Борис Изюмский - Соляной шлях

• Название: Соляной шлях
• Автор: Борис Изюмский
• Издательство: Дет. лит.
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1991
• ISBN: 5-08-001977-8

«Соляной шлях» – первая повесть о Евсее Бовкуне. Вместе с ним, вслед за чумацким обозом, читатель пройдет в Крым за солью нетронутой плугом девственной степью, станет свидетелем жестоких схваток половцев с русскими людьми… Увлекательное это будет путешествие! С большим искусством, достоверно и в полном соответствии с исторической правдой автор вплетает в судьбу независимого и гордого Евсея Бовкуна возникновение первых русских поселений в диком, но вольном тогда Подонье. Сюда от гнета князей и знатных богатеев уходит со всех концов Руси вольнолюбивая голытьба. Сюда устремился и смерд Евсей, ища спасения от кабалы боярина-живодера Путяты. Но жизнь вдали от родного Киева и вблизи от кочевий половецких племен полна трудностей и опасностей. И Евсей вынужден вновь искать спасения.

Продолжение истории в повести «Град за лукоморьем».

---

Покойный отец Анфима тоже был мастером-гранильщиком, приехал в Киев из Суздальского Ростова еще молодым да так здесь и прижился. Он научил сына своему ремеслу, передал спокойный, покладистый нрав.

Жили Птахи небогато. Только изредка перепадало, если заказывали отгранить камень для перстня, вставить сапфир в оправу. А то больше приходилось сверлить бусы из сердолика. Здесь покупатель находился, правда, сразу – быстроглазые киевские юницы, – да корысть-то от них невелика.

Евсей вошел в избу Анфима, Марья обрадовалась:

– Милости просим! – Соседа уважала за скромность, за то, что был трезвенником и трудолюбивым.

– Дай нам, вербонька, узвара, выпьем по ковшику, – попросил Анфим.

Марья засуетилась. Ладонью смела лишь одной ей видимые крошки со стола, сбегала в погреб, принесла жбан варенухи.

А Евсей уже делился своим планом с Анфимом:

– Наберу киян покрепче, и махнем. Я те края знаю. Только вот и на грош не верю прикидщику Путяте. Все ведь прикогтит… Что одной рукой дает – другой тут же отбирает.

– Ну что ж, коль решился, – раздумчиво говорит Анфим. Сейчас он выглядит старше своих лет, может быть, потому, что от сидячего образа жизни стал полнеть. – Гляди и посчастит. Мне Путята тож обещал заказ один знатный…

– Вот только за юнцов моих боязно, – погладил длинный светлый ус Евсей, и на открытое, бесхитростное лицо его легла тень беспокойства.

– Не бойся, мы доглядим, – заверил Анфим.

– Вот спаси бог, – обрадовался Евсей. – Я, может статься, свово подлетка с собой возьму. Пусть свет поглядит… Волю узнает… Мужает… Так ты тогда, будь ласка, пригляди за отроковицей. Да и помощницей она вам станет…

И правда, почему бы ей не остаться на время? Вот у бобров как заведено: год исполнится после рождения, и родители, сделав малому собственную избу, оставляют – живи своим умом и своей силой.

Так-то оно так, да росла Анна уж больно худенькой, и за нее всегда было боязно.

Эта тревога родилась в нем еще тогда, когда дочка только появилась на свет божий. Она долго не говорила ни слова. Жена в отчаянии упрекала себя: мол, дитя онемело, потому что она, мать, поела рыбы. И бросилась лечить девочку колоколом: облила било водой, принесла ту воду пить Анне. Но и это не помогло.

А в два года словно прорвало какие-то заторы: Анна сразу заговорила и целыми днями щебетала без умолку.

…В колыбели подала голос одна из дочерей Птахов. Неведомо какая: Марфа ли, Пелагея или Лисавета? Запищали и две другие. Ну, этим немота не грозит.

Анфим подошел к люльке на три места, поддел дочерей правой рукой, прижал их к груди. Поднося к Евсею, весело сказал:

– Вот-то богатство – полная охапка невест!

Евсей поглядел на три совершенно одинаковые, круглые, со светлыми блестящими глазами рожицы. Во рту у каждой был палец, только крайняя сосала еще и палец сестры.

– Как вы их распознаете? – подивился Бовкун, и в улыбке вспыхнули белой полоской крепкие зубы.

– Да ведь их, ягодиночек, видно ж! – убежденно воскликнула Марья. – У Марфы отлив очей особый. Пелагеица морщится по-своему, а у Лисаветы, гляди, на шее темная росинка притаилась.

Она посмотрела добро на соседа:

– Ты не тревожься! Если надобно, пусть Аннуся с Ивашкой у нас перебудут… Мне и впрямь даже помощь…

Дети встретили Евсея радостно, Анна крикнула:

– Татусь! – Прижалась к нему, потерлась прохладной щекой о его щеку.

Отец ласково провел рукой по ее светлым волосам:

– Ну что, доня, что, лягушонок?

Ивашка тоже, видно, рад был приходу отца, но поглядывал на него издали: не хотел «лизаться», хотя очень любил отца.

Он любил в нем все: и суровую молчаливость, и умение рассмешить, сохраняя при этом невозмутимость, и то достоинство, с каким держал себя отец, ни перед кем не заискивая, не унижаясь, и его умение все делать своими руками. И внешность отца нравилась Ивашке. Он уже мысленно дал себе зарок, что, когда вырастет, будет носить такие же усы и чуб, заброшенный за ухо. Отцу бы только серьгу подвесить – и был бы сущим Святославом, каким рисовала его народная молва.

