Шмуэль Агнон - Во цвете лет

• Название: Во цвете лет
• Автор: Шмуэль Агнон
• Издательство: Панорама
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-85220-487-0

Повесть "Во цвете лет" – Агнонова «Лолита», или точнее анти-Лолита. Рассказ ведется от лица девушки, а не ее поклонника. Она сама выбирает себе взрослого кавалера – вопреки установкам общества. Агнон выбрал форму не дневника, но мемуара – героиня по имени Тирца вспоминает и рассказывает о том, что произошло с ней за несколько последних лет, с тех пор, как умерла ее мать. Действие происходит в конце прошлого – начале нашего века, в австро-венгерской Галиции, в еврейском городке. Тирца ведет свой рассказ не на разговорном еврейском (идиш), но на иврите, которому ее учили учителя, то есть на книжном иврите Библии и славословий. Живого иврита в те времена не было, отсюда архаичность и псевдобиблейский стиль повествования: рассказчица просто не знает другого письменного языка. Его языковым эквивалентом были бы французские дневники образованных русских барышень конца XVIII века или латинские записи европейских девушек. Язык этой повести Агнона резко отличается от языка прочих его произведений. Она написана на "женском иврите". В то время как мужчины учили Талмуд и другие религиозные произведения, написанные по-арамейски, женщины обходились Библией с ее иной лексикой. (Так, в Японии времен Мурасаки Сикибу мужчины писали по-китайски, а женщины – по-японски.).

Начало повести написано белыми стихами и в первом издании печаталось как стихи, а не сплошным текстом.

---

Когда я учил Лию языку и книге, учил я ее и ивриту. Как радовались близкие ее, что святой язык учит. А сейчас позавидовал отец ее познаниям и удалил меня. Ах, сударь, дочь ваша мою науку не забудет, ибо стихи мои запомнит. Меня оставила,[31] но заветы мои исполнит.

Вышел я в город, увидел отца Лии и свернул с дороги. Побежал он за мной и догнал и сказал: что ты убегаешь, а мне хотелось с тобой поговорить. Мое сердце забилось. Знал я, что не собирается он меня утешить, и все же остановился я выслушать, ведь он – отец Лии и о ней говорить хочет. Посмотрел он туда и сюда,[32] увидел, что никого нет, и сказал: болезненна дочь моя, болезнь брата у нее. Я молчал и слова не молвил. А он продолжал свои речи и сказал: не родилась она для труда, и утомление плоти – смерть ей. Если не найду ей покоя, умрет она у меня. И сам он будто испугался своих слов и зачастил громко: а Минц богат, он ее вылечит, поэтому я ее и отдал ему. Он ее отвезет на целебные воды и все ее желания исполнит.

Ах, сударь, иной недуг в сердце вашей дочери, и его все целебные воды не исцелят. Я могу исцелить, а меня ты удалил.

И уходя от него, снял я кольцо, что дала мне Лия. Ибо обручена она с другим. И внезапный холодок пробежал по моему пальцу".

Завершились записи Акавии Мазала.

Дважды и трижды в неделю приходил отец мой в дом Готлибов. И ужинал с нами в саду. Сумерки покроют стол и приборы, и трапеза наша при свете светильников. И красные фонари семафоров железной дороги освещали нам ночь, потому что недалека железная дорога от дома Готлибов. Лишь изредка поминали там имя мамы. И когда вспоминала госпожа Готлиб маму, не заметно было, что мертвую поминает. Потом поняла я, как мудро она поступает.

А отец все время старался перевести беседу на покойницу маму. И иногда говорил он: мы, несчастные вдовцы. Странно было это слышать – будто умерли все женщины и все мужчины овдовели.

А господин Готлиб поехал в путь к брату, ибо так решил Готлиб: может, присоединится к нему брат, ибо богат он, и расширят они вместе парфюмерию. А Минчи, что остерегалась говорить о мужних делах, на этот раз сказала мне больше, чем собиралась. И внезапно, чтобы я забыла ее слова, рассказала она мне, как первый раз пришла в дом к своему свекру. Пришла она в дом к свекру, вошел жених ее, поприветствовал ее и ушел, и закручинилась Минчи, ибо учтивым было его приветствие. Она грустит, а он снова входит и бросается с поцелуями, а она отскочила, потому что обиделась. Не знала она, что приходил его брат, а лицом он точно как ее жених.

Каникулы стали приближаться к концу, и отец сказал мне: побудь здесь до вторника, а во вторник вечером я приду и заберу тебя домой. Сказал он и закашлялся. Налила ему Минчи стакан воды, и испил он. И спросила Минчи моего отца: простыли, господин Минц? И сказал отец: думаю я оставить дело. Мы еще дивимся словам его, а он добавил: если бы не дочь, сейчас бросил бы торговлю. Какой странный ответ! Да бросит ли человек свое дело из-за простуды? Мы не высказали своего беспокойства, а то и впрямь подумал бы, что он болен. Но госпожа Готлиб спросила: чем же займетесь? Книги писать будете? Мы все рассмеялись. Он, купец, деловой человек, сядет книжки писать!

Раздался гудок паровоза. Сказала госпожа Готлиб: через десять минут придет мой муж. И смолкла. Стихла беседа, мы все ждали его прихода. Пришел господин Готлиб. Минчи то и дело поглядывала на него и проверяла его взором. А Готлиб потер кончик носа и улыбнулся, как человек, собирающийся позабавить слушателей, и рассказал нам о своей поездке к брату. Он в дому брата, и жена брата с сыном сидит в зале. Взял он ребенка на руки и стал агукать и подбрасывать его. И оба они удивились, что пошел к нему мальчик, хоть и не видал его никогда. Так он забавлялся с малышом, и тут заходит брат. Посмотрел мальчик на него и на его брата, и его глаза так и забегали от одного к другому. Смотрит и удивляется. Наконец отвернулся ребенок и заревел изо всех сил и потянулся ручонками к маме, она взяла его на руки, и он спрятал лицо у нее на груди.

Я вернулась домой и снова пошла в школу. Нашел мне отец и учителя иврита, господина Сегала, у которого я училась долгое время. Трижды в неделю училась я ивриту. Один день учила Библию, один день – грамматику, и один день – письмо, потому что не любил Сегал перепрыгивать с предмета на предмет, и поэтому разделил на три части. Объяснял мне Сегал книги Завета и толкования ученых мудрецов от меня не скрывал. А по книгам учил мало, ибо уходило время на толкования и разъяснения. Много хорошего он мне рассказал, чего в книгах я не находила. И старался оживить язык наш в моих устах: скажу я что-нибудь, а он скажет: скажи это на иврите. Говорил он вычурным стилем прежних времен и радовался, если слова из речей пророков попадались ему на язык, ибо воистину знали пророки иврит. А больше всего я любила уроки письма. Тогда сидел себе Сегал спокойно, подперев голову рукой и закрыв глаза. Тихо-тихо читал он наизусть и в книгу не заглядывал. Как музыкант, что играет в ночной тьме от полноты сердца и не смотрит в ноты, лишь то, что душа просит, играет – так и мой учитель.

Плату за учение отец положил ему три серебряных талера в месяц. Я давала ему деньги украдкой, а он пересчитывал деньги у меня на глазах и говорил: я же не врач, чтобы мне давали деньги украдкой, я рабочий и платы за труд не стесняюсь.

А отец работал беспрерывно. И вечером не отдыхал. Я лягу, а он сидит при свете лампы, и иногда и утром я вижу: горит перед ним лампа, потому что от расчетов забывал он погасить лампу. И мамино имя не поминал более.

В канун Судного дня Иом Кипура купил отец мой две свечи. Одну свечу, свечу жизни, зажег дома, а другую, за упокой души, поставил в молельне. И когда взял он поминальную свечу отнести в молельню, сказал он мне: не забудь, завтра день поминовения душ усопших. Голос его дрожал. Я подошла и поцеловала его руку. И пришли мы в молельню, и посмотрела я вниз с балкона на молящихся, что поздравляют друг друга и прощения друг у друга просят, и увидела: стоит отец перед человеком без молитвенного плата.[33] Узнала я Акавию Мазала, и слезы выступили у меня на глазах.

Певчий-хазан пел "Отпусти все обеты", и голос его все нарастал. Свечи разгорелись, и дом полон света. Люди ходили меж свеч, и лица их укрыты. Как люба мне святость этого дня! Молча вернулись мы домой, не говоря ни слова. Звезды небесные и свечи в домах озаряли наш путь. Пошли мы через мост, потому что отец сказал: давай постоим над водой, у меня горло полно пыли. Ночные светила сверкали из воды в лицо звездам небесным. Месяц показался меж туч, и тишина струилась от вод. С небес слал Господь тишь. Никогда не забуду эту ночь. Пришли мы домой, и свеча жизни качнулась нам навстречу. Помолилась я и уснула до утра. Утром пробудил меня голос отца, и пошли мы на молитву. Небеса покрылись белым пологом, которым покрывается твердь осенью. Деревья сбросили свои пурпурные листья, и старухи собирали листву. Из крестьянских изб валил дым из сухой листвы, горящей в их печах. Люди в белых одеяниях сновали по улицам. Пришли мы в молельню и помолились. А между службами встречались во дворе молельни.[34] И каждый раз спрашивал отец, не трудно ли мне поститься. Как смущал меня голос отца!

В праздник Кущей я почти не видала отца. Я училась в польской школе, и на праздник нас не отпустили. А когда я возвращалась из школы к обеду, отец с соседями сидел в кущах: и я ела дома одна, затем что нет для женщин места в кущах. Но зимние дни примирили нас. Вечером мы ужинали вместе и при свете одной лампы вершили наши дела. Лампа светила, и тени наших голов сливались воедино. Я делала уроки, а отец проверял счета. В девять приносила Киля три стакана чаю: два отцу и один мне. Тогда отставлял отец счета и перо менял на чашку. Одну чашку выпьет горячей, а в другую положит сахар и выпьет остывшей, а затем мы возвращаемся к нашим трудам. Я– к урокам, а отец – к счетам. А в десять встанет отец, погладит меня по голове и скажет: а теперь почивать, Тирца. Как я любила это «а», всегда оно меня радовало, будто слова отца – продолжение его мыслей обо мне. Мол, раньше он про себя говорил со мной, а сейчас вслух. И говорила я отцу: если ты не идешь спать, то и я не пойду спать, буду с тобой сидеть, пока не пойдешь почивать. Но отец не слушал меня, я ложилась спать. А когда просыпалась, он сидел за столом, и счетные книги разложены по столу. Встал ли он спозаранку, или не ложился всю ночь? Не спрашивала я, а потому и не знаю. Каждый вечер я думала: пойду-ка я и поговорю с ним по душам, может, послушается меня и отдохнет. Не успею встать, как сон берет верх. Знала я, что отец хочет оставить дела, поэтому и работает вдвойне. Порядок наводит в счетах. Что потом собирается делать, я не спрашивала.

Исполнилось мне шестнадцать лет, и учеба в школе окончилась. Окончились школьные годы, и послал меня отец на учительские курсы. Не по способностям послал меня отец на учительские курсы, потому что способностей к преподаванию у меня не было, но и другое поприще не прельщало сердца. Подумала я, что судьба человека и жизнь его другими устраиваются. И сказала: это хорошо. Друзья и родные изумились: как это Минц свою дочь отдал в учителки.[35]