Сергей Могилевцев - Граф и Анна

• Название: Граф и Анна
• Автор: Сергей Могилевцев
• Жанр: Драматургия

На крыльце старой веранды такого же старого одноэтажного дома сидит в кресле-качалке молодой человек, которого все окружающие давно уже считают идиотом. Рядом находится булыжная мостовая, видна панорама старых, покрытых потемневшей черепицей домов, с крест-накрест заколоченными окнами и дверьми. Где-то недалеко находится море. В этом заброшенном городе у людей нет собственных имен, а только лишь прозвища. Идиота в кресле зовут Графом, девушку, которой он когда-то в детстве клялся в любви – Анной, мать его – Афродитой.

---

Г р а ф (после паузы). Анна… я… мы были обручены… поляны с цветущими весенними первоцветами… венки из желтых, горящих на солнце цветов… (Неожиданносправляется с собой, спокойным голосом.) Анна, любимая моя, забытая в детстве девочка по имени Анна, я все хорошо помню и ничего не забыл. Я помню наши прогулки вдоль берегов весеннего пенного моря, наши первые невинные поцелуи и клятвы соединить в будущем наши судьбы. Я все это помню и никогда ни от чего не откажусь; не откажусь ни за что; но, понимаешь, сделать последний шаг, выйти из мира детских мечтаний мне не дает одно очень большое, очень значительное обстоятельство; оно так важно и так болезненно для меня, что я не могу переступить через него из страха немедленной и неминуемой гибели. Тогда, в детстве, девять лет назад, возможно даже день в день, я совершил нечто страшное и ужасное, нечто такое, за что человека невозможно простить. (С улыбкой, С т а р и к у.) Милый Старик, прости моей маме эту ее невинную выдумку относительно якобы погибшего мужа. Относительно мужа, убитого собственным сыном. Разумеется, это не так, и не в этом состоит тот ужасный проступок, который я силюсь вспомнить вот уже девять лет. Прости маме эту невинную выдумку, она, очевидно, помогает ей переносить тяготы вынужденного одиночества; пускай себе бранит и пилит меня, если это доставляет ей удовольствие; но, знаешь, Старик, там, в детстве, лежит нечто гораздо более страшное; нечто такое, от попыток вспомнить которое внезапный пот покрывает все мое тело, а сквозь сердце и грудь проскакивает заряд бешеного электричества; я пытаюсь вспомнить этот страшный и ужасный миг моего детства, но, лишь только память моя подходит к нему, к страшной двери запретных воспоминаний, ужас охватывает меня, – ужас настолько непреодолимый и тяжкий, что перенести его я не могу; очень часто при одном желании вспомнить я теряю сознание и часами, поникнув, лежу в своем кресле, не в силах прийти в себя; нет, лучше быть вечным и окончательным идиотом, злодеем, виновным в грехах целого города, чем пытаться вспомнить то, чего вспомнить мне не дано. Оставь меня, добрый Старик, оставь, и уезжай отсюда подальше. Оставь меня, любимая Анна, оставь, и становись скорее женою Красавчика. Не связывайтесь с пропащим и законченным дураком, одно лишь знакомство с которым приносит вам такие несчастья. (С улыбкой, А н н е.) Прощай, любимая, прощай навсегда, ибо вот здесь (показывает себе на лоб) лежит причина, положившая между нами вечную пропасть. (Поворачивает голову, с мечтательной улыбкой полного идиота смотрит на море.)

А н н а (кричит). Нет, Граф, нет, ты должен вспомнить, ты обязательно вспомнишь все, что было на самом деле. Раз ты не убивал своего родного отца, раз ты твердо знаешь об этом, то ты обязательно вспомнишь и все остальное. Любимый, сделай еще одно, очень непростое, но такое нужное нам усилие; вспомни то, чего никогда не существовало в действительности; освободись от кошмара вечной вины, ибо ты решительно ни в чем не виновен; ибо твоя вина выгодна только ей, этой неряшливой, обожравшейся свиными шкварками женщине; ей, и ее достойным подругам; уйди от этой постыдной зависимости, вернись ко мне, или ты потеряешь и меня, и себя самого; вспомни, любимый, вспомни, ибо другого такого шанса, похоже, у тебя не будет уже никогда.

Г р а ф продолжает с блаженной улыбкой смотреть в сторону моря, потом лицо его искажает судорога, он охватывает голову руками, покачивается из стороны в сторону, и умоляюще смотрит на мать и на А н н у.

А н н а (в отчаянии). Все кончено, он не сможет вспомнить уже ничего!

А ф р о д и т а (кричит). Да, он не сможет вспомнить уже ничего! ибо он маленький и злобный убийца; несчастный злодей, изверг, которого не могут терпеть ни суша, ни небеса; которого из милости содержит его любящая мать, мать, которая немедленно погонит прочь всякого, кто придет к нему с нелепыми и преступными просьбами; прочь отсюда, нелепая и наглая интриганка, подавальщица дешевого пива, грязная потаскушка, которая зарится на кусок соседского пирога; прочь с дороги, или я спущу на тебя своих лучших друзей; оболью помоями, ославлю навек в этом старом и страшном городе без надежды; прочь, и да будь ты проклята с твоими попытками освободить его от чувства вины! Прочь, прочь, прочь! (Кричит, вытянув вперед скрюченный указательный палец.)

П р и с у т с т в у ю щ и е застыли в напряженных и порывистых позах.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Картина та же: старый портовый город у моря, бесконечная панорама крыш, кривые улицы, крест-накрест заколоченные двери домов; мощеный булыжником переулок, деревянная веранда старого дома; на веранде все та же нехитрая обстановка; стол со стаканом, подстаканником и старой оббитой сахарницей, стулья, кресло-качалка, этажерка с гипсовой копилкой-свиньей.

Явление первое

Г р а ф, неподвижно застывший в кресле-качалке.

Г р а ф (смотрит в сторону моря, говорит сам с собой). Вот и опять, в который по счету раз, сижу я здесь, на этой веранде; веранде, с которой, кажется, свыкся настолько, что стал продолжением ее потрескавшихся, просевших от времени половиц, ее потерявших былую краску резных коньков и наличников, ее до боли знакомых, изученных за эти годы перил. (С улыбкой оглядывает веранду.) Да, безусловно, я стал продолжением этой убогой и старой мебели” стульев, стола, этажерки, видавшей лучшие виды старой оббитой сахарницы, старого подстаканника, и, конечно, этой пузатой, слепленной из гипса свиньи; надменной белой свиньи, обожравшейся самых разных монет, наполненной ими по самое горло, – страшной и надменной свиньи, вечным моим гипсовым стражем, от которого, кажется, я не избавлюсь уже никогда. О это постыдное, бесконечное состояние несвободы! О эти надменные, сытые, вылепленные из гипса глаза, взирающие на меня целыми днями!

Пауза.

Нет, лучше говорить и думать о чем-то другом; о чем-то бесконечном, свободном, и неподвластном насилию; например: о бесконечной природе, море, небе и красках теплого весеннего вечера; вы не поверите, но какие глубокие, странные, необычайные краски возникают в природе под вечер! нет, не утром, когда день только-только еще рождается, и все вокруг спешит жить и насладиться теплом, и не днем, когда полдневное солнце слепит людям глаза, а именно вечером, в пору тихого и незаметного угасания красок; именно в это время они кажутся наиболее яркими, пронзительными и живыми; море светлеет, становится лазурным и прозрачным настолько, что даже на большой глубине с берега видны мельчайшие камушки и ракушки; небо наливается голубизной и покоем, далекие горы, которых обычно не видно, выходят из-за горизонта и кажутся островами, нежданно поднявшимися из спокойной воды; там, на горизонте, где море и небо сливаются воедино, ничего нельзя различить, кроме едва заметной, еле видимой дымки; постепенно, вместе с угасанием дня, эта дымка начинает густеть, и вот уже легкое, похожее на белый пар облачко движется к берегу, словно парус невидимого корабля; потом, все быстрей и быстрей, набухая и поглощая все прочие, пронзительные и глубокие краски неба, это облачко превращается в плотную дымку, которая неотвратимо, как рок, пожирает вокруг все предметы; исчезают сказочные скалистые острова, стоящие в море, как часовые, исчезают горы на горизонте, потом набережная, дома, переулки, и вот уже беспокойство, неуверенность, ужас и страх повисают над городом, словно неотвратимость; словно наказание за неведомые грехи; это значит, что день наконец-то закончился, что вечер полноправно вступает в свои права, и все невидимые отсюда, с веранды, гадкие и подлые грехи и делишки людей начинают происходить один за другим, непрерывно, с вечера и до утра, сливаясь в один огромный, общий, катящийся снежный ком; который падает сюда, на веранду, и поглощает меня целиком, заставляя дрожать от страха, покрывая потом все тело и заливая щеки нестерпимым румянцем стыда. О это бесконечное, постыдное чувство вины! (Неожиданно улыбается.) О это сладостное, блаженное чувство вины!

Продолжает улыбаться странной, загадочной улыбкой Джоконды, долго молчит, смотрит в сторону моря.

Какая странная двойственность: постоянно, мучительно ощущать себя маленьким, загнанным в угол зверьком, мальчиком для битья, всеобщим козлом отпущения, на которого переложили свои грехи, кажется, все в этом городе, кому только не лень, и в то же время упиваться, смаковать эти выдуманные, придуманные для меня прегрешения; знать, что я ни в чем невиновен, в том числе и в смерти своего родного отца, который просто-напросто не выдержал жизни с опустившейся, сварливой, вечно пилящей его женой, и сбежал отсюда на первом попавшемся корабле, – знать это, а также множество других, приписываемых мне, но никогда не совершенных мною проступков, и в то же время смаковать эти мнимые, приписываемые мне грехи; замирать при мысли о том, что так действительно могло бы со мною быть; и это вместо того, чтобы наконец-то все вспомнить, вернувшись к чистой и достойной реальности, стряхнув раз и навсегда весь этот липкий, навязанный мне кошмар.