т ы.

А ф р о д и т а (вращает из стороны в сторону глазами; она не вполне еще проснулась). Это кто тут орет, как приговоренная к смерти свинья, которую на веревке тащат на бойню? это ты тут, Кубышка, орешь, как дородная свиноматка под ножом мясника, который по ошибке всадил ей лезвие не туда, куда следует? это тебя кто-то режет посреди ясного белого дня?

К у б ы ш к а. Меня, ох, меня, Афродита, будь он неладен, твой полоумный сынок! без ножа зарезал, злодей; приговорил к смерти посреди белого дня.

А ф р о д и т а. Да что же он сделал такое, Кубышка, чем оскорбил твою ясную светлость? которую, как мне известно, ничем на свете прошибить невозможно, разве что угрозой лишить тебя ежедневной доброй выпивки и трехразового питания; что сделал тебе мой идиот?

Г р а ф (всплескивает руками). Ах, как хорошо, как чудесно, как все по тексту идет в этой божественной пьесе! говорите, милые женщины, говорите, – вы, мама, и ты, приговоренная к смерти Кубышка; особенно ты, ибо не так уж много осталось у тебя реплик в запасе, ибо конец уже близится, и скоро на ваше место придут другие, не менее, и даже более разговорчивые персонажи; говори, подруга Кубышка, говори побыстрей, выложи все обо мне, что накопилось у тебя на душе!

К у б ы ш к а (тяжело дышит, обмахивается платком). Выложи… о тебе… все, что накопилось в душе?… (Неожиданно начинает жалобно причитать.) Ох, я несчастная, одинокая, лишенная постоянного внимания женщина! женщина, которую, ни у кого не спросясь, может обидеть каждый щенок, каждый маленький и злобный урод, засевший на веранде, как паук в темном углу, поджидающий свою невинную жертву! ох, бедная я, неосторожная, безвинно погибшая муха, попавшая в тенета к этому подстерегшему меня идиоту!

А ф р о д и т а (решительно ничего не понимая). Да что случилось, в конце-концов, что произошло такого ужасного, что ты кричишь, как оскорбленная девушка, которую бросили аккурат перед обручением в церкви? на рынке, что ли, тебя сильно надули, продав вместо камбалы залежалую кильку, или, не дай Бог, обсчитали на пару-другую монет, торгуясь за пучок зеленой петрушки; чего ты орешь, как раздавленная каблуком собачонка, объясни, наконец, а не то я сама сейчас закричу, даром что уже с утра ни на кого не кричала!

К у б ы ш к а (заплетающимся языком). Я… ты… торговаться за пучок зеленой петрушки…

Г р а ф (хлопает в ладоши, облокотясь спиной о перила). Ах, как хорошо, как колоритно они говорят!

А ф р о д и т а (не обращая на сына внимания). Ну хорошо, подожди, сейчас я выйду к тебе на веранду; не с идиотом же, в самом деле, разговаривать тебе в одиночестве; он ведь кроме того, чтобы слюни пускать, да смотреть часами в сторону моря, ничего абсолютно, злодей, не умеет!

Скрывается за занавеской, гремит, натыкаясь на что-то, в комнате, потом выходит, потягиваясь, на веранду, садится на стул рядом с К у б ы ш к о й.

Г р а ф (продолжая стоять, облокотившись спиной о перила). Ах, мама, как не вовремя вышли вы сюда, на свет полдневного солнца; все сегодня происходит не вовремя, решительно все, и это еще раз подтверждает одну очень безумную, очень сумасшедшую мысль.

А ф р о д и т а (равнодушно). У тебя, несчастный, все мысли безумные; садись уж лучше на свое старое кресло, смотри на свое вечное море, мечтай о чем-нибудь безумном и невозможном, – о своих весенних зеленых полянах над морем, о желтых цветах, о венках из них на голове у неких придурков, возомнивших себя взрослыми и свободными, – мечтай, одним словом, о чем угодно, хотя бы даже о том, что ты умней всех нас вместе взятых, что скоро ты станешь большим и взрослым, а мы, наоборот, или умрем, или пересядем на твое позорное место, в твое позорное трухлявое кресло, чтобы вместо тебя пускать на нем слюни и пузыри. (Презрительно кивает на кресло-качалку.)

Г р а ф (радостно-оживленно). Хорошо, мама, я так и буду делать: мечтать о чем-то очень несбыточном; поменяться местами с вами со всеми, пересадить кого-то из вас в это старое позорное кресло, – ах, какой неожиданный, какой чудесный конец всей этой грустной и долгой истории; поистине, мама, необыкновенные и светлые мысли рождаются сегодня у вас в голове!

