А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

• Название: Екатерина I
• Автор: А. Сахаров (редактор)
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

Все три произведения в этой книге повествуют о событиях недолгого царствования императрицы Екатерины I – с 1725 по 1727 год. Слабая, растерянная Екатерина, вступив на престол после Петра I, оказалась между двумя противоборствующими лагерями: А. Д. Меншикова и оппозиционеров-дворян. Началась жестокая борьба за власть. Живы ещё «птенцы гнезда Петрова», но нет скрепляющей воли великого преобразователя. И вокруг царского престола бушуют страсти и заговоры, питаемые и безмерным честолюбием, и подлинной заботой о делах государства.

---

– По-русски-то умеют твои?

Подобрел лицом, обещая приехать.

Хор у светлейшего набран во владеньях украинских, Голицыну угодил весьма, напомнил беспечальное житье в Киеве, на губернаторстве. Плезир духовный дополнен плотским – лоснящейся кулебякой с грибами и осетриной. Гость одобрил, но кушал скромно, от питья воздержался – и так-де вседневно тешим дьявола.

– Веришь, князюшка, Апраксин пристал – продай певцов! Нет, кукиш… Капелла наша фамильная, мой дед завёл, сколько раз в Кремль возил, к царю. Алексей Михайлович охоч был… Апраксин-то без понятья, ему для престижа. Продай, продай… Не всех, так баса. Да он удавится, Микешка мой, коли отдам кому…

Дарью и Варвару порадовал, вспомнил отца их, Арсеньева.

– Батюшку вашего знавал. У него пристрастье было – соколы, теперь кто этак охотится? Забыто…

Стол кофейный накрыт в Ореховой, на двоих. Каплю шартреза гость позволил себе, влил в чашку.

– Иностранцы говорят – рабство в России, людьми торгуете. Невольники у вас, как у мохамедан. Что скажешь? Христианам негоже… А ведь в Европе так же, в прежнее время. У нас наоборот, Юрьев день[386] был, слыхал, батюшка? Уход дозволялся от господина. Борис Годунов отменил. А почему? Кабы к другому владельцу бежали… Воля-то краше. Дорога – вот она, хоть в степи к казакам, хоть за Урал. У меня деревень пустых с полсотни, раскидало народ. В Европе не то, предел есть. А мы предела не ведаем, в том и беда наша. За Воронежем земля не пахана, татары шалят, а мы в Персии чего-то ищем.

– Ох, не поминай, Димитрий Михайлыч!

Зуб ноющий – эти персидские дела. На Верховном совете оба в согласии – выпутаться надо, сохранив по возможности южный берег Каспия. Да речь, видать, не о том. Куда же ведёт боярин?

– Нету предела, нету… Камчатскую землю имеем, а что прибытку с неё? Капитан Беринг дальше пошёл, воротится вот – ну как с Америкой та земля спаяна? Неужто и туда влезем?

– Ширится держава, – счёл нужным вставить князь. – Макиавелли учил принца… Упустишь – враз отымут.

– Батюшка мой! В Европе земля золотая. Тесно там… Мы широко живём, правда твоя. Широко, да бедно. Великий государь, блаженной памяти, общей пользы желал. А велика ли она – польза-то? Я прямо скажу, замахнулся Пётр Алексеич, ощутил силушку, ух, замахнулся! Из Персии аж на Индию… Шведскую кампанию окончили, получили море, а сила-то на исходе.

– Мы малы, чтобы судить его, – произнёс светлейший с неудовольствием.

– Един Бог всеведущ, батюшка, – и Голицын глянул с вызовом. – Един Бог.

– Не дожил великий государь, – посетовал Данилыч смиренно, примирительно. – Рано покинул… Надоумил бы нас. Бьёмся вот… хвост вытащим, нос воткнём.

– Великого нет и не будет.

Помолчали. Боярин, опустив голову, гладил рукоять трости, лежавшей на коленях, – серебряную голову льва, смешную, как у собаки. Старинная палка, дедовская. Дед, распалясь, кремлёвские ковры дырявил ею в боярской Думе.

– Воистину, Димитрий Михайлыч, не будет Великого. Через тыщу лет разве…

– И я так мыслю, – Голицын поворачивал льва, оглаживал. – С наследником-то как быть? Ум незрелый. Прилепился Ванька Долгорукий, старше, да ведь дурак дураком. Пошто совращает отрока? Гляжу, царевич-то – книжки побоку и в лес с Ванькой, зайцев гонять. От Ваньки чему научится? Маврин-то слабоват. Потвёрже бы пастыря… Я говорил государыне, да без тебя она, батюшка, не решит.

Признаёт боярин…

– Есть у меня человек на примете. Потвёрже Маврина. Гольдбах[387] из Академии. Он цифирных наук профессор повсюду бывалый, может, за границу свезёт Петрушку…

– Не худо бы…

– Артачится немец. Трактат он пишет, некогда ему. Попрошу ещё, накину жалованья.

Маврин к тому же жуирует у Волконской, среди завистников. Таков воспитатель…

– Долгорукие, – и боярин понизил голос, – хотят в Москву с наследником. Тоже не худо. Сходил бы к Успению, к Василию Блаженному, познал бы древнее благолепие. Да ведь к бабке заедут…

– То-то и оно! Им главное – к бабке. Уж она-то воспитает. Изольёт свой яд.

