А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

• Название: Екатерина I
• Автор: А. Сахаров (редактор)
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

Все три произведения в этой книге повествуют о событиях недолгого царствования императрицы Екатерины I – с 1725 по 1727 год. Слабая, растерянная Екатерина, вступив на престол после Петра I, оказалась между двумя противоборствующими лагерями: А. Д. Меншикова и оппозиционеров-дворян. Началась жестокая борьба за власть. Живы ещё «птенцы гнезда Петрова», но нет скрепляющей воли великого преобразователя. И вокруг царского престола бушуют страсти и заговоры, питаемые и безмерным честолюбием, и подлинной заботой о делах государства.

---

– А цесарь-то! – крикнул Репнин. – Вконец рассердим.

– Димитрий Михайлыч, полно тебе, – запричитал Долгорукий – Цезарю изменять? Этого не искал покойник… Не приказывал. Хоть бы и свадьба. Турок навалится, только и ждёт…

– Тогда не до свадьбы, – просипел Головкин.

Пункт о браке Елизаветы в договоре отсутствует, суждение о сём деликатном предмете в протокол не вносят. Умолчал и Голицын, продолжая речь.

– Что ж, цесарь. Прозывается алеат[284]. Рать какую нам посылал разве – роту хотя бы? Алексея же прятал, прятал… Что на уме было? Государыню нашу обидел. Пошто не величает, как надлежит? Она титул императрицы законно носит. Я Кампредону говорил – благословен грядущий с миром. А кондисьоны[285] его…

Заковыристая у Голицына речь – церковность мешает с иностранщиной. А человек просвещённый. Будучи губернатором в Киеве, привечал у себя живописцев, пиитов, поощрял печатанье книг и обученье разным наукам. По царскому веленью разорил Запорожскую сечь как очаг бунта, но в час смерти Петра бунтовал сам, требуя регентства при малолетнем наследнике. Отчего же он, заядлый противник монаршего своевольства, вдруг узрел мудрость в женском капризе? Явный же совершил вольт-фас… Светлейший спросил мысленно и ответил себе – дальний прицел у боярина. Доверие царицы добывает себе.

– Кондисьоны француза… – и Голицын обратился к Остерману. – Ты, Андрей Иваныч, востёр. Что француз нам намолотил, ты перелопатишь да просеешь, где мило, где гнило…

Говорок деревенский, врастяжку, московский – мужичок-простачок да и только. Вице-канцлер кивнул два раза – слышу, дескать – и не ответил. Взбил воротник епанчи, трётся щекой об него, постанывает. Зубы болят? Уловка обычная – выжидает лукавец.

Умён, бескорыстен, дипломат величайший – так аттестует Европа безродного вестфальца.

Без тени стеснения рассказывает он о себе – сын пастора, в юности причетник в кирке, скопив гроши, поступил в университет, бедствовал, считался студентом способнейшим. А стороной про него доходило – ученье не кончил, подрался на дуэли, убил соперника и бежал из Иены, укрылся в Амстердаме. Случай свёл с Крюйсом[286] – бывалый мореход, старший такелажник порта нанялся к царю и взял юношу с собой.

Россия, неведомая Россия, манившая прежде мехами соболей, горностаев, куниц, стала при Петре страной удивительных карьер. Крюйс достиг звания вице-адмирала, порадела Фортуна и его секретарю. Однажды царю подали бумагу, составленную складно, красиво, убедительно. Кто писал?

– Я смог испробовать себя. О, благодетель-царь умел отличать талант!

«Пробовать» – первое русское слово, усвоенное Остерманом, такое похожее на немецкое «пробирен», и произносит он его, облизывая сухие, аскетически бледные губы. Его пробуют, он пробует себя и других.

– Когда ты лезешь на дерево, – учит он, – ты не сразу опираешься на ветку.

Сперва переводчик Посольского приказа, а вскорости его секретарь, затем член русской миссии в Ништадте, на мирной конференции. Блеснул ловкостью, тонким обхождением, затмив многих высокородных, старался немало, дабы с вящей выгодой заключить с Швецией трактат. Ни разу не треснула ветка под ним… Царь произвёл в бароны, сосватал красавицу из благородной русской фамилии. В долгу не остался вестфалец – второй родиной признал Россию, трону верен беззаветно. Иностранцы пытались подкупить – отступали с конфузом.

Почти без ошибок говорит по-русски Генрих Иоганн, в просторечье Андрей Иваныч, ныне вице-канцлер государства. Доволен ли? Стремится ли выше по древу карьеры? Петербург гадает.

– Чем выше, тем тоньше ствол, – философствует он. – И ветки слабее. Свалишься – шею сломаешь.

Поучает пространно, себя же открывает скупо. Живёт скромно, тихо, гостей на пиршество, на карточную баталию не зовёт. Зато поглощён страстно игрой амбиций, бурлящей у трона. Не денежного выигрыша ищет – наслаждается успехом умственным, строит прогнозы и проверяет, взвешивает шансы того или иного царедворца. Персона сильнейшая при царице – Меншиков. Стало быть, его и опорой избрать. Но доверять не слишком.

