Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь

• Название: Шестеро вышли в путь
• Автор: Евгений Рысс
• Издательство: Издательство «Детская литература»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1964

В 1926 году Коле Николаеву было шестнадцать лет. Судьба забросила его в маленький городок в глухом лесном краю на севере России. Он был одинок и очень беден. Отчаяние охватывало его...

Двадцатые годы. Время, непохожее на наше. Нэп. Рядом с горсоветом торговали частные магазины, безработные искали работу, коммунисты и комсомольцы руководили забастовками батраков и рабочих частных предприятий. Кулаки и капиталисты еще пробовали бороться с государственной властью трудящихся.

Пережив много бедствий, Коля Николаев нашел в маленьком северном городке замечательных друзей — комсомольцев. Их стало шестеро, честных и смелых людей, рвущихся к великим делам во имя победы трудового народа.

Но вот в далеком лесном краю зашевелились враждебные силы. Шестеро друзей встают на защиту товарища, обманутого людьми старого мира. В глухом лесу они впервые сталкиваются с врагами в открытой борьбе. Это еще только стычка. Но шестеро проверили себя под огнем. «Оказалось, что ничего, можем держаться. Солдаты из нас получатся», — говорит один из друзей.

Генеральные бои их поколения еще впереди, но шестеро уже вышли в путь.

---

— Выйдем за деревню, — шепотом сказал он. — Тут нехорошо разговаривать, — и бесшумно пошел вперед.

Дойдя до дороги, он остановился. Теперь он разрешил себе улыбнуться, сунул Андрею руку и сказал с сияющим лицом:

— Здорово, товарищ Харбов! По делу какому или так?

— Дело есть, Ваня, — ответил Харбов. — Ты вот что скажи: Катайков тут проезжал?

— Ага, — кивнул головой парень, — проезжал. Гулянье целое. С гармонью ехали, с песнями...

— В деревне останавливались?

— Не... мимо проехали. Верно, в Сердечкиной избушке гулять будут. У нас бабка Сидорчиха уж так расстроилась! Она шинкарит — так думала хорошо нажиться.

Парень широко улыбнулся. Видно, неудачи бабки Сидорчихи доставляли ему большое удовольствие.

— А разговаривали с кем? — спросил Харбов.

— Не... Наши-то сбежались, думали — угощенье перепадет, раз Тимофей Семенович гуляет, а они только ручкой помахали — и до свиданьица!

— Так, — сказал Харбов. — Спасибо, Ваня.

Ручкин засмеялся. Андрей внимательно на него посмотрел.

— Есть еще какие новости? — спросил он. — Давай выкладывай.

— Странный человек проходил! — таинственно зашептал Ручкин. — Одет не по-нашему. И ружье.

— Какое ружье? — нахмурясь, спросил Харбов.

— Двустволка.

— Ну, а в чем странность? (Ручкин молчал.) Как одет?

— Голенища какие-то вязаные. И штаны не такие. И пинжак.

— Заграничные, что ли?

— Кто ж его знает, какие... Я таких не видел.

— Когда он прошел?

— К вечерку дело было. Часиков, может, в восемь.

— Ладно. — Харбов кивнул головой. — Интересно, что за человек... Спасибо, Ваня, иди досыпай.

Парень смотрел на Харбова, по-прежнему улыбаясь. Ему не хотелось кончать разговор.

— А как там у тебя в комсомоле, товарищ Харбов? — спросил он.

— Все в порядке, — ответил Харбов. — Одно горе: не вступает в комсомол Ваня Ручкин.

Парень смущенно хмыкнул.

— Так ведь я всей душой, товарищ Харбов, — сказал он улыбаясь. — Мне ж самому в охотку.

— «В охотку, в охотку»! — передразнил его Харбов. — Трус ты, Ручкин, вот что! Подал бы заявление, как человек, вступил бы в организацию...

Ручкин опустил глаза.

— Боязно, — сказал он стесняясь. — Знаешь, у нас народ какой? Заедят. И хозяин держать не будет. Хозяин у меня знаешь какой? А мне матку кормить.

