Юрий Федоров - Державы для…

• Название: Державы для…
• Автор: Юрий Федоров
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1986

Русские мореплаватели и купцы давно стремились проникнуть к Тихому океану в поисках торговых путей на Восток. Еще в 1648 году экспедиция Семена Дежнева открыла пролив, разделяющий Азию и Америку. Однако из-за тумана самой Америки увидеть не удалось.

Первыми русскими, которые оказались на тихоокеанском побережье Северной Америки были участники экспедиций Витуса Беринга и Алексея Чирикова в 1741 году на кораблях «Святой Петр» и «Святой Павел». Тогда были открыта Алеутские и Командорские острова, произведена первая разведка берегов Аляски. Для самого командора Беринга экспедиция закончилась трагически — смертью от цинги.

Практическое освоение же островов начал сержант Охотского порта Е.С. Басов, промышлявший в 1743–1744 гг. пушнину на о-ве Беринга и затем открывший остров Медный (1746 г.). Вслед за ним к берегам Аляски устремился купеческий капитал, которому с 1760 г. стало оказывать систематическую помощь Российское государство. К концу 1770-х гг. на островах Тихого океана постоянно действовало уже пять купеческих компаний, которые вели сезонные промыслы. Уже в 1778 г. на о-ве Уналашка и ближайших американских островах в первых русских поселениях насчитывалось более 500 русских и камчадалов.

Однако промышленники тогда не имели еще вполне осознанной цели основать русские колонии. Впервые эта идея возникла у предприимчивого купца и морехода Григория Ивановича Шелихова. Понимая экономическое значение побережья и островов Северной Америки, которые славились своими пушными богатствами, Г. И. Шелихов, этот Колумб Российский, как его назвал впоследствии поэт Г. Р. Державин, решил присоединить их к русским владениям.

---

А мужик на гальку выбрался и подошел к солдату. На бровях в лучах вынырнувшего из-за горизонта солнца вспыхивали капли воды.

— Ты что, — спросил весело, — старый, не узнаешь? А я ведь когда-то трубочку тебе подарил. — Открыл в улыбке белые зубы.

Солдат вгляделся и изумленно глаза раскрыл:

— Григорий Иванович! Ах, батюшка… Не признал… Не признал. Да ты же ведь в Петербурге, говорят… — Затоптался на гальке. — Как же, как же… Вот она, трубочка-то твоя… — В карман шинели сунул руку и вытащил обкуренную, с черным чубуком трубочку. — Как закурю, так тебя и вспоминаю. — Протянул трубочку Шелихову.

— Не надо, — отстранил трубку Шелихов и, засмеявшись, сказал: — Ишь табачищем-то несет от нее. Как живете-то? — Повернулся вновь к морю: — Красно-то как! А?

— Да что уж там красота, — прокуренным горлом засипел солдат, — нам-то что до нее. Сырость одна, и все…

— Эх, служба, служба, — вновь оборотился к солдату Шелихов и, обхватив его за плечи, крепко тряхнул и притиснул лицом к груди. Рад был, рад, что опять увидел море. Даже и не верилось, что вновь стоит на берегу и волна рядом, у ног, плещет. Да и какая волна! Прозрачная, драгоценному хрусталю подобная.

— Эх, солдат, — повторил Григорий Иванович, прыгнул в телегу. Крикнул: — Давай!

Телега загремела вдоль моря, подскакивая на камнях. Кони хоть и приморенные дорогой, захлестанные грязью, а понесли все же лихо.

Спустя малое время сидел Григорий Иванович за столом, уставленным яствами, и счастливая хозяйка не спускала с него глаз. Лицо ее говорило: Гришенька, ах, Гришенька — моленый ты мой, насилу дождалась тебя! Тут же, с краю, горбился Иван Ларионович. Мял ладонью поскучневшее лицо. Глаза прятал под надвинутыми бровями.

