А. Сахаров (редактор) - Екатерина I

• Название: Екатерина I
• Автор: А. Сахаров (редактор)
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

Все три произведения в этой книге повествуют о событиях недолгого царствования императрицы Екатерины I – с 1725 по 1727 год. Слабая, растерянная Екатерина, вступив на престол после Петра I, оказалась между двумя противоборствующими лагерями: А. Д. Меншикова и оппозиционеров-дворян. Началась жестокая борьба за власть. Живы ещё «птенцы гнезда Петрова», но нет скрепляющей воли великого преобразователя. И вокруг царского престола бушуют страсти и заговоры, питаемые и безмерным честолюбием, и подлинной заботой о делах государства.

---

2

А он шёл, опираясь на трость, и сильно дышал, он спешил, чтоб не опоздать, в руке у него был купецкий аршин, каким меряют перинные тюки или бархаты на платье. А впереди семенил господин Лежандр, подмастерье, с ведром, в котором был белый левкос, как будто он шёл белить стены.

И, вошед в боковую, художник отдёрнул занавес с алькова и посмотрел на Петра.

– Не хватит, – сказал он хрипло и кратко, оборотясь к Лежандру. – Придётся докупать, а где теперь достать?

Потом ещё отступил и посмотрел издали.

– Я говорил вам, господин Лежандр, – прокаркал он недовольно, – чтоб вы менее таскались по остериям и более обращали внимания на дело. Но ты прикупил мало, и теперь мы останемся без ног.

И тут обратился к вошедшей Екатерине наклонением всего корпуса.

– О мать! – произнёс он. – Императрикс! Высокая! Мы снимаем подобие с полубога!

И он вдруг подавился, надулся весь, и слёзы горохом поскакали у него из глаз.

Он засучил рукава.

И через полчаса он вышел в залу и вынес на блюде подобие. Оно только что застыло, и мастер поднял ввысь малый толстый палец, предупреждая, чтобы не касались, не лезли целовать.

Но никто не лез.

Гипсовый портрет смотрел на всех яйцами надутых глаз, две морщины были на лбу, и губа была дёрнута влево, а скулы набрякли матернёю и гневом.

Тогда художник увидал: в зале среди господ Сената и господ гвардии толкался и застревал малый чернявый человек, он стремился, а его не пускали. И мастер надул губы от важности и довольства, и лицо его стало как у лягушки, потому что тот чернявый был господин Луи де Каравакк, и этот вострый художник запоздал.

Дук Ижорский дёрнул мастера за рукав и мотнул головой: уходить. И мастер оставил гипсовое подобие и ушёл. Он унёс с собою в простом холстяном мешке второе личное подобие – восковое, ноги из левкоса и ступни и ладони из воска.

И гипсовое подобие на всех смотрело.

Тогда Екатерина возрыдала[158].

3

Он не заехал домой, а поехал с Лежандром прямо в Формовальный анбар. Он жил в Литейной части, напротив Литейного двора, а работал рядом со двором – в анбаре. Он любил этот анбар.

Анбар был крепкий, бревенчатый, большая печь топилась в нём, было тепло, а кругом снег и снег, потому что впереди была Нева.

Раздували мех работники, и он пробежал мимо мастерских малыми шагами и пророптал:

– Ррапота!

Он знал всего одно это слово по-русски, а с толмачом дело у него не пошло, он брызгал слюной, и толмач не мог переводить, не поспевал. Он прогнал толмача. И он словом да ещё руками – обходился. Его понимали.

Он любил красный, калёный свет из печи и полутьму, потому что в Формовальном анбаре белый свет шёл сверху, из башенки, и был бедный. А стены были глухие, круглые и блестели от тепла. Тут лежали пушки, фурмы для литья, его работы, восковые, гоубицы, маленькие пушечки и пушечные части – дело артиллерии.

Он пробежал в свою камору, боковую, полутёмную, – малое окошко сверху, – где стоял некрашеный стол и скамья и тоже топилась печь, меньшая, а на полицах лежали винты и трубки бомбенные и гранатные и стояла большая плоская фляга с ромом. В углу лежала больная пушка, чтобы всем показывать её неверность. Её лили ещё по Виниуса манеру[159].