Ивашка гордился тем, что внешне похож на отца: почти бесцветными широкими бровями, родинкой у правого уха.

Отцу было под пятьдесят, а он сохранил гибкость стана, легкость походки, силу плеч. У отца не найдешь ни одного седого волоса на голове; упершись руками волу в рога, он поворачивал того куда хотел, и при этом у него только багровела, раздуваясь, короткая сильная шея.

Мальчик всегда с восхищением глядел на купание отца, когда тот накалял в печи булыжники и одни бросал в колоду с водой, а другие обливал «для пару».

Дым и пар клубами валили из двери мовницы. А отец – ладный, весь из мускулов – окатывал себя зимой ледяной водой или, выбежав во двор, катался по снегу.

И сына Евсей приучил к тому, чтобы тело всегда чисто жило. Ивашка вставал на заре, тер одежду золой и глиной, обмывался, докрасна растираясь мочалой, чистил зубы искрошенной корой дерева.

Ивашка с гордостью слушал, как в городе рассуждали:

– Евсей-то бывалый. Сходил света. Богато видел, богато знает. Путно шествовал.[3] А волов повадки – так лучше всех ему ведомы. Неспроста прозвище свое носит.[4]

И еще вспоминали в городе, как в юности сбил Бовкун с седла батогом половецкого хана, связал его и приволок в Киев.

Отец умылся, они втроем поели – Анна успела сварить щи, приправленные конопляным маслом. Отец сказал Ивашке:

– Может статься, хлопко, я тебя с собой в дальний путь возьму.

У Ивашки сердце замерло от великой радости, но только полыхнул пытливо глазами.

– Да вот сомневаюсь: баловства в пути не будет?

– Батусь! – Ивашка глядел умоляюще.

И отец смягчился:

– Лады. Спать сегодня на дворе будем.

Они устроились на рядне у тына, под вязом. В небе извечно мерцали звезды. Иные из них жались, как дети, к месяцу. Неистово турчали кузнечики, попискивали земляные мыши.

«Как наставить своих мальцов на добрый путь? – думал Евсей. – Где найти самые нужные им слова, чтобы светили в пути, как эти звезды? Чтобы жили по правде, а не по лжи?»

Подсунув ладони под затылок, он повел неторопливую, тихую речь:

– Не ищите, дети, справедливости в других, как ее в вас нет… У трудолюба душа нараспашку. И натвердо знайте: правде костыли не надобны… Людина хороша, как она на себя похожа… Никогда не унижайте человека, думайте, для чего живете… Пуще всего товариство цените…

Ветер доносил от реки запах остывшей после дневного пекла воды. Дрожали звезды, словно чистые слезы птахинских крикух.

ПЕРВАЯ ВАЛКА

На следующий день боярин Путята, вволю покуражась, согласился снарядить десять возов-мажар к Русскому морю.

Князь Святополк, услышав от своего тысяцкого о необычайном походе за солью и прикинув все возможные выгоды его, пожелал тоже войти в долю и выставил столько же возов. Даже спросил у тысяцкого:

– Может, им присмотр дать?

Он имел в виду дружинников для охраны обоза в опасном пути. Но Путята отговорил:

– Обойдутся и сами. Выдадим копья да луки…

– Ну, гляди, – согласился князь. – Да накажи Евсею, не мешкая, подобрать людей умелых – возглавить валку.[5] Скажи, чтоб порадел для Киева!

Бовкун принялся за дело с жаром, словно бы увидел: впереди забрезжила воля.

Хлопот было немало. Евсей ощупал каждую ось, выложил мажу изнутри корой, приладил на задке деревянную мазницу для дегтя, полочку для ложек. Надо было предусмотреть все: запас сухарей, дубовых втулок, веревок, рогож, сетей из коры липы, ниток из конопли, просмоленных шкур для укрытия соли, синего камня для лечения скота.

Ивашка был возле отца, выполнял все его поручения. У него, как у отца, руки огрубели, но зато стали проворнее и умнее прежнего. А отец только приговаривал:

– Памятуй, хлопец, умелые руки и обухом рыбку уловят.

Если же его сердила нерасторопность Ивашки, он незлобиво бурчал:

– А… чтоб тебя муха взбрыкнула!.. Бодай тебя курка!..

Но особенно нелегко было Евсею уговорить киян рискнуть поехать с ним. Надо было взять в валку умелых, легких в товариществе и не робкого десятка.

Кладом оказался Петро Дитина. Человек неуемной силы, в труде он был безотказен, и слышен был только его голосище – такой густой, хоть загребай лопатой. По обличью Петро – сущая образина: не губы – губищи, уши – что твои лопухи. А вот, поди ж ты, девчата в нем души не чают: то Петушком, то Петяней кличут, а то «Петрусь – щекотный ус».

Он же на них – никакого внимания. Облюбовал себе Фросю – скромную, невидную девушку с черными, как терн, глазами, и ей сохранял верность.

Стриженный «под горшок», в портах, холщовой сорочке с вышитым воротом, с поясом шириной в локоть, он был на загляденье: жених женихом.

Все в руках у Дитины горело, самую тяжкую работу делал Петро играючи, ухарски, словно бы разминая мускулы, – менял ли оси, таскал ли мешки, точил ли топор. Да еще покрикивал притворно-сердито на самого себя: