Стивен Кинг - Танец смерти (Мрачный танец)

• Название: Танец смерти (Мрачный танец)
• Автор: Стивен Кинг
• Жанр: Научная Фантастика

Вы знаете Стивена Кинга — «короля ужасов»? Безусловно. Вы знаете Стивена Кинга — резкого, бескомпромиссного, умного постмодерниста? Возможно. Но — есть и другой Стивен Кинг. Стивен Кинг — блестящий, живой, непосредственный автор истории «черного жанра» от самых его истоков — и до самых одиозных, масс-культурных его проявлений. Перед вами — буквально «все, что вы хотели знать об ужасах, но боялись спросить». А еще перед вами — бесконечно оригинальное литературное произведение, абсолютно и решительно не вписывающееся НИ В КАКИЕ ВАШИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СТИВЕНЕ КИНГЕ. Не верите? Прочитайте — и убедитесь сами!

---

Складывается впечатление, что ужас просто существует — вне всяких дефиниций и здравого смысла. В статье «Голливудское лето ужасов» из «Ньюсуик» (имеется в виду лето 1979 года — лето «Фантазма» (Phantasm), «Пророчества» (Prophecy), «Рассвета мертвецов» (Dawn of the Dead), «Ночного крыла» (Nightwing) и «Чужого» (Alien)) автор пишет, что в самых пугающих сценах из «Чужого» зрители скорее склонны стонать от отвращения, нежели кричать от ужаса. Это неоспоримо: достаточно неприятно на миг смутно увидеть желеобразное крабоподобное существо у кого-нибудь на лице, но идущая вслед за этим отвратительная сцена «разрывания груди» вызывает дрожь омерзения… и происходит это за обеденным столом. Вполне хватит, чтобы извлечь из вас весь поп-корн, который вы только что съели.

Если говорить о рациональном осмыслении жанра ужасов, то максимум, что я могу сказать, — это то, что он существует на трех более или менее независимых уровнях, причем каждый последующий уровень менее «чист», чем предыдущий. Самая чистая эмоция — ужас, такой, который рождает в человеке история о Крюке или старинная классическая «Обезьянья лапа» (The Monkey's Paw). В каждой из этих историй нет ничего внешне отвратительного: в одной крюк, в другой — высушенная обезьянья лапа, которая с виду ничуть не страшнее любой пластмассовой безделушки для розыгрышей, что во множестве продаются в магазинах. Только то, что способно увидеть сознание в этих историях, превращает их в квинтэссенцию ужаса. В «Обезьяньей лапе» раздается стук в дверь и убитая горем женщина идет открывать. И когда дверь распахивается, там нет ничего, кроме ветра… Но наше сознание начинает гадать, что было бы за дверью, если бы муж женщины не слишком торопился с третьим желанием, — и это рождение ужаса.

Ребенком я десятками глотал комиксы-страшилки Уильяма М. Гейнса; «Страшное место» (The Haunt of Fear), «Байки из склепа» (Tales from the Crypt), «Склеп ужаса» (The Vault of Horror) — и всех его подражателей (как с записями Элвиса: Гейнсу часто подражали, и очень удачно, но ничего равного оригиналу так никто и не создал). Эти комиксы пятидесятых до сих пор остаются для меня вершиной ужаса, вернее, страха — эмоции, которая чуть менее чиста, нежели ужас, потому что порождается не только сознанием. Страх включает в себя и физическую реакцию при виде какого-либо уродства.

Вот, например, типичный рассказ. Жена героя и ее любовник хотят избавиться от героя, а потом сбежать и пожениться. Почти во всех комиксах пятидесятых годов женщины изображаются слегка перезрелыми, соблазнительными и сексуальными, но беспредельно злыми: убийственные суки, которые, подобно паучихе-ктенизиде, испытывают после полового сношения непреодолимую потребность сожрать партнера. Эти двое, которые вполне могли бы сойти со страниц романа Джеймса М. Кейна,[16] приглашают беднягу мужа на прогулку, и дружок жены всаживает ему пулю меж глаз. Труп ставят в ящик с цементом и, когда раствор застывает, бросают с моста в реку.

Две или три недели спустя наш герой, живой труп, разлагающийся и изъеденный рыбами, выходит из реки. Он бредет к жене и ее приятелю… и, как можно догадаться, не затем, чтобы угостить их стаканчиком. Никогда не забуду реплику: «Я иду, Мэри, но мне приходится идти медленно… потому что от меня отваливаются кусочки…»

В «Обезьяньей лапе» упор делается на воображение читателя. Он все додумывает сам. В комиксах-страшилках (так же как в дешевых журналах 1930–1955 годов) важную роль играют внутренности. Как было замечено выше, старик в «Обезьяньей лапе» успевает пожелать, чтобы страшное привидение исчезло. В «Байках из склепа» Существо из Могилы, жуткое и огромное, тут как тут, когда дверь открывается.

Страх — это непрекращающееся биение сердца старика в «Искусственном сердце» — торопливый стрекот, «так стрекочут завернутые в тряпку часы». Страх аморфен, но в удивительном романе Джозефа Пейна Бреннана «Слизь» (Slime) он обретает плоть, когда эта самая слизь поглощает жалобно скулящего пса.[17]

Но есть и третий уровень — отвращение. Именно к нему относится та самая «разорванная грудь» в «Чужом». Но лучше взять другой пример Омерзительной Истории, и мне кажется, что рассказ Джека Дэвиса «Грязная игра» (Foul Play) из «Склепа ужаса» как раз подойдет. И если в эту минуту вы сидите в гостиной и жуете чипсы или крекеры, вам лучше отложить их, потому что по сравнению с тем, о чем пойдет речь, «разорванная грудь» в «Чужом» кажется сценой из «Звуков музыки». Вы заметите, что в рассказе нет подлинной логики, мотивации, развития образов, но, подобно истории Крюка, этот рассказ делает гораздо больше, чем просто дает пример распределения по трем уровням.

«Грязная игра» — это история Херби Саттена, питчера из бейсбольной команды Бейвильской младшей лиги. Саттен — абсолютно отрицательный образ, без малейших просветов, настоящее чудовище. Он коварен, лжив, эгоистичен и готов использовать любые средства для достижения своей цели. Он способен в любом из нас пробудить «человека толпы»: читатели с радостью вздернули бы Херби на ближайшей яблоне, и к черту Союз гражданских свобод.

Его команда ведет на одно очко в девятом периоде — «иннинге». Херби добирается до первой базы и при этом сознательно подставляется под внутренний питч — брошенный изнутри мяч. Хотя Саттен — человек крупный и не очень ловкий, однако во время следующего питча он все же добирается до второй базы. Защитник команды «Сентрал Сити» — Джерри Диган. Он сильный игрок и, по словам комментатора, «благодаря ему команда хозяев непременно выиграет в конце девятого иннинга». Коварный Херби Саттен скользит по полю и бьет Джерри шипами своих спортивных туфель, но тот выдерживает удар и оттаскивает Саттена.

Шипы нанесли Джерри несколько ран, на первый взгляд не очень серьезных. Но на самом деле Херби перед игрой смазал шипы быстродействующим ядом. И вот в середине девятого иннинга два игрока выбывают, но Джерри получает очень выгодную позицию, способную принести очко. Для команды хозяев все идет замечательно. К несчастью, Джерри неожиданно падает замертво, и судья присуждает третье очко. А злобный Херби Саттен с ухмылкой уходит.

Врач команды «Сентрал Сити» узнает, что Джерри был отравлен. Один из игроков команды мрачно говорит: «Это дело полиции!» Другой зловеще отвечает: «Нет! Погоди! Мы сами с ним разберемся… по-своему».

И вот Херби получает от всей команды письмо, в котором его приглашают вечером на игровое поле: там, дескать, ему должны вручить медаль за выдающиеся достижения в игре. Херби, как видно, столь же тупой, как и злобный, поддается на эту уловку, и в следующей сцене мы видим команду «Сентрал Сити» на поле. Врач команды одет судьей. Он обмахивает «домашнюю площадку»… которая при ближайшем рассмотрении оказывается человеческим сердцем. Вокруг баз лежат нитки кишок, а сами базы представляют собой куски тела несчастного Херби Саттена. У бэттера в руках вместо биты «Луисвилльский слагтер» отрезанная нога Херби. Питчер держит изуродованную человеческую голову и готовится бросить ее. Голова, из которой свисает одно глазное яблоко, выглядит так, словно ее уже не раз бросали во время пробежек, хотя, как выразился Дэвис (Джолли Джек Дэвис, так называли его фэны того времени; его фото до сих пор встречается на обложках «Тиви Гайд»), «никто не ждал, что мяч пронесут так далеко». На жаргоне бейсболистов это называется «мертвый мяч».

Хозяин Склепа сопровождает описание этой мясорубки собственным комментарием, который начинается с его бессмертного хихиканья. «Хе-хе. Вот такой у меня рассказ для этого выпуска. Херби, питчер, в тот вечер разлетелся на куски и был взят, из жизни…»

Как видите, и «Обезьянья лапа», и «Грязная игра» — страшные рассказы, но способ их воздействия и производимое впечатление очень сильно разнятся. Неудивительно, что американские издатели комиксов прикрыли свои конторы в начале пятидесятых… не дожидаясь, пока сенат США сделает это за них.

Итак, на высшем уровне — чистый ужас, под ним страх, и ниже всего тошнота отвращения. Моя философия, как человека, пишущего в жанре ужасов, заключается в том, чтобы учитывать эту иерархию, ибо это бывает полезно, но избегать отдавать предпочтение какому-то одному уровню на основании того, что он лучше и выразительнее остальных. Четкие определения опасны тем, что способны превратиться в орудия критики, причем того типа, которую я назвал бы механической и поверхностной, а это, в свою очередь, ведет к ограниченности. Я считаю ужас наиболее утонченной эмоцией (превосходно использованной в фильме Роберта Уайза «Призрак» (Haunting), где, как и в «Обезьяньей лапе», нам так и не позволяют увидеть, что там, за дверью), поэтому и стараюсь пробудить ее у читателей. Но если окажется, что привести читателя в ужас не удается, я попытаюсь его напугать; а если пойму, что и это не получается, могу и сделать ему неприятно. Я человек не гордый.

Создавая свой вампирский роман, который потом был назван «Жребий», я решил отдать дань литературного уважения (как сделал Питер Страуб в «Истории с привидениями», работая в традиции таких «классических» авторов рассказов о призраках, как Генри Джеймс, М.Р. Джеймс и Натаниэль Готорн). Поэтому я придал своему роману намеренное сходство с «Дракулой» Брема Стокера, и немного погодя мне начало казаться, что я играю в интересную для меня по крайней мере — игру в литературный рэкетболл.[18] «Жребий» — мяч, а «Дракула» — стена, и я бью о стену, чтобы посмотреть, куда отскочит мяч, и ударить снова. Кстати, некоторые траектории были крайне интересными, и я объясняю этот факт тем, что хотя мой мяч существовал в двадцатом веке, стена была продуктом девятнадцатого. В то же время, поскольку сюжет с вампирами в комиксах, на которых я вырос, являлся одним из основных, я решил использовать и эту традицию.[19]