— Трусишь, — сказал Харбов, — трусишь, Ваня! Люди за это дело на смерть идут, а ты, понимаешь, хозяина испугался. Ну ладно, прости, что разбудили. Иди досыпай.

Он протянул ему руку. Ваня крепко ее потряс.

— Если что комсомолу нужно, товарищ Харбов, — сказал он, сияя улыбкой, — я всей душой, пожалуйста! Какое приказание будет, считай меня готовым.

— Комсомолу нужно, — хмуро ответил Харбов, — чтоб Ваня Ручкин человеком стал, хозяина перестал бояться, деньги получал за работу сколько ему положено, в церковь не ходил, поскольку он неверующий — вот что комсомолу нужно!

Парень засмеялся, стараясь обратить слова Харбова в шутку. Но лицо у Андрея было хмурое. Перестал смеяться и Ручкин.

— Ладно, товарищ Харбов, — сказал он. — Соберусь с силами — и по-твоему будет. Вот тебе крест, в комсомол вступлю! Дай только духу набраться.

— Что-то ты долго набираешься! Смотри, как бы плохо не получилось! Потом могут и не взять. У нас, знаешь, народ с характером... Ну ладно. Прощай... Пошли, ребята!

Мы зашагали дальше. Парень стоял и смотрел нам вслед. Когда кто-нибудь из нас оборачивался, он начинал махать рукой и улыбаться. Харбов шагал с недовольным лицом и сердито бормотал:

— Поди ж ты! Честный парень, батрак, беднота, а до чего кулачье запугало! Хозяин полставки платит, а расписываться заставляет за всю. Человек сочувствующий, а боится: хозяин выгонит. Да и матка у него богомолка. Как это так — Ваня в церковь ходить не станет!

Андрей долго еще бормотал, обличая Ваниного хозяина, и Ванину мать, и самого Ваню в душевной слабости. Мисаилов шагал вперед и, кажется, даже не слышал слов Харбова и не понимал, о чем шла речь.

— Четырнадцать километров до Сердечкиной избушки, — сказал Харбов. — Часа за два с половиной дойдем. Отдыхать будем, ребята, или шагаем дальше?

Ему никто не ответил. Каждому было ясно, что Мисаилова не остановить, что он будет идти до тех пор, пока не нагонит Булатова. Каждому было ясно, что ни один из нас не отстанет от Мисаилова. Мы устали и проголодались, но усталость и голод были тут ни при чем.

Глава вторая КОНЕЦ БЛЕСТЯЩЕЙ КАРЬЕРЫ

Если бы Задоров был один, он, несмотря на свою медлительность, гораздо раньше пришел бы в Пудож. Но Моденов задыхался, часто останавливался, а бросать старика Задорову было неловко. Поэтому только в начале второго ночи они дошли до города.

Здесь они решили расстаться. Задоров пойдет будить начальника уездной милиции, а Моденов — секретаря укома.

Задоров давно достучался до своего начальника, и тот впустил его в дом, и Задоров уже доложил обо всех обстоятельствах дела, а Моденов еще томился под окнами секретаря укома, не решаясь как следует постучать.

Он, правда, ударил раза два в дверь костяшками пальцев, но с таким же успехом в спящий дом мог бы царапаться котенок.

Моденов ужасно себя стыдил. Он твердил мысленно, что уходит время, что промедление смерти подобно, что он ведет себя глупо и недостойно интеллигентного человека. Он с силой замахивался кулаком, но кулак, приближаясь к двери, терял силу и касался досок нежно и почти беззвучно.

Так продолжалось бы очень долго, если бы Моденов не рассердился. Обращаясь к самому себе, он произнес мысленно целый монолог о том, что своей нерешительностью он унижает не только себя, но всю русскую интеллигенцию, что за такую вот нерешительность ее, то есть интеллигенцию, не уважает партийное руководство, а между тем оно не имеет права не уважать, потому что русская интеллигенция...

Тут, доведя себя до белого каления, он неожиданно ударил в окно с такой силой, что стекло вылетело и со звоном разбилось где-то в комнате. Вся горячность Моденова сразу исчезла, и от стыда ему стало дурно. Когда жена секретаря укома Грушина, Марья Степановна, заведующая женотделом, испуганная, высунулась в окно, она вместо пьяного хулигана, которого собиралась как следует отчитать, увидела держащегося за сердце худенького, маленького Моденова.

— Андрей Аполлинариевич! — удивленно сказала она. — Что случилось?

Андрей Аполлинариевич простонал в ответ непонятное. Ему действительно было плохо.

— Пойдите лягте спать, — сказала строго Марья Степановна. — Если у вас дело к Денису Алексеевичу, заходите утром.

К этому времени Андрей Аполлинариевич несколько пришел в себя и произнес еле слышно, умирающим голосом:

— Срочное дело... Дениса Алексеевича! Скорей!

— Завтра, завтра! — замахала она рукой. — Сейчас поздно уже, все спят.

— Скорей, скорей! — бормотал Моденов. — Преступление!

К счастью, Денис Алексеевич сам выглянул из-за плеча жены. Он быстро сообразил, что дело не просто, и, не тратя времени на разговоры, вышел на крыльцо, взял Моденова за руку и ввел его в дом.

— Бога ради, извините! — говорил Моденов. — Я завтра же вставлю стекло. Скажите, когда удобней прийти стекольщику.

Он сам понимал, что порет чушь, и от этого терялся еще больше.

Денис Алексеевич зачерпнул ковшом воды из бочки, плеснул себе на голову и немного выпил. Сон с него как рукой сняло.

— Стекло потом, — сказал он Моденову. — Выпейте воды и рассказывайте.

Моденов воды выпил, пришел в себя и кое-как изложил обстоятельства дела. Денис Алексеевич слушал его не перебивая и, когда тот кончил, не задал ни одного вопроса.

— Большое спасибо, Андрей Аполлинариевич, — сказал он. — Идите сейчас домой, ложитесь спать, вы устали, а утром заходите в уком. Мы еще с вами поговорим.

В общем, Моденов ушел домой успокоенный. Даже история с разбитым стеклом не казалась теперь ему такой ужасной. На всякий случай он выпил валерьянки и заснул.

А Денис Алексеевич молча оделся, вышел и зашагал к дому, где жил Прохватаев.

Шел Грушин по светлой сонной улице и размышлял.

Неужели он действительно так недопустимо, так непростительно ошибся с Прохватаевым? У него не было никаких иллюзий насчет этого человека. Он понимал, что Прохватаев легкомыслен и не слишком умен, но от легкомыслия до преступления еще очень далеко. Несколько раз в губкоме заходил разговор о председателе горсовета, и Грушин каждый раз его защищал. Ему казалось, что прохватаевская привычка кричать и ругаться происходит от большого темперамента и неумения себя сдерживать, но что вообще человек он честный, искренний и на преступление неспособный.

Грушину было тридцать пять лет. До двадцати двух он работал слесарем на «Красном выборжце», прямо с завода в четырнадцатом году отправился в армию. В партию он вступил позже, уже в семнадцатом, у себя в полку, но еще на заводе участвовал в кружках, распространял листовки, выполнял партийные поручения. И в полку он сразу принял участие в нелегальной жизни, которая состояла в распространении запрещенных книжек, в беседах на политические темы, в спорах с членами других партий. Романтическая сторона его натуры была целиком удовлетворена этой деятельностью. Смолоду он так увлекся, так был поглощен полной напряжения жизнью партийного функционера, что никогда не нуждался в искусственных возбудительных средствах. Он не пил — не только оттого, что считал это плохим и вредным, а прежде всего оттого, что пить ему казалось просто неинтересным. Гораздо интереснее было во время выпивки, как будто случайно, сказать несколько слов о политике, поспорить с меньшевиком или эсером, сунуть кому-нибудь в карман полезную брошюру. Ему было скучно с людьми, с которыми нельзя было говорить и спорить о волновавших его политических вопросах.