А ф р о д и т а (строго). Но-но, не балуй! сиди себе тихо, как и положено настоящему идиоту, играй свою роль и не вмешивайся в дела взрослых людей!

Г р а ф (радостно). Да, да, именно так, – каждый должен играть свою собственную, специально для него сочиненную роль; умолкаю, немедленно умолкаю, и, как мне и положено в этой истории, начинаю думать о несбыточных происшествиях.

Некоторое время все трое молчат: Г р а ф повернулся спиной, и смотрит в сторону моря; К у б ы ш к а отдувается и напрасно силится что-то сказать; А ф р о д и т а сыто щурит глаза, не совсем еще придя в себя после вынужденного пробуждения.

Явление пятое

На мостовую стремглав выскакивает Ч е с н о ч о к.

Ч е с н о ч о к (она очень возбуждена). Бежала, бежала, и наконец добежала! вы не поверите, дорогие подружки, но то, что я вам сейчас расскажу, перешло уже все нормы приличия!

А ф р о д и т а (насмешливо). Что, камбала на рынке неожиданно подешевела, или пучок редиски стал стоить дороже, чем стоил вчера; чем ты так сильно взволнована, Чесночок? поднимайся сюда на веранду, и расскажи нам все по – порядку, самую суть, и ничего не скрывая.

Ч е с н о ч о к (поднимаясь по лестнице на веранду и останавливаясь напротив сидящих т о в а р о к). Бежала, бежала, так сильно, и все по этой проклятой жаре! а вокруг, представьте себе, ни души, только лишь одни заколоченные двери и окна; и тишина, как будто все здесь давно уже умерли, и не осталось никого, кроме меня, несчастной, перепуганной насмерть женщины.

А ф р о д и т а (так же насмешливо). Да что же перепугало тебя, Чесночок, говори побыстрей, не маячь здесь у нас перед глазами.

Ч е с н о ч о к (скороговоркой, сбиваясь от излишнего рвения, подскакивая на месте). А то и испугало, дорогая подружка, то и доконало меня окончательно, что внезапно пришедшая в голову мысль: а не сошла ли ты с ума, Чесночок, от этой жары, и не снится ли тебе все это во сне?

Г р а ф (не поворачивая головы, продолжая смотреть в сторону моря.) Здравая мысль, Чесночок, очень здравая, поздравляю тебя!

Ч е с н о ч о к (не замечая насмешки). Да, подружка моя Афродита, да, внезапно пришедшая в голову мысль: а не снится ли мне это во сне: весь этот город, все эти заколоченные нежилые дома, весь этот рынок, заваленный до неба корзинами с тухлой рыбой, горами зелени, и всяческих нужных в хозяйстве вещей, – родной мой, с детства знакомый рынок, который знаю я как пять своих кровных пальцев, который взрастил меня, научил уму-разуму, и вообще всему, что должен знать образованный человек; не снятся ли мне рыночные торговки, такие обычно шумные и сварливые, застывшие на этот раз в полдневном солнечном свете, как манекены в витринах готового платья; не снюсь ли сама я кому-нибудь в страшном кошмаре, – какому-нибудь законченному, годами сидящему в тишине идиоту?

Г р а ф (поворачивается к Ч е с н о ч к у). Например – мне, любезная Чесночок, ибо других идиотов, кроме меня, в этом городе вроде бы нет?

Ч е с н о ч о к (крестясь, пятясь задом и падая на стул, вовремя подставленный А ф р о д и т о й). Сгинь, сгинь, проклятый злодей, твоим кошмаром быть хуже всего! уж лучше я за бесценок буду сбывать вяленую петрушку, уж лучше я сама буду торговать тухлой ставридой!

Г р а ф (весело улыбаясь). Почему обязательно кошмаром, любезная Чесночок? а может быть, – ты всего лишь плод моего одинокого, вдохновленного морскими далями и пейзажами воображения? а может быть, – это я тебя придумал, достойная женщина; просто так, от безделья, от одиночества, чтобы хоть чем-то занять свои скучные, однообразные будни?

А ф р о д и т а, открыв рот, смотрит, абсолютно ничего не понимая, на Г р а ф а; ей необходимо время, чтобы хоть что-то сообразить; Ч е с н о ч о к чрезвычайно напугана перспективой быть кем-то придуманной; К у б ы ш к а же, напротив, немного пришла в себя и готова уже дать наглецу достойный отпор.