На столе лежали шпаги с золочеными эфесами, дарованные царицей, медали на андреевских лентах. Шелихов уже рассказал про свое петербургское житье. Выложил все как было и к чему пришло. Иван Ларионович пощупал пальцами муаровую ленту царской медали и сказал хмуро:

— Да… Не очень-то пожаловала нас матушка. Не очень. — Честолюбив был до крайности, и обида его ела. — Да… да… — тянул раздумчиво.

Невесел был. Соображал что-то. А что? И Шелихов понял, что пришла минута важная для их дела. Отвалится сейчас Иван Ларионович в сторону, и трудно придется с земляками-то новыми, а то и вовсе конец всему. И почувствовал, словно сворачивается у него в груди тугая пружина, сжимается, скручивается.

Наталья Алексеевна, хлопотавшая по хозяйству, сунула в дверь голову и сказала:

— Готлиб Иванович пожаловал.

Дверь распахнулась, и в комнату вкатился на быстрых ногах Готлиб Иванович.

— Ах, Григорий Иванович, — воскликнул громко, — наконец-то приехали… А мы уж заждались…

Юркими глазами обежал комнату и, задержавшись взглядом на скучном лице Ивана Ларионовича, оборотился к Шелихову:

— Ну же, обниму героя!

Обхватил широкие плечи Григория Ивановича хиленькими ручонками, ткнулся холодными губами в шею. А сам все шарил, шарил глазами и разглядел-таки шпаги с золочеными эфесами и царские медали на столе. Вмиг сообразил: «Невелика награда». Знал, какие и за что даются награды матушкой царицей. И цену разумел шпагам и медалям. Так-то награждают, понимал, дабы малым отделаться.

Вошла Наталья Алексеевна и пригласила за стол Готлиба Ивановича. Поднесла водочки, закуску положила на тарелочку.

— Порадуйтесь, Готлиб Иванович, приезду нашего хозяина.

— Да, да, — кивал Готлиб Иванович, а мысли в голове шустрили о своем. «Так, так, — думал, — значит, у Гришки-то не очень получилось… И здесь, не стесняясь, прижать его можно. А то разгулялись купцы. Рукой не достанешь… Непременно прижать надо и свое взять».

Повнимательнее пригляделся к Ивану Ларионовичу, киснувшему у края стола. «И этот, видишь, скуксился, а то все петухом летал… Что ломиться-то в стену? Ну, взяли свое и отошли в сторону. Земли, земли новые! А видишь, они-то не очень Петербургу нужны. Нет, прижать надо».

Выпил водку, глазки по-птичьи прищурив, и поднялся из-за стола.

— Не буду мешать встрече, дорогой, — сказал, — я на минутку только забежал почтение засвидетельствовать.

Шустренько выбежал из комнаты. А в голове все то же вертелось: «Хе, хе… Герои… И что лезть-то на стену? Свое знай: в карман положил рублик — вот оно и здорово. А то замахнулись — державы границы раздвинуть… Блажные или вовсе дураки».

Иван Ларионович еще больше заскучал после визита Коха. Ладонь положил на глаза и вроде бы отгородился от Шелихова. Понял, о чем думал бойкий Готлиб Иванович. Матерый был купчина и сквозь землю видел. Шелихов качнулся с лавки к Голикову, крепко взял его за локоть, подтащил к окну.

— Ты что, — сказал, — на этого сморчка смотришь. Да ему и ясный день — темная ночь. Нам ли его головой жить, думками его печалиться? Вот куда гляди, — распахнул окно, — вот на чем глаз востри… — Во всю ширь за окном сверкало море, играло, искрилось, вольно над волнами гулял ветер, завивая белые барашки. — Вот наше поле, — сказал Шелихов набравшим силу голосом, — и нам на нем пахать…

Схватив шпагу со стола, Шелихов вновь повернулся к Ивану Ларионовичу:

— Так неужто тебя вот эта игрушка, — он потряс шпагой, — в смущение привела? — Швырнул шпагу на стол. — Ну, ну же, Иван Ларионович, — наклонился Шелихов, жадно вглядываясь в глаза Голикова.