– Отравит душу отрока.

– Ей-ей, нельзя допустить, Димитрий Михайлыч. Спасибо, оповестил! Воспретит царица.

Докладывать ей, пожалуй, излишне. Воспретит он – светлейший. Поважнее дела решает от имени её величества. Евдокия, первая супруга покойного царя, лютую злобу накопила в монастырской келье. Ненавидит труды Петровы, камратов его. Опасна, опасна.

Князь проводил гостя с высшим онёром – даже на крыльцо вышел, невзирая на холод. Союз с Голицыным дорог. Но можно ли довериться старому лукавцу? Говорили о многом – ещё больше недосказанного повисло в сумеречной Ореховой.

С тростью под мышкой, дабы не уродовать наборный пол, шажками мелкими, быстрыми входит Голицын в залу вельможного особняка, где собирается Верховный совет. Кланяется коротко, озабоченно, всегда в неказистом, тусклом кафтанце, без парика – чёрная бархатная шапочка прикрывает облысевшее темя. Садится поближе к секретарю – боярин на ухо туговат.

Слова единого не пропустит.

Оглашаются промемории, ведомости, реестры, счета – секретарский фальцет бесстрастен, до странности равнодушен, приводит в раздраженье. Год 1726-й заканчивается с убытком, в казне опять недобор, подушная подать разорительна, бегут крестьяне, армия бедствует, который месяц без гроша.

– Иисусе, срам какой!

– Повтори-ка, Гриша!

– Гнусавишь ты…

Порой и крепкая брань перебивает чтение. Димитрий Михайлович внешне невозмутим – светлейший завидует выдержке старика. Говорить не спешит боярин. Загалдят двое-трое сразу – поднимет трость, пристыдит.

– Сухарев рынок…

Доколе же прозябать в нищете? Некоторые винят сборщиков подати – ленивы али воруют, есть противники подушной, но чем заменить петровский порядок – толкуют по-разному и туманно. Карл Фридрих крякнул – и брать налог с доходов. Своим островом Эзель он вообще намерен управлять по-шведски – пример подаёт для всей России. Ишь, выручил! Это сколько же счётчиков надо. Мужик-то десять пальцев отогнёт и запнётся.

Большинство за то, чтобы подушную сохранить покуда, но уменьшить на одну треть – авось повальное бегство приостановится. Из Персии войска убрать, расходы на армию урезать. Проверить ещё раз, нет ли в Петербурге, в губерниях чиновных людей, сосущих казну бездельно. Миллионные суммы поглощает двор её величества – следует поубавить.

Екатерина не посещает Совет – то плезиры, то нездоровье, – и языки вельмож развязались. Коробит Данилыча от иных речей – при государе и подумать не смели бы… Ладно голштинцу переводят с разбором, смягчают дерзости.

Задача первостепенная – повысить доходы. Земледелие, торговля, ремёсла хиреют – следственно, и казна чахнет. Где средство? Докладная Меншикова взбудоражила с первых же слов.

«Прежде посадские торговали только, ныне деревни покупают, а помещики в торг вступили…»

Дворянин купцом сделался; деревни, угодья у него в небрежении, – в город подался, перекупать да перепродавать. Пускай бы лучше у себя в именье завёл маслобойку или, к примеру, смолокурню, выделку кож. Горожанин простого звания приобретает землю, крепостных – они у него и в городе трудятся, на мануфактуре либо в лавке. Нарушена воля Петра, вводившего строгую регламентацию.

– Государь указал мудро, – сказал князь, когда кончилось чтение. – Понимал экономию. Открыл нам ворота, а мы в забор упёрлись.

Скрипнуло чьё-то кресло. Кривая улыбка. То зависть говорит неслышно – тебе-то царь распахнул, куда шире… Ты-то богатейший помещик и богатейший заводчик, все ремесла, какие есть в России, все у тебя в хозяйстве, держишь рабов, держишь и нанятых. Указ был писан не для тебя – для нас, грешных.

Что ж, стало быть, заслужил, – ответствовал Данилыч мысленно, улавливая сокрытое. Вслух-то винить ни его, ни царя не станут, – косвенно лишь, норовя подрыть фундамент строения, основанного Петром.

– Пускай торгуют дворяне. Французы стыдятся, а сами-то… Весь мир в коммерцию ударился.

– Коммерция всех питает.

– Хлебушком-то, хлебушком святым кто кормит? Тот, кто на земле. Не подвезёт помещик хлеба…

– Купец наш дик, зарубки на палочке – вот вся его арифметика. Купит на рубль, продаст на копейку, по невежеству. Аглицкий табак у нас дешевле, чем в Лондоне, смехота же…

– Нужда выучит, – вставил светлейший.

– Когда, батюшка? Жди! Субсидию ему из казны давать – в прорву деньги сыпать.

– Казна-то вовсе бы не мешалась… Казённые мануфактуры в убыток работают. Взять коломяжскую, взять крупяные мельницы в Екатерингофе – на ладан дышат. Уральские заводчики плачут, опутаны казённым заказом, ровно цепями.

– Железо, – вставил князь. – Щит государства.

– Довоевались…

Большинство тайных советников за свободу торговли, но для себя и для своих рабов. Вольных считают им помехой. Ограничения, навязанные Петербургом, требуют отменить, в первую очередь монополии на соль, на табак.