Пробовать, пробовать…

Прими он православие, достиг бы большего. Намекали ему… Нет, изменять вере отцов бесчестно, царь сие осуждал. Молодым придворным смешно. Странен вице-канцлер, одетый старомодно, небрежно, пуговицы на поношенном кафтане оловянные – этакий скряга. Вино покупает, слыхать, самое дешёвое… Издеваются франты за спиной, и барон знает это. Как-то раз напустился – извольте, мол, уважать сподвижников Петра! Они создавали империю могущественную, а пустоголовые чада легкомыслием, жаждой наслаждений разрушат.

И сейчас, на консилии, Остерман выглядит убогим канцеляристом – епанча из года в год та же, воротник простой, без меха. Сидит прямо, окостенело, только пальцы в движении, сплетаются, расплетаются, бегают, живут будто сами по себе.

– Обманет маркиз.

– Турок враз ополчится.

Репнин и Долгорукий твердят своё, но растерянно, с жалобой. Потеряли Голицына… Светлейший подсчитывал противоборствующие силы, дал зарок до голосования помалкивать, не выдержал, вскочил.

– Оробели, господа… Кабы мы с великим государем робели да оглядывались…

И жестом вызвал Остермана.

Тот встал нехотя, с миной мученика, кряхтя – снова, вишь, хексеншус, то есть пуля ведьмы, прострел. Францию он уподобил барашку, Англию волку. В прошлую войну досталось барашку от британских зубов, альянс между ними неравный. Есть шанс его подорвать. Ослабленная Англия будет безопасна.

– Искунство дипломатии, – возглашал вице-канцлер с достоинством, а пальцы, проворные, ищущие, носились, перебирали пуговицы. – Искунство дипломатии.

Колет, тычет немецким «кунст»[287] – совпало по смыслу с русским словом и въелось. Мастер искусства сего всеконечно он – Остерман. Берётся Кампредона перехитрить. А солдат пообещать послать.

– На кой ляд! – вскипел Ягужинский. – Прости, Андрей Иваныч! В Персии увязли, так мало… Испанцев бить… Хуже турок мы… Султан солдатами не торгует.

– Грубишь ты, граф, – вступился генерал-адмирал Апраксин. – А сообразил бы… Наш флот словно лебедь в корыте. В океан плыть несвободно, англичане командуют в Зунде, заставили Данию держать армию, восемьдесят тысяч. Хозяева морей… Титул не вечный, однако.

Войско он отправит во Францию на судах, из Ростока, понеже порт этот по секретной статье договора с герцогом Мекленбурга предоставлен России в полное распоряжение.

Лакеи разносят чай, кофий, чекулат, печатные пряники, изюм, маковые украинские коржи – они, выпекаемые казацкой вдовой Маремьяной, в Питере нарасхват. Но почитай половина угощенья пролилась, просыпалась в пылу спора, разгалделись гуси, забыт порядок цивилизованный, предписанный Петром, – соблюдать очередь, оратору не мешать. Голоса разделились поровну, итог недурён, – думает светлейший, – царицу опечалит не слишком.

Он вмешивается редко, с миной снисходительной. Его усмешка, его балагурство многих раздражают, раздражает то, что он, переняв привычку Петра, дёргает свой ус, жалкий, ёжиком торчащий, будто общипанный…

– Пиренеи, океаны, – нервно хохочет Ягужинский – О чём ещё попеченье? Свадьбы справлять.

Сдаётся князю – длинный нос генерал-прокурора, гусиный нос вот-вот достанет, клюнет пребольно. Фу, Павел Иваныч, видел бы ты себя! Урод ты сегодня – предводитель танцев, кумир женского пола.

– В поход нам неймётся… Отвоевались, так опять… В казне-то шиш, военным где жалованье? Мужик кору гложет, деревни обезлюдели.

– Её величество изволила…

– Заплатка на лохмотья, – выпалил Ягужинский, вытягивая шею рывками, клюёт, клюёт, наглец.

Царица велела убавить налог, скостить четыре копейки с души. Непочтительно говорит о высочайшей милости генерал-прокурор.

– Хлопочешь ты, светлость… Хлопочешь за Кампредона… Сколько он тебе отвалил?

Неслыханно!

– Так я куплен? – произнёс князь, бледнея.

– Обезумел ты, Павел Иваныч, – вмешался Апраксин.

Лицо светлейшего онемело, будто и впрямь ударил поганый нос.

– За это твоё непотребство… За гнусные речи… Шпагу мне вручишь!

– Тебе? Кто ты такой, чтоб меня?

– Вы свидетели, господа, – улыбка князя то леденела, то источала скорбь. – Шпагу, Павел Иваныч!

– Убьёшь раньше…

Взаправду дуэль. Ягужинский сделал шаг вперёд, непослушная рука шарила, натыкаясь на эфес, на перевязь. Епанча свалилась с плеч, её уже топтали. Блеснула голая сталь, но Апраксин подоспел сзади, обхватил. Тот расцепил медвежью хватку и, скверно бранясь, опрометью к двери…

Секретарь подобрал епанчу, выскочил. Из окна видно было, как генерал-прокурор, взяв её машинально, волочил за собой по земле.

– Государь великий! Услышь меня!

Мольба отчаянная, слёзная гулко раздалась под сводами храма. Толпа колыхнулась и застыла, бормотанье протоиерея, склонившегося над аналоем, стихло.