Юрий Азаров - Паразитарий

• Название: Паразитарий
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Роман-антиутопия написан Ю. П. Азаровым, выдающимся педагогом современности, художником, писателем, чьи книги переведены и высоко оценены в США, Канаде, Индии, Китае, Японии, в странах Европы, СНГ. Этот роман-антиутопию критики назвали произведением на уровне самых высоких шедевров мировой культуры.

Главный герой романа приговорен к эксдермации — снятию кожи в показательном шоу. Он мучительно ищет выход из своего трагического положения, повсюду сталкиваясь с фарисейской ложью, издевательствами и бесправием.

Анализируя развитие культуры за последние две тысячи лет, автор утверждает: без духовно-правовой идеологии с главенствующими ценностями Любви, Свободы и Социальной справедливости, без общенациональной идеи не может быть ни эффективной политики, ни сильного государства.

В романе органично сочетаются пророческие предсказания, фантасмагории, синтез наук, культур и искусств и реализм остро сатиры. В нем крик художника, предупреждающий о роковых опасностях. Но это крик не отчаявшегося человека, а скорее боевой клич, зовущий на битву с паразитарными устоями бытия во имя торжества высоких общечеловеческих идеалов.

***

Главный герой романа приговорен к эксдермации — снятию кожи в показательном шоу. Он мучительно ищет выход из своего трагического положения, повсюду сталкиваясь с фарисейской ложью, издевательствами и бесправием.

Анализируя развитие культуры за последние две тысячи лет, автор утверждает: без духовно-правовой идеологии с главенствующими ценностями Любви, Свободы и Социальной справедливости, без общенациональной идеи не может быть ни эффективной политики, ни сильного государства.

В романе органично сочетаются пророческие предсказания, фантасмагории, синтез наук, культур и искусств и реализм острой сатиры. В нем крик художника, предупреждающий о роковых опасностях. Но это крик не отчаявшегося человека, а скорее боевой клич, зовущий на битву с паразитарными устоями бытия во имя торжества высоких общечеловеческих идеалов.

***

И вдруг голубое пламя полоснуло по моему сердцу — это девочка лет шести, льняные волосы, розовое личико, алая бархатная курточка, а на лбу комарик, я быстрым движением касаюсь ее лба, а девочка вскрикивает, и от этого крика слезы на моих глазах и режущая боль в груди — невидимым спрутом подкрался обморок, и я вот-вот упаду, а голубое пламя полыхает передо мною, пристально всматриваясь в мои глаза: "Кто ты? Ты с ними?!" И наотмашь по моей щеке широкой, шершавой, жесткой ладонью, это толстенький зеленомундирный ариец Вальтер меня, одиннадцатилетнего, который кинулся защищать Розу Зитцер, — их всех закопали в огороде, у ее мамы была рука без двух пальцев, а ее папа, аптекарь, казался мне совсем стареньким, он был тихий, как майский вечер, всегда молчал и хорошо улыбался моей маме, которая всегда говорила: "Зитцеры — хорошие евреи". Они нас приютили перед самой войной, когда мы от тети Гриши ушли, мама стряпала у них на кухне, помогала Розиной маме, потому что у нее не было двух пальцев, а когда снег сошел, я видел в огороде руку без двух пальцев, и, наверное, рядом была Роза, такая светленькая, такая чистенькая, она всегда улыбалась, когда встречалась со мной… Когда теперь говорят, что точкой отсчета философии, этики, искусства должен быть Освенцим, где пламя пожирает живую плоть, живые души, живую ткань Бытия, я думаю о том, что моей точкой отсчета должна была бы стать Роза Зитцер. Но не стала, потому что ее лик переведен был мною в мое обыденное, стершееся, пошлое сознание, потому что всю свою жизнь я предавал свою Любовь, свою Трепетность, свой Божий Дар.

Книги Азарова — это глубинная психологическая проза.

Лев Аннинский, критик

---

— И что же помешало осуществить этот гнусный план?

И тут Ксавий едва не заплакал. Он сказал мне, что я будто бы никогда ему не верил и всегда подозревал его в разных пакостях только лишь потому, что он мерлей, а потому и сейчас я не поверю ему — а случилось с ним вот что:

— Ты у меня спросил, как я стал верующим. Произошло это так. Однажды ночью, поверь, я не спал, я все совершенно четко видел и готов воспроизвести каждую деталь, — так вот однажды ночью в мою дверь постучали, я сказал: «Войдите», а сам быстро оделся. На пороге стоял человек с рыжей бородой, заросший и вот в такой серой робе. "Я Иоанн Богослов из Патмоса, — сказал он. — Я знаю, что ты не приобщен. На свиток и съешь его". — "Разве свитки едят?" — спросил я. А он пояснил: "В моем “Откровении”, которое ты не читал, есть такие слова: “И я пошел к ангелу и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее: она будет горька во чреве твоем, но на устах твоих будет сладка, как мед”".

Я слушал, а сам думал о том, что действительно в Библии, особенно в Старом Завете, я встречал несколько раз слова о том, что люди едят свитки, питая ими чрево свое, отчего как бы принимают внутрь Божью Весть. А Иоанн, видя мое смущение, улыбнулся и сказал: "В этом нет ничего удивительного. Когда иудейских детей обучали грамоте, их заставляли писать на грифельной доске смесью муки и меда. Мальчик учил алфавит, у него спрашивали иногда: “Какая это буква и как она звучит?” Если мальчик отвечал правильно, ему разрешали скушать букву. И он слизывал букву с доски. Конечно же, я, когда писал эти строки, думал о том, что Весть Божья одновременно и сладка, и горька. Горько осознавать наше несовершенство, наше убожество и грехи. И сладко осознавать, что своим раскаянием ты пришел к Богу…" "Отче, — сказал я. — У меня много грехов. Но самый тяжкий из них в том, что я предал своего друга Сечкина Степана. Как мне искупить свою вину?" — "У римлян были рабы особого назначения, — ответил Иоанн. — Они назывались рабами-номенклаторес, в их обязанности входило напоминать имена клиентов и подчиненных хозяина. Ты должен стать рабом-номенклаторес, а хозяином твоим будет тот, кто скажет всему миру: “Нет больше чужбины в этом мире, весь мир — моя хижина”". Ты, надеюсь, понял, кого он имел в виду. Но он еще добавил: "Найди того, кого предал ты, и поклонись ему в ноги, великую нужду испытывает он и великую муку готов принять тот, кого ты предал. Помоги ему…"

Я следил за лицом Ксавия — врет или не врет, а сам думал: какое же я имею право не верить и судить его, когда со мною было нечто подобное. Я все же спросил:

— И что же последовало потом?

— А что? Я не удивился, когда утром за мной пришли, и я с того дня стал номенклатурным работником в штате самого Прахова…

Я еще раз подумал о том, что нехорошо я поступаю, когда не верю брату своему, а потому сказал:

— Прости и ты меня. Я плохо о тебе думал и плохо поступал по отношению к тебе. Я тебе должен признаться: хоботовская команда меня спеленала по рукам и ногам, и скажу по совести: мне иногда кажется, что Хобот и его сторонники совестливее, разумнее и честнее Прахова и его подчиненных… Я разрабатываю по заданию Горбунова и Хобота проблему, тоже связанную с первым веком, и даже собираюсь выступить с очерком в печати… Понимаешь, я все-таки хочу спастись, хочу послужить Богу той мерой, которая мне больше по душе…

— Господи, да это все известно! И Прахов одобряет то, что ты в стане Хобота, он знает, что ты собираешься участвовать в конкурсе на лучший очерк нового Референдума, посвященного проблемам эксдермации и проблемам сохранения империи… Действуй, старина, и да поможет нам Бог!

33

На следующий день я отправился в редакцию "Рабочего полена". Меня обрадованно встретил Колдобин:

— Послушай, где ты пропадаешь? Я думал, что тебя уже ошкурили, а ты блаженствуешь. Лиза все спрашивает, куда подевался наш Степа Сечкин. У нас дело есть. Наше «Полено» объявило конкурс на лучший очерк об ошкуривании живых существ. Ты извини, что я так выражаюсь, но с недавних пор мы всячески избегаем слов иноязычного происхождения. По этому поводу у нас сам Егор Кузьмич ведет рубрику: "Язык — моя купель". Так вот, очерк об ошкуривании с элементами историзма, со всякими там распятиями, Аполлонами и Марсиями, скальпированиями и бальзамированиями. Чем страшнее, тем лучше…

— Я не хочу на эту тему говорить, — сказал я. — Я делаю все, чтобы избежать ош… эксдермации. Пишу о первом веке.

— Как раз то, что нам нужно. В конкурсе принимают участие сто шесть приговоренных к полному снятию кожи, двести двенадцать — к частичному и триста восемнадцать — к локальному, избирательному, предполагающему абсолютно свободный выбор места для удаления покрова.

— Нет, я не хочу участвовать в этом мерзком предприятии. Разве что если бы вы повели борьбу против эксдермационных процессов.

— Конечно же, мой милый, — это Лиза Вольфартова вошла. — Мы поведем решительную и бесповоротную борьбу за твою прекрасную кожу! И мы победим! Ника! Нон пасаран! Победа будет за нами!

— Нам важно, чтобы исторический материал был преподан как бы изнутри, — это Колдобин пояснил. — Нам надоели железобетонные статьи о взятии обязательств, перевыполнении норм, о починах, инициативах и грабежах. Мы стоим на пути полного обновления. У нас новый Главный. Сухово-Кобылин знает все не только об ошкуривании, но и всю подноготную человека. У него двадцать шесть дач. И одну из них он готов отдать победителю конкурса. Представь себе, ты получаешь дачу на берегу реки Пахры-Мухры, и там тебе воздвигают великолепный склеп, на котором будет начертано: "Здесь захоронен ошкуренный Сечкин!" Это же сенсация! Тысячи паломников! Твои фото на полполосы!

— На полную полосу! — прокричала Лиза.

— Да, один раз на полную. Ты повысишь нам тираж газеты на пять миллионов рублей. Некорректно будет с твоей стороны не согласиться. Скажу по секрету, у тебя есть шанс. Сам Хобот наложил свою лапу на эту акцию. Так и сказал нам: "Докладывайте по этому вопросу ежедневно". Кстати, его именно первый век интересует, всякие там Флавии, Ироды, Апостолы, Евреи, Греки, Армяне, кто кого резал, душил, распинал, а у тебя же на эту тему горы написаны… Итак, я ставлю тебя в план.

Через две недели ко мне приехал сам Колдобин.

— Где очерк?

— Нет очерка. Я занят!

— Ты с ума сошел. Сам Хобот спрашивает, где очерк об историческом ошкуривании.

— Ты ему сказал, что очерк заказан мне?

— С какой стати я буду ему говорить, а вдруг ты окажешься таким болваном, что не напишешь. Тогда я за одну ночь напишу, и представь себе — о тебе напишу, и напишу такое, что тебе во веки веков не отмыться, и никакой тебе дачи, никакой надписи о захоронении, никакой премии, а ошкурят тебя, как последнего кролика, как гнусную вонючую лису, как старого шелудивого волка, и отвезут на свалку, а кожу сдадут в дубильный комбинат и сошьют моей Лизке сафьяновые сапожки, и будет она всем говорить, задирая свои прелестные лапки: "А это, представьте, из сечкинской кожи сапожки…"

Мысль о том, что Колдобин может сам написать о моем ошкуривании, взволновала меня. Ведь возьмет и напишет. И тогда взорвется Хобот.

— Ладно, напишу. Тут у меня есть кое-какие заготовки. Посмотри. Но это лишь подходы к теме. Но о первом веке предостаточно.

Колдобин взглянул на мои наброски и захлопал в ладоши:

— Да это же как раз то, что нам нужно. Хобот, товарищ Хобот, будет без ума от нашей акции. "Вояж в первый век!", или "Вояжи и миражи", или "Вояж, мираж, тираж!"

Колдобин ушел, а я тихонько набрал телефон Друзиллы и ласковым проникновенным голосом сказал ей:

— А что, если я вам сделаю сюрприз?

— Какой?

— Тогда это будет уже не сюр…

— Я люблю сюрпризы.

— Я немного вам скажу, а вы должны будете подготовить Феликса Трофимовича. Я хочу ко дню вашего рождения или к пасхальному празднику опубликовать в нашей центральной прессе, где именно — воздержусь пока говорить — один из набросков по первому веку. Как бы вы к этому отнеслись?

— Прекрасно!

— А Феликс Трофимович?

— Я его подготовлю. Скажу, что сама вас просила сделать ему такой блестящий подарок.

34

В седьмом часу вечера ко мне постучали. Вошел человек в штатском.

— Одевайтесь. Срочно к товарищу Хоботу, — сказал он любезно.

— Что случилось?

— Этого я не знаю. Машина внизу. Товарищ Хобот ждет вас.

Через двадцать минут я стоял перед Хоботом. Он не предложил мне сесть. Начал с места в карьер:

— Если будешь за моей спиной вести шашни с моей женой, то ошкурим значительно раньше.

— Можно уходить?

— А ты еще с гонором! Гусь! Что там у тебя получается?

— Материал чрезвычайно интересный. Просматривается механизм власти. Впервые поставлена проблема создания Общеевропейского Дома. Империя с чистым империализмом и с грязной демократией.