Всеволод Бенигсен - ГенАцид

• Название: ГенАцид
• Автор: Всеволод Бенигсен
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

«Уважаемые россияне, вчера мною, Президентом Российской Федерации, был подписан указ за номером № 1458 о мерах по обеспечению безопасности российского литературного наследия…» Так в нашу жизнь вошел «ГЕНАЦИД» — Государственная Единая Национальная Идея. Каждому жителю деревни Большие Ущеры была выделена часть национального литературного наследия для заучивания наизусть и последующей передачи по наследству… Лихо задуманный и закрученный сюжет, гомерически смешные сцены и диалоги, парадоксальная развязка — все это вызвало острый интерес к повести Всеволода Бенигсена: выдвижение на премию «Национальный бестселлер» еще в рукописи, журнальная, вне всяких очередей, публикация, подготовка спектакля в одном из ведущих московских театров, выход книжки к Новому году.

«Новый год, кстати, в тот раз (единственный в истории деревни) не отмечали»…

---

Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.

— Вот такие дела, товарищи, — после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:

— Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?

Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».

— Тише, товарищи, — командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. — Тише, товарищи, — снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше — это точно, но ведь не говорить же, что хуже.

В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? — думал он. — Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться — ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала — отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла — погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша — стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот — тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город — Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я — одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны — человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…»

Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.

— Товарищи, — взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. — Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.

— Вот это правильно, — раздался одобрительный голос тракториста. — А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?

— Ты-то так и так не пойдешь, — хихикнул чей-то женский голос.

— Кто это там такой умный? — привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:

— Да сядь ты!

— Да я-то сяду! — огрызнулся тракторист. — Только потом у меня кто-то ляжет.

— Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? — раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.

— Да сядь ты уже, — снова дернул Валеру сосед.

— Садись, садись, — зазвенел все тот же женский голос, — сиделку только свою не отдави!

Зал снова грохнул.

Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.

— Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. — Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. — Берем ее, так сказать, э-э-э… — Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.

— За что ее берем? Я что-то не расслышал, — раздался чей-то хриплый бас.

— А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! — ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.

Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.

— Товарищи! Тихо! — уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. — В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия — она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле — не в наших интересах манкировать… игнорировать… короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста — ну, скажем. — Пахомов рукой показал очередность, — слева направо, с первого ряда по последний.

Бузунько одобрительно кивнул головой.

— А почему с первого по последний, а не наоборот? — раздался чей-то голос.

Пахомов растерялся.

— Ну какая разница?! — вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. — Все равно все получат по заданию!

— Да я так… просто спросил, — уже виновато промямлил спросивший.

— Итак, начали, — обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.

— Ну что застыли, как сопли на морозе? — снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. — Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, — обратился он к самому крайнему. — Покажи пример гражданской сознательности.

— Я? — испуганно отозвался Сериков.

— Нет, Пушкин, блин!

— А чего я?

— А того, что ты самым крайним сидишь.

Из зала Серикова подбодрили:

— Давай, Серега, не тушуйся.

Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:

— Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.

— Во-во, — поддержал ее Черепицын.

— Ну вот и иди первой, — огрызнулся Сериков.

— Матери-то не груби, — снова встрял Черепицын. — Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.

Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.

— Держи, Светлана Юрьевна, — Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.

Черепицын решил проявить максимальную заботу:

— Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.