— Да что уж, — забормотал Голиков, — конечно, что там…

— Вот так-то, — облегченно вздохнул Шелихов и в плечо Ивана Ларионовича толкнул сильной рукой. — Мы свое сработаем.

5

А между тем на новых землях случилось страшное.

С некоторых пор ватажники стали замечать в заливе Льтуа и в Кенайском заливе чужие корабли. Выйдут из тумана, пройдут вдоль берегов и растают в морской дали. По флагу вроде бы испанские.

Евстрат Иванович качал головой: мало ли какие корабли ходят по морю. Смущало другое — испанцы, приходя в русские владения, на Кадьяк не пожаловали и ни единым словом не обмолвились с русскими. Отчего бы это? Евстрат Иванович морщил лоб, силясь уразуметь, что стоит за этим, и, решив — не к добру такое, — задумал в Кенаи направить десяток мужиков.

Крепостица в Кенаях стояла еще поднятая Григорием Ивановичем, ватажка там была небольшая. Но с кенайцами мир был полный, боязни никакой не ощущалось. И все-таки Евстрат Иванович встревожился. Сколотив новую ватажку, он во главе ее поставил Устина. Жаль было Устина отправлять, нужен он был на Кадьяке, но другого для такого дела Деларов не нашел.

— Что уж, — сказал, — не хватать тебя здесь будет, но дело, брат, такое…

Устин сам выбрал мужиков. Взял устюжан — трех добрых парней — Кильсея, что полюбился ему знанием тайги да и местного промысла, и других мужиков выбрал не хуже. Сборы были короткими. Едва начиналась весенняя путина, байдары подняли паруса.

Делами в Кенаях заправлял Тимофей, голиковский приказчик из Охотска, мужик с бойкими глазами и языком как мельничье крыло на ветру. Но хотя много говорил Тимофей, а дело в крепостице вел как должно. Ватажники зверя промышляли, мехов запасли много, и путину весеннюю провели как следует, целый лабаз бочек накатали. Одно плохо: забыл Тимофей о самой крепостице. Устин хмурил брови. Стены завалились, избы осели, ров вокруг обрушился, вода из него ушла. За такой стеной в случае опасном долго не продержишься. И службу караульную несли спустя рукава. Устин сам видел — сидит ватажник на сторожевой вышке и лапти чинит. А ружье оставил дома, забыл взять с собой. И другое не понравилось. Устину: мужики в Кенаях скучные были какие-то. А от мужика, ежели у него глаз погас, дела не жди. Мужик веселый горы свернет, а так, с головой-то опущенной, на что он гож? Поглядел, поглядел Устин на мужиков и решил: надо бы их порадовать чем-то. Приметил, избы хоть и покосившиеся, ничего еще были в крепостице, крепкие, но вот ни в одной избе — доброй печи. Так, очажки сложены, огонь, конечно, в них теплится, но радости от него нет. А давно сказано: добрая-то речь, коли в избе есть печь. И Устин решил: «Печи надо сложить, и мужики повеселеют». А решив так, глину отыскал, велел навозить ее побольше в крепостицу и, недолго думая, портки закатал повыше, сам в яму залез глину месить.

Мужики спрашивали: зачем это все, но Устин лишь отшучивался и ворочал ногами. Глину вымесили, налепили кирпичей, обожгли, и только тогда Устин сказал:

— Печи будем в избах класть, а то живете вы скучно. — Подкинул на ладони звонкий кирпич.

Тимофей Портянка скосоротился:

— Забава…

Но мужики и впрямь повеселели. Устин поигрывал кирпичами. Печи не приходилось ему класть, но, видимо, коли мужик в ремесле каком успел, то он и с другим делом справится, если только загорится душа. Устин колоду крепкую положил и начал опечье набивать глиной, смешанной с песком.