Шмуэль Агнон - Эдо и Эйнам

• Название: Эдо и Эйнам
• Автор: Шмуэль Агнон
• Жанр: Современная проза

Одна из самых замечательных повестей Агнона, написанная им в зрелые годы (в 1948 г.), обычно считается «закодированной», "зашифрованной" и трудной для понимания. Эта повесть показывает нашему читателю другое лицо Агнона, как замечал критик (Г. Вайс): "Есть два Агнона: Агнон романа "Сретенье невесты", повестей "Во цвете лет" и "В сердцевине морей", а есть совсем другой Агнон: Агнон повести "Эдо и эйнам".

---

Продолжил Гамзо свой рассказ о том, что приключилось с ним и Гемулой в Иерусалиме. Много раз была Гемула на волосок от смерти, и коли б не помощь Пресвятого, да благословится Он, и дня Гамзо не продержался бы. Но велика милость Благословенного: посылает на человека напасти и дает силу устоять.

Не упомню порядка и связи вещей, но вновь рассказал Гамзо об одежке, а как вспомнил об одежке, вспомнил о своем учителе, а как вспомнил о своем учителе, вспомнил юность, что провел, изучая Писание, в духовных семинариях. Вам знаком Гамзо, человек общительный, которого взыскуют книжники Востока и Запада, ибо он привозит им редкие книги и рукописи. Но когда-то, как прочие семинаристы, кормился он от милости благодетелей – по дню у каждого по очереди. Раз послал его благодетель в лавку купить сокращенный свод "Накрытый стол". В книжной лавке попалась ему в руки книга, не похожая на прочие, каждая строка с большой буквы, и строки короткие и длинные, одна страница похожа на Псалом ангелов-хранителей, другая – на покаянную молитву Судного дня. Битый час стоял он и смотрел и дивился, ибо отродясь не видал он таких книг. Увидел его книготорговец и сказал: сорок целковых – и она твоя. Для семинариста сорок целковых – капитал, хоть бы он всю свою одежду продал, не выручил бы сорока целковых. Был у него сундучок, сделанный столяром в благодарность за то, что занимался Гамзо Священным Писанием с его сыном. Хоть и излишней роскошью был сундучок для Гамзо, все пожитки которого, кроме нательной одежды, можно было завернуть в плат, но придавал сундучок солидность лику хозяина, делая его обладателем красивой вещи. Отдал он книготорговцу сундук, а книготорговец дал ему книгу. А книга эта была «Диван» р. Иегуды Галеви[48] в издании Луццато.[49] Читал он ее и перечитывал и повторял, пока все стихи наизусть не выучил. Но сердце его взыскало большего. Принялся он рыться в праздничных молитвенниках и в старых сборниках гимнов и покаянных песен и кручин, и читал, и переписывал оттуда стихи. Не хватало ему бумаги переписать то, что было ему любо. Что же он сделал? Стал записывать только начальные строфы. Увлекся он стихами, а от семинарии отвлекся. Пошел и нанялся в услужение к книготорговцу. Увидел хозяин, что знает книги. Стал посылать его ко вдовам, у которых книги остались в наследство от мужей, и к просвещенным богачам, что хотели избавиться от святых книг. Со временем стал он покупать и для себя. Со временем стал ездить в дальние страны. Со временем стал ездить в места, куда не ступала нога европейца. Дошел он до пупа пустыни и привез книги и рукописи, о которых и самые отменные библиографы не слыхали. Нашел он и сборники стихов – «диваны» неизвестных пиитов, что по святой скромности скрыли свои имена.

Скрутил себе Гамзо маленькую самокрутку и положил ее. Утер свой кривой глаз, и подмигнул здоровым глазом, и зажал незажженную сигарету меж пальцев, и сказал: когда отправлюсь на погост, отволокут меня туда, куда волокут падаль вроде меня. Лягу я с позором и осудившего меня на сие оправдаю, что положил он меня туда, куда положил, и впрямь: чем я заслужил лучшее место, ибо наг я и лишен заслуг и благих деяний. И тут соберутся вереница за вереницей все аггелы-вредители, сотворенные из моих грехов, и взойдут к Горнему суду требовать мне вящей кары и ада поглубже. А пока не свершился суд, что я делаю? Твержу наизусть все ведомые мне песнопения, пока не забываю, где я нахожусь. И от избытка чувств все громче читаю я. Слышат это святые пииты и говорят себе: что за глас из могилы, пошли посмотрим. Спускаются и видят сию смятенную душу. Приходят они и берут меня своими святыми руками и говорят: это ты тот неизвестный, что извлек нас из пучины забвения? И вот они улыбаются мне со скромностью праведников и говорят: пошли с нами, Гавриэль, и усаживают меня меж собою, и я укрываюсь в их святой сени. Вот утешение за муки мои.

Сидел себе Гамзо и улыбался, как бы обманывая самого себя, будто в шутку сказал он свои речи. Но я-то его вижу насквозь и знаю, что верит он в то, что говорит, больше, чем готов в этом признаться. Я вгляделся в его лицо, лицо средневекового еврея, оказавшегося в нашем веке, чтобы поставлять рукописи и оттиски ученым и книжникам, чтобы те снабдили их сносками, и замечаниями, и библиографией и чтобы люди вроде меня прочли и возвысили душу прелестью стихов.

Сносит Гамзо свои муки и утешается надеждой на будущее. А тем временем горюет он по жене, что недужна и нет исцеления ея недугу. Заговорил я с ним о лечебницах, где больные получают немного требуемого им. Сказал я: хорошо бы поместить Гемулу в лечебницу. А насчет платы – для начала есть у вас двенадцать фунтов, что я храню, и прочие деньги найдутся. Сдвинул Гамзо ермолку на голове и сказал: эти двенадцать фунтов я получил за рукописи, что продал вместе с чудесными листьями. Спросил я Гамзо, подозревает ли он покупателя в том, что обманом присвоил листья. Сказал Гамзо: я человек не подозрительный, может, сначала он и сам не заметил, а когда заметил, сказал себе: "Раз они мне достались, значит, они мои". А может, счел, что листья частью купленного были. А может, иногда считал он так, а иногда – этак. Мораль идет на уступки, и человек не становится непорядочным, коль толкует ее по мере надобности, а тем более, если речь идет о книгах. Сказал я: думаете, он знает силу листьев? Сказал Гамзо: откуда ему знать. Мне бы попал такой лист, и не объяснили бы мне, в чем его сила, и я бы не понял. Да и все эти исследователи – люди современные, хоть бы ты и рассказал им, в чем сила чар, только посмеялись бы над тобой. И если бы купили – купили бы как образец фольклора. Ох, фольклор, фольклор. Все, что не объект исследований, – для них фольклор. И наше Священное Писание превратили не то в объект исследования, не то в фольклор. Люди живут во имя Писания и жизни не щадят во имя наследия отцов, а тут появляются ученые и превращают Писание в исследование, а наследие отцов – в фольклор.

Призадумался я над словами Гамзо и подумал об ученых, собирающих чудодейственные средства. Владельцам они творили чудеса, а ученым лишь приумножают достаток. Подумал я и об этом бедняге, сокрушенном духом и поставленном на колени, которого Пресвятой, да благословится Он, угнетает муками. Коль можем мы судить человека по деяниям его, ясно, что не за деяния, совершенные в этом воплощении, он наказан. Но мне ли задумываться о таких делах? Человеку вроде меня надо радоваться, что на него покамест Господь не обращает внимания. Провел я рукой по лбу, прогоняя лишние мысли, и вгляделся в человека, сидевшего против меня.

Я вгляделся и увидел, что он склонил голову и ухом припал к стене. Удивило меня это. Время шло, а он не отрывал ухо от стены. Сказал я: кажется, вы слушаете, о чем беседуют между собой камни стены? Глянул он на меня и не сказал ни слова, только вновь напряг слух. И так он сидел: ухо прижато к стене, глаза горят, и кривой глаз, и зрячий, только один полон недоумения, а другой – ярости. Понял я, что слышит он нечто, приводящее его в ярость, и сказал: что вы слышите? Встряхнулся он, как ото сна, и сказал: ничего я не слышу. А вы что-нибудь слышите? Ответил я ему: ничего не слышу. Потер он ухо и сказал: значит, это обман чувств. Порылся он в карманах, вынул табак и положил его, вынул платок и положил его. Потом провел ладонью меж носом и бородой, потом провел пальцами по бороде, потом сказал: а ведь вы говорили, что слыхали шум шагов. Сказал я: когда это я сказал? Сказал он мне: когда это вы сказали? Да совсем недавно сказали. Сказал я: да вы же сказали, что нет ни звука, ни шороха. Сказал он: так я сказал и все еще так думаю, но сказали бы вы сейчас, что слышите шум, я бы спорить не стал. Сказал я: значит, слыхали что-то? Сказал он: не слыхал. Сказал я: коли так, вернемся к нашей прежней беседе. О чем шла речь? Сказал Гамзо: честное слово, не упомню. Сказал я: да неужто вы так пренебрегаете своими словами, что и помнить их не желаете? Сказал он: напротив. Сказал я: что «напротив»? Сказал он: речи Израиля подобны псалмам и гимнам и при повторе утрачивают изначальную прелесть. Что мне пришло в голову: свожу-ка я Гемулу в село Этроз. Сказал я: почему в село Этроз? Сказал он мне: Этроз – это Этрот Гад древних, а этот Этрот Гад в уделе Гада находится, а Гемула – из колена Гада, почувствует родной дух, и вернется к ней здоровье. Никогда не позабуду, как она мне обрадовалась, когда собирался Гади бен Гаим умыкнуть ее, а я упредил его и умыкнул ее. Весь мир я бы отдал, лишь бы еще раз увидеть тот радостный смех на устах Гемулы. Хочу я вас спросить насчет этого доктора, не доктора Грайфенбаха, а доктора Гината, понравилось мне то, что вы о нем рассказывали. Мудрецы наши блаженной памяти говорили: мудр знающий свое место. Если бы не запрет дополнять их суждения, дополнил бы я: а прочим свое место неведомо. И все же дивлюсь я, как это вы живете с ним в одном доме, а его не знаете? Стар он или молод? Как вы оцениваете его книги? Возбудили вы мое любопытство к вещам, о которых я раньше не задумывался. Что это? Сказал я: подумайте, сколько есть ученых с положением, и газетчики послушно печатают им хвалу, а мы о них не задумываемся. А этот мудрец поста не занимает, почетных статей о нем не пишут, а мы все хотим разузнать о нем. И вы, господин Гамзо, обещались прочесть его книги во втором или третьем воплощении и уже в этом воплощении толкуете о нем.