Дени Дидро - Жак-фаталист и его хозяин

• Название: Жак-фаталист и его хозяин
• Автор: Дени Дидро
• Жанр: Классическая проза

---

Пока Хозяин Жака не заметил, что его слуга спит или притворяется спящим.

– Ты заснул! – воскликнул он. – Ты заснул, шельма, в самый интересный момент моей истории!..

Жак только и подкарауливал этот момент.

– Проснешься ли ты?

– Не думаю.

– Почему?

– Если я проснусь, то может проснуться и боль в горле; и мне кажется, что лучше нам обоим отдохнуть…

И голова Жака падает на грудь.

– Ты свернешь себе шею.

– Безусловно, если так предначертано свыше. Разве вы не в объятиях мадемуазель Агаты?

– Да.

– Не чувствуете ли вы себя там хорошо?

– Очень хорошо.

– Ну и оставайтесь!

– Чтоб я остался! Легко сказать!

– По крайней мере, пока я не узнаю историю с пластырем Деглана.

Хозяин. Ты мстишь мне, злодей.

Жак. Хоть бы и так, сударь. После того как вы прерывали историю моих любовных похождений тысячами вопросов, столькими же причудами без малейшего протеста с моей стороны, разве я не вправе просить вас, чтобы вы оборвали свою и сообщили мне историю с пластырем добряка Деглана, которому я столь многим обязан, который увез меня от лекаря в тот момент, когда я, без гроша в кармане, не знал, куда деваться, и у которого я познакомился с Денизой. А не будь Денизы, я бы не сказал вам ни слова обо всем этом путешествии. Хозяин, дорогой Хозяин, расскажите историю с пластырем Деглана; вы можете сокращать ее как хотите, но дремота, которая меня охватила и с которой я не в силах совладать, безусловно, пройдет, и вы сможете рассчитывать на все мое внимание.

Хозяин (пожав плечами). По соседству с Дегланом жила прелестная вдова, которая обладала некоторыми свойствами, общими с одной куртизанкой прошлого века. Добродетельная по рассудительности, развратная по темпераменту, жалеющая на другой день о глупости, совершенной накануне, она провела жизнь, переходя от наслаждения к раскаянию и от раскаяния к наслаждению, причем ни привычка к наслаждению не убила в ней раскаяния, ни привычка к раскаянию не убила охоты к наслаждению. Я видел ее в последние минуты; она говорила, что наконец избавляется от двух злейших врагов. Муж, снисходительно относившийся к единственному недостатку, в котором мог ее упрекнуть, жалел ее, пока она жила, и долго оплакивал после смерти. По его мнению, было бы столь же неестественно запретить его жене любить, как запретить ей утолять жажду. Он прощал ее многочисленные победы ради щепетильной разборчивости, с которой она к ним относилась. Никогда не принимала она ухаживаний дурака или каверзника; свои милости она дарила только в награду за талант или честность. Сказать про человека, что он был ее любовником, – значило признать его достойной личностью. Зная свое легкомыслие, она никому не обещала верности. «Я дала в жизни, – говорила она, – только одну ложную клятву, и это – моя брачная клятва». Испарялось ли чувство, которое к ней питали, улетучивалось ли чувство, которое питала она, – все оставались ее друзьями. Не было на свете более разительного примера расхождения между порядочностью и добрыми нравами. Нельзя было никак сказать, что она отличается добрыми нравами; но все признавали, что трудно найти более честное создание. Ее духовник редко видел ее у подножия алтаря, но во всякое время он мог располагать ее кошельком для бедных. Она в шутку говорила, что религия и законы – два костыля, которые не следует отнимать у тех, у кого слабые ноги. Женщины опасались ее общества для своих мужей, но мечтали о нем для своих детей.

Жак, процедив сквозь зубы: «Погоди, я отплачу тебе за этот скучнейший портрет», – добавил:

– Вы, по-видимому, влюбились в эту женщину до безумия?

Хозяин. Это непременно бы случилось, если бы Деглан не опередил меня. Деглан влюбился в нее…

Жак. Сударь, разве история с пластырем Деглана и история с его любовью так тесно связаны между собой, что их нельзя разделить?

Хозяин. Можно; пластырь – просто случай, а остальное – рассказ о том, что произошло, пока они любили друг друга.

Жак. А произошло много событий?

Хозяин. Много.

Жак. В таком случае, если вы будете растягивать их так же, как словесный портрет, то мы не вылезем из них до самой троицы, и тогда – прощай и ваши и мои любовные похождения.

Хозяин. А зачем же ты меня сбивал?.. Видел ли ты у Деглана ребенка?

Жак. Злого, упрямого, дерзкого и хилого? Видел.

Хозяин. Это незаконный сын Деглана и прекрасной вдовы.

Жак. Много горя принесет ему этот ребенок! Он – единственный сын: это первое основание, чтобы стать негодяем; он знает, что будет богат: это второе основание, чтобы стать негодяем.

Хозяин. А так как он хил, его ничему не учат; его не стесняют, ни в чем ему не препятствуют: третье основание, чтобы стать негодяем.

Жак. Однажды ночью этот маленький сумасброд принялся испускать нечеловеческие крики. И вот весь дом перепуган; прибегают к нему. Он хочет, чтобы к нему пришел отец.

«Твой отец спит».

«Все равно я хочу, чтоб он встал; хочу, хочу, хочу…»

«Он нездоров».

«Все равно пусть встанет; хочу, хочу…»

Будят Деглана; он накидывает халат на плечи, идет.

«Вот и я, милый; что тебе»?

«Я хочу, чтоб они все пришли».

«Кто?»

«Все, кто в замке».

Их приводят – господ, слуг, приезжих, сотрапезников, Жанну, Денизу, меня с моим больным коленом – словом, всех, кроме одной расслабленной привратницы, которой дали убежище в хибарке, отстоявшей на четверть мили от замка. Он требовал, чтобы сходили за ней.

«Да ведь теперь полночь, дитя мое».

«Я хочу, я хочу».

«Ты знаешь, что она живет очень далеко».

«Хочу, хочу».

«Она стара и не может ходить».

«Хочу, хочу».

Пришлось послать за несчастной привратницей; ее приносят, так как прийти ей было бы не легче, чем прибежать вприпрыжку. Когда все собрались, он хочет, чтоб его подняли с кровати и одели. Его поднимают и одевают. Он хочет, чтобы мы перешли в парадный салон и чтобы его посадили посредине зала в большое отцовское кресло. Это исполняют. Он хочет, чтобы мы взялись за руки. Он хочет, чтобы мы танцевали вокруг него, и мы принимаемся танцевать вокруг него. Но самое лучшее – это конец…

Хозяин. Я надеюсь, что ты избавишь меня от конца.

Жак. Нет, нет, сударь, вы дослушаете до конца… Он думал, что может безнаказанно рисовать портрет матери размерами в добрые четыре локтя…

Хозяин. Жак, я тебя избаловал.

Жак. Тем хуже для вас.

Хозяин. Ты не можешь простить мне длинного и скучного портрета вдовы; но, кажется, ты мне с избытком отплатил за эту неприятность своей длинной и скучной историей о капризах ребенка.

Жак. Если вы так думаете, то возвращайтесь к истории отца; но довольно портретов, сударь; я смертельно ненавижу портреты.

Хозяин. А почему ты ненавидишь портреты?

Жак. Они всегда так непохожи, что если случайно встретишь оригинал, его никак не узнаешь. Расскажите мне факты, передайте дословно речи, и я сразу увижу, с каким человеком имею дело. Одно слово, один жест иной раз сообщали мне больше, чем болтовня целого города.

Хозяин. Однажды Деглан…

Жак. Когда вы не бываете дома, я иногда захожу в вашу библиотеку, беру книгу, и обычно это – историческое сочинение.

Хозяин. Однажды Деглан…

Жак. Проглядываю описание портретов.

Хозяин. Однажды Деглан…

Жак. Простите, сударь, машина была заведена и должна была довертеться до конца.

Хозяин. Довертелась?

Жак. Довертелась.

Хозяин. Однажды Деглан пригласил к обеду прекрасную вдову и нескольких соседей-дворян. Царство Деглана приходило к концу, а среди приглашенных был человек, к которому уже влекло эту непостоянную особу. Сели за стол; Деглан и его соперник разместились рядом с прекрасной вдовой. Деглан изощрял свой ум, чтобы оживить разговор; он обращался к вдове с галантнейшими речами; но она была рассеянна, вовсе его не слушала и не отрывала глаз от соперника. Деглан держал в руках сырое яйцо; конвульсивно, в порыве ревности, он сжал кулак, и яйцо, выдавленное из скорлупы, растеклось по лицу соседа. Тот взмахнул рукой. Деглан схватил его за руку и шепнул на ухо: «Будем считать, сударь, что я получил ее…» Воцарилось глубокое молчание; прекрасной вдове сделалось дурно. Обед был невеселый и быстро окончился. Выходя из-за стола, вдова попросила Деглана и его соперника зайти к ней; все, что женщина, соблюдая скромность, могла сделать, чтобы их помирить, она сделала; она молила, плакала, падала в обморок, сжимала руки Деглану, обращала взоры, увлажненные слезами, на его соперника. Одному она говорила: «И вы говорите, что любите меня…», другому: «И вы уверяете, что меня любили…», а обоим: «Но вы хотите меня погубить, хотите сделать меня притчей во языцех, предметом ненависти и презрения всей округи. Кто бы из вас двоих ни отнял жизнь у другого, я отказываюсь впредь встречаться с ним; он не может быть ни моим другом, ни любовником; я проникнусь к нему ненавистью, которая прекратится только с моею жизнью…» Затем, теряя силы, она сказала: «Бессердечные люди, обнажите шпаги и проткните мне грудь; если, умирая, я увижу вас обнимающимися, я умру без сожаления!..» Деглан и его соперник стояли неподвижно или пытались оказать ей помощь; иногда глаза их наполнялись слезами. Наконец пришло время расставаться. Прекрасную вдову доставили домой ни живой ни мертвой.