Роберт Стивенсон - Воспоминания и портреты

• Название: Воспоминания и портреты
• Автор: Роберт Стивенсон
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-94871-026-2

---

Землю, которой он столько перекопал при жизни, теперь рыл для него другой; и цветы, которые он растил, по-прежнему черпали от него жизнь, но уже в ином, более прямом смысле. Над его открытой могилой летала птичка, словно тоже хотела почтить погребение того, кто так часто цитировал Писание в защиту ее собратьев: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю»[9].

Да, он мертв. Но цари не поднялись в месте смерти, чтобы встретить его «язвительными пословицами», как надменного вавилонянина, потому что при жизни он был скромным миротворцем и слугой Господа.

ПАСТОРАЛЬ

Когда покидаешь дом в раннем возрасте, тебя ошеломляет и возбуждает новизна, но когда пройдут годы, отъезд лишь отбрасывает на прошлое привлекательный свет. Как на фотомонтажах мистера Гэлтона образ каждого нового позирующего лишь более ясно выявляет основные черты народа, когда юноша уплывает, каждое новое впечатление лишь укрепляет чувство национальности и любовь к родным местам. Так юнкер Королевского Шотландского или Олбенского полка, когда стоял на часах возле французских крепостей, или офицер, ведший свою роту Шотландско-голландского среди польдеров, ощущали на лбу теплые капли дождя Гебридских островов или вздрагивали, вспоминая запах торфяного дыма. А родные реки особенно дороги всем людям. Это такое же древнее чувство, как возвеличивание Нееманом Аваны и Фарфара, оно не ограничивается ни одной нацией, ни одной страной, потому что я знаю шотландца, родившегося в Суффолке, воображению которого все еще рисуются усеянные лилиями воды этого графства. Но реки Шотландии несравнимы ни с какими другими — или я просто в большей степени шотландец и потому считаю так — и шум и цвет их вечно живут в моей памяти. Как часто и охотно я рисовал в воображении Таммел, или шумный Эйрдл, или вьющуюся по Линну Ди, а также светлый ручей Киннайрд, струящийся, бормоча, в лощине позади Кингусси! Думаю, нехорошо пропускать хоть один из этих очаровательных потоков, но если б я упомянул все, перечень получился бы слишком длинным, только я не могу забыть ни Аллан-Уотер, ни струящуюся среди берез Роджи, ни Олмонд, ни, невзирая на всю ее грязь, речку Лейт со многими прекрасно названными мельницами — Беллз Миллз, Кэнон Миллз, Силвер Миллз, ни ручей Редфорд, с которым у меня связаны прекрасные воспоминания, ни, невзирая на ее крохотные размеры, ту безымянную струйку воды, что выбивается в зеленой впадине Аллермура, получает крохотное подкрепление из Холкерсайда, прокладывает путь через мох под холмом Ширера и образует там заводь под скалой, на которой я любил сидеть, слагая скверные стихи, а потом ее похищают в младенчестве подземные трубы для служения приморскому городу на равнине. Со многих мест мшанника можно увидеть одним взглядом весь ее путь и путь ее притоков, географ этой Лиллипутии может обойти все ее уголки, не присаживаясь и без передышки; холм Ширера и Холкерсайд — просто названия соседних кантонов на одном склоне холма, поскольку названия рассыпаны щедро (неопытному человеку может показаться, что чересчур) на этих горных овечьих загонах, одним ведром эту крохотную речушку можно осушить до дна, потребовалось бы значительное время, чтобы наполнить из нее утреннюю ванну, вода речушки большей частью незаметно впитывается в мох; и однако же в память о прошлых временах и фигуре некоего genius loci, я обречен еще оставаться мысленно на ее берегах; и если нимфа (ростом не больше пяди) все-таки вдохновит мое перо, я охотно поведу с собой читателя.

Джон Тодд, когда я познакомился с ним, уже стал «самым старым пастухом» в Пентланде и все свои дни был верен рутине распугивания кроншнепов и собирания овец. Он помнил, как гоняли скот на продажу по заброшенным ныне дорогам в зарослях вереска, представлявшим тогда собой оживленные пути. И сам часто гонял отары овец в Англию, спал на склонах холмов со своей живностью, по его рассказам, делом это было нелегким и небезопасным. Дороги проходят по безлюдным местам, гуртовщики встречались в дикой местности, как теперь рыбаки в просторах Атлантики, и в обоих случаях законом служили наглость и кулачное право. Совершались преступления, овец крали, гуртовщиков избивали и грабили, большинство подобных дел так и не доходило до суда. На Джона в те дни нападали по крайней мере один раз — двое, когда он улегся спать, — и по крайней мере раз, когда его подвел вспыльчивый характер, он попал под суд и оказался в сельской тюрьме, высадил ночью ее двери и больше не появлялся в той округе. Когда я с ним познакомился, он уже вел более спокойную жизнь и не знал иных забот, кроме глупости своих собак и вторжений пешеходов из города. Однако для человека с его вспыльчивостью этого было немало, он отдыхал и спал лишь урывками, летом на рассвете, находясь высоко на холме, он будил город своими криками, а когда овцы ягнились, крики его не умолкали и поздней ночью. Гневный голос невидимого человека, можно сказать, тревожил эту часть Пентланда, будто слышимое привидение, и, несомненно, привносил в страх, который люди испытывали перед Джоном, какой-то суеверный оттенок. Что до меня, поначалу Джон был моим врагом, а я в своем образе смеющегося мальчишки вызывал у него естественную неприязнь. Прошло много времени, прежде чем я увидел его вблизи, узнав по громкому крику с высоты, велящему «отойти от овец». Этот сказочный великан-людоед жил в самых укромных впадинах холма, я прятался в своих любимых зарослях, будто камеронец во время гонений, Джон Тодд был моим Клейверхаузом, а его собаки — рыщущими драгунами. Мало-помалу наши отношения становились добрыми, его возглас при виде меня начал меньше напоминать боевой призыв, вскоре, хотя мы не подходили друг к другу, он стал доставать табакерку, словно индейскую трубку мира, в конце концов мы подружились, и когда я жил там один зимой, Джон, выходя на вечерний обход, звал меня через забор, чтобы я составил ему компанию.

Его жуткий голос, сотрясавший холм, когда он бывал в гневе, в обычном разговоре звучал весьма приятно, с каким-то льстивым, дружелюбным, похожим на пение подвыванием, что является чисто шотландской чертой. Смеялся он довольно редко, издавал внезапные громкие раскаты смеха, искренне, но как-то безрадостно, похоже на эхо от скалы. Лицо его всегда бывало застывшим, румяным, обветренным, походило больше на портрет, чем на живое, однако в его выражении виднелись некая напряженность и готовность вспылить, как у человека, немало хлебнувшего на своем веку и изнуренного постоянной настороженностью. Говорил он на самом красочном шотландском диалекте, какой я только слышал, слова доставляли мне удовольствие, зачастую смешанное с приятным удивлением, и я нередко возвращался из наших обходов с обогащенным словарным запасом. Лексиконом своим Джон владел мастерски, он шагал чуть впереди, «с бородой на плече», держа под мышкой желтый посох, в свободно облегавшем его пледе, и вел меня вверх по склону холма той легкой, упругой походкой, которая, кажется, присуща всем людям его профессии. Я мог бы считать его одним из лучших рассказчиков, разговоры с ним по-шотландски и по-английски кажутся несравнимыми. Он ни о чем не говорил вскользь, всегда только образно, когда вел рассказ, место действия так и вставало у меня перед глазами, если говорил (как бывало большей частью) о своем старинном занятии, оно выглядело удивительно интересным и романтичным. Отары овец, каждая со своей территорией на холме, из-за чего каждую приходилось ежегодно сокращать или увеличивать путем забоев и покупок, ночные хищники, приметы погоды, зимние хлопоты, поразительная глупость овец, поразительная хитрость собак: все он описывал так человечно, с таким знанием и удовольствием, что это не могло надоесть. Посреди рассказа он внезапно распрямлял согнутую спину, указующе взмахивал посохом и громовым голосом объяснял собакам, куда бежать, чтобы я наконец понял смысл наименования каждого бугорка и каждой впадины на холме, а собаки, выслушав его с опущенными хвостами и задранными мордами, вновь поднимали хвосты, бежали и рассыпались в указанном месте. Меня поражало всякий раз, как они могут запомнить такую длинную команду. Но Джон отказывал этим существам даже в малейшем разуме, они были постоянным предметом его любви и презрения. «С такими, как они, возможно кое-как работать, — сказал он, — кое-как, не более того». А потом долго распространялся на тему о действительно хороших собаках, каких видел, и одной действительно хорошей, которая была у него. Ему предлагали за нее сорок фунтов, но хорошая колли стоила больше, была неоценимой для отары, пасла отару за него. «Не то, что эти!» — выкрикнул он и с презрением указал на мелькавшие хвосты своих помощников.

Однажды — я перевожу рассказ Джона, так как не могу воспроизвести его во всей красе, поскольку родился Britannis in montibus, но увы! inerudito saeculo[10] — однажды, когда у него была хорошая собака, он купил в Эдинбурге овец, и по пути обратно на людной дороге две потерялись. Это являлось позором для Джона и унижением для собаки, оба они болезненно воспринимали свою оплошность. Через несколько дней стало известно, что некий фермер возле Брейда нашел овец, Джон с собакой отправились к нему требовать их возврата. Но фермер оказался неуступчивым и не хотел отказываться от своих прав. «Как помечены овцы?» — спросил он; а Джон покупал у многих продавцов и не обращал внимания на метки. «Ну что ж, — сказал фермер, — тогда будет справедливо, если я оставлю их у себя». — «Ладно, — сказал Джон, — овец я опознать не могу, но если опознает моя собака, вы отдадите их?» Фермер был не только неуступчивым, но и честным, кроме того, думаю, побаивался Божьего суда; поэтому собрал всех своих овец на большой выгон и пустил собаку Джона в их гущу. Колли хорошо знала свою задачу, знала, что они с Джоном купили овец и (к своему позору) потеряли двух возле Бороумурхеда, знала, кроме того (бог весть откуда, разве что слышала), что они пришли в Брейд отыскать их, и, не теряя времени, выбрала сперва одну, потом другую, обе были приблудными. Вот тогда-то Джон получил предложение о сорока фунтах и ответил отказом. И пастух со своей собакой — что я говорю? подлинный пастух и его владелец — пустились в обратный путь в веселом расположении духа и «улыбались друг другу» до самого дома, гоня перед собой возвращенных овец. Пока что все прекрасно, но разум можно употреблять и во зло. Собака немного уступает человеку в уме и лишь чуть-чуть превосходит его в нравственности, и я слышал от Джона рассказ совсем иного свойства о другой колли. У края торфяного болота за Керк-Йеттоном (умные люди называют его Каэр-Кеттоном) находятся заросли чахлого кустарника и пруд с плотиной для мытья овец. Джон однажды лежал там под кустом и увидел колли, спускающуюся к другой стороне пруда сквозь высокий вереск, она явно от кого-то пряталась. Он знал эту собаку, знал, что это умное животное с одной далекой фермы, возможно, хотел приобрести ее, увидев, как мастерски управляет она отарой по пути на рынок.