Он составил в угол холстину, где лежали голова и формы, скинул парадное платье, повесил на гвоздь и сел за работу. Он разложил на столе клочки, которые вынул из кармана, и начал с них писать большие листы. Вывел заглавие медленно, со скрыпом и любуясь толстым письмом с тонким росчерком, который был вроде поклона. И на листах он написал великое количество нескладицы, сумбура, недописи – заметки – и ясных чисел, то малых, то больших, кудрявых, – обмер. Почерк его руки был как пляс Карлов, или же как если бы вдруг на бумаге вырос кустарник: с полётами, со свиными хвостиками, с крючками; внезапный, грубый нажим, тонкий свист и клякса. Такие это были заметки, и только он один их мог понимать. А рядом с цифрами он чертил палец, и вокруг пальца собирались цифры, как рыба на корм, и шёл объём и волна – это был мускул, и била толстая фонтанная струя – и это была вытянутая нога, и озеро с водоворотом был живот. Он любил треск воды, и мускулы были для него как трещание струи. Потом всхлипнул пером на всю страницу и кончил.

И, отодвинув лист, посмотрел на него, принахмурясь и тревожно. Так в тревоге посидел. Покосился с суеверием в угол, где стоял холстинный мешок с восковым лицом и частями из левкоса и воска. Вздохнув, оборотясь к господину Лежандру, он сказал, как будто жалел себя самого:

– Тёплой воды.

Подмастерье лил воду на короткие пальцы и смотрел на них так, как если бы в них было всё дело.

– Завтра утром вы запряжёте мой фаэтон и поедете на восковые заводы. Вы возьмёте белый, только белый. В лавке, dans Le Gostiny Riad[160], вы опять будете искать самые глубокие краски. Змеиную кровь. И вы заплатите за них всё, что я вам дам, и ни одна монета не залежится в вашем кармане. И ни одна траттория не увидит вашего лица.

И с долгой печалью смотрел он на Лежандра и всё искал, к чему бы придраться ещё и чего бы наговорить ему такого, чтоб его проняло, господина подмастерья, чтоб он, господин Лежандр, сказал ему нужное слово.

– И вы проедете по Васильевскому острову, и мимо дома господина де Каравакка вы проедете с шумом. Вы можете шуметь, погоняя лошадь, чтобы господин де Каравакк посмотрел из окна собственного дома, кто едет. Вы можете ему поклониться.

Тут господин Лежандр ухмыльнулся на эти слова графа Растреллия.

– Что вы смеётесь? – спросил Растреллий и стал раздувать ноздри. – Что вы смеётесь? – закричал он и тогда уже пыхнул. – Я спрашиваю вас! Сьёр Лежандр! Я знаю вас! Вы всё смеётесь! Мять глину!

Вот тут он и ошибся словом, потому что нужно было греть воск и делать пустую форму, а не мять глину, – и вот это-то и было нужное слово. И тут же сразу мастер стал греть воск у печи и щупать его, потом взял для чего-то кусочек на язык, жевнул, воск ему не показался на вкус, и он заворчал: – Это воск не корсиканский, не самшитовый. Тьфу!

Печь была тёплая, и он тихо дышал, а грудь была открыта, и на ней вился волос.

Он выплюнул воск, вытер руки и закричал с радостью и картаво:

– Гипс! Дать форму! Правая рука! Начинаем!

И уже мелкой скороговоркой сказал Лежандру и не успел договорить:

– Змеиную кровь! Змеиную кровь в лавке завтра. Дайте мне лак для обмазки, ну, что ж вы стоите? Гипс!

И малые руки пошли в ход.

4

Первый сон был такой: приятный и большой огород, как бы Летний сад, и курчавые деревья, и господа министры. И кто-то её легко толкает в спину к тому, к Левенвольду[161], или к этому, к Сапеге[162], – а тот-этот молодой, у него усики немецкие, стрелками, и шпага на боку тоненькая, смешная.

Второй сон был гораздо глубок, она покорная опустилась на дно, и дно оказалось молодостью и двором; по двору шла Марта. Латгальский месяц стоял, светил на её голые ноги, навоз под ногами был жирный, рыжий. Она шла в хлев доить коров. В хлеву была раскрыта дверь, коровы ждали её и жевали. Посреди двора стоял фонарь и светил красным светом на её ноги. Марта не дошла до хлева и остановилась У фонаря, а кругом берёзы, белые и толстые, ветки дрожат, их ветер качает. Перед пустым хлевом стояли девки в ряд – оборотясь к ней спиною, и ветер поднял самары им на головы, они стали как белые флаги. Девки пели.

Третий сон был простой: корова мычала во сне, потом вышла из сна и стала мычать на лугу, а Марта беспокоилась: ушла из дому; пора… что пора – того она не могла вспомнить. Девки тихо пели.

И Марта проснулась. Девки ещё пели. Она замурлыкала, провожая их.

Откуда взялась эта песня и кто её пел, она не вспомнила; лежала одна и мурлыкала. Она не помнила песни и тихонько её пела.

Она ничего не понимала.

Она была слабая от своей силы и пела песню, которой не помнила.

Тогда в страхе она свесила ноги, потому что проснулась Мартой, а не Екатериной, и приложила руки к груди. Она заблудилась в языках, потому что одни старалась позабыть, а другим была быстро изучена. И эта песня и этот язык были у ней до пятнадцати лет, и оттуда взялись и там остались. У дома рос зелёный овёс и ива, которая валилась в воду и всё не могла упасть; ива лежала над водой, а дети на ней плясали и купали её; у неё ноги были сильнее, чем у всех. Она ничего не боялась и прыгала. Потом она вспомнила, как пищали сосцы; она доила коров. Вдруг ей захотелось подоить коров. Но теперь она была императрица, и даже думать об этом – позор. И этот язык был латгальский и детский и назывался: деревня Вишки. И эта деревня потерялась, её имя забыто. И тяжёлая женщина, у ней волосы как войлок, нос угреват и красен и высокая белая грудь – она говорила на этом языке, её приёмная мать. И серый латыш, который был в седой сермяге, и курил мох, и молчал, как мох, – приёмный отец, – говорил с матерью по ночам, а она слушала. И этот язык был непонятный латгальский язык: скрып и качанье. Она смотрела из тёмного угла и слушала. Потом её взяли в город, и город был большой, в деревне его звали Алуксне, а по крепости он звался город Марьенбурх, черепичные кровли; полы в пасторском доме, которые она мыла, ползала на четвереньках, были чистые. А раз стал её учить немецкому языку пасторский сынок, беленький, и обучил её совсем другому. И тот, другой язык Марта поняла и стала так говорить по-немецки, что пасторскому сыну стало невмоготу, и её стали гнать из судомоек. К шестнадцати годам город стал военный от шведов, от полковой музыки, от мундиров, мандерунков, которые сильно тянули её; её коже приятно было, что жёсткие, что с круглыми кантами. Её возили по озеру в лодке соседские парни кататься, а на островах росла жирная трава и липы, а на одном острове стоял замок, комтурный[163], семибашенный. Сторожила тот замок шведская стража и не подпускала лодок, а парни все были покорные. И подъёмный мост был поднят, как дорога, по которой можно добраться до неба. Окна светились по ночам, а кто там жёг огонь? И этот замок был для неё как целое царство, и когда говорили, по вечерам: «шведы», или если кто-нибудь говорил: «Каролус», – она видела все семь глав башенных перед собою. И она вышла замуж за соседского сына, за латышского мальчика, Яниса Крузе, и стала фру Крузе, потому что Янис был шведский капрал, в мандерунке. Фру Крузе, драгунская жена. Этот молоденький учил её говорить по-шведски, а сам не знал. И она догадывалась, какой это шведский язык, какой он хороший. А тут её заметил этот высокий, с белыми густыми усами, тонкий, курносый, его мандерунк был как картина, как лист живописный, и сразу научил её говорить по-шведски, и она заговорила во всех мелочах, потому что он был главный, учёный лейтенант. Его имя она понимала потом на всех языках, и, когда Вилим Иванович уже был с нею, она иногда нарочно ошибалась и вдруг говорила ему: