Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

• Название: Двадцатая рапсодия Листа
• Автор: Даниэль Клугер
• Издательство: нижный клуб «36.6»
• Жанр: Детектив
• Год: 2006
• ISBN: 5-98697-047-0

Главный герой этой книги знаком абсолютно всем. Это фигура историческая. Однако многие события и эпизоды жизни главного героя остались незамеченными даже самыми рьяными и пытливыми исследователями. Николай Афанасьевич Ильин (1835 – ?) – тоже лицо историческое. На протяжении длительного периода, вместившего в себя финал девятнадцатого века и первые годы века двадцатого, Н. А. Ильин вел записи, относящиеся как к собственной жизни, так и к жизни главного героя. Они и послужили основой для целой серии книг, которая начинается «Двадцатой рапсодией Листа». Поскольку события, описанные Н. А. Ильиным, чаще всего носят криминальный характер, то не удивительно, что серия получила название «Кто виноват?».

---

За разговорами с москательщицей Пиамой Петровной и славным аптекарем Карлом Христиановичем время подошло едва ли не к полудню. Мы же спервоначалу хотели возвращаться в Кокушкино с восходом солнца. Надо было спешить – паклинские лошади, конечно же, отдохнули, но и для сытых и резвых лошадей шестьдесят верст, пусть с остановками, – тяжелая работа, так что попасть домой мы теперь могли только в глубокие сумерки, если не совсем ночью. И при всем при этом пускаться в дорогу, не поев как следует, было бы верхом неблагоразумия.

Я предложил Владимиру устроить ранний обед. Мой спутник, недолго думая, согласился. Мы заглянули к Пиаме Петровне и предупредили Якова, одновременно обозначив крайний срок нашего отправления, а затем направили свои стопы в Никольский трактир, бывший неподалеку. День был не постный. «Это мы завтра, в пятницу, поститься будем, – подумал я. – Только почему же „мы“? Я, конечно, буду, а вот за Владимира не могу сказать, неизвестно мне, соблюдает посты наш вольнодумец или нет. Уж и не знаю, как там у них, у „особенных людей“, с говеньями».

Когда мы уселись за стол, я приказал, чтобы мне принесли щи с зашеиной и фрикадельки с черносливной подливой – половой, может быть, и удивился такому раннему обеду, но виду не подал, – Владимир же от супа или щей отказался и ограничился свиными котлетками с жареным картофелем. Еда была очень недурна, и я даже получил немалое удовлетворение, тем более что мне по моей просьбе принесли полуштоф хереса, и я с наслаждением осушил два лафитничка. Мой спутник от вина решительно отказался и, как ни странно, к еде тоже проявил довольно странное равнодушие – сидел, задумавшись, и, скорее, создавал в тарелке какие-то странные фигуры из картофеля и котлеток, чем ел по-настоящему. Впрочем, когда он закончил, тарелка его осталась совершенно пустой, если не сказать чистой. Напоследок мы выпили яблочного компоту, который оказался необыкновенно вкусен. Я расплатился – Владимир при этом еще более нахмурился, – а затем, подпав под некое игривое настроение, сыграл на губах известную песенку «Мальбрук в поход собрался», не всю, конечно же, а лишь первые такты. Надо отдать моему спутнику должное – он и грубоватую мою шутку оценил, и намек понял. Мы посетили «кабинэ д’эссанс», после чего ничто уже не мешало нам отправляться в путь.

Благо еще, что ветер, пошумев немного, все-таки стих. А ведь день-то сегодня – Ефрем Ветродуй. Если на Ефрема ветер – быть сырому году, так говорят в народе. Впрочем, какой будет год, хороший или плохой, сырой или ведренный, это вопрос спорный, а вот то, что в пути нас, скорее всего, не встретит метель – хорошо без всяких споров и разногласий. Пусть уж Ефрем и дальше отдыхает где-нибудь там у себя на небесной печи.

Выехав из Лаишева в Кокушкино, мы с Владимиром первые версты провели в молчании. Причины безмолвия моего молодого спутника были мне неизвестны. Что же до меня, то молчал я прежде всего от обилия событий, буквально обрушившихся на нас в короткий срок. И то сказать: пробыли мы в уезде всего ничего – вечер, ночь и утро, – а узнали по нашему делу столько, что иному хватило бы и на неделю. Я вдруг почувствовал, что от всех новостей и событий навалилась на меня свинцовая усталость, словно и не было никакого отдыха в гостинице и обеда в трактире, а вместо этого я, не разгибаясь, не то лес валил, не то землю пахал. А ведь только и пришлось мне быть всего-навсего, если уж прямо говорить, ассистентом при юном студенте нашем, столь браво и уверенно поведшем полицейское дело, будто всю жизнь о том мечтал и тем занимался! Хотя, может, оно так на самом деле и было – не зря же он в юристы собирался.

Пригрелся я в медвежьей полости, мерная рысь лошадок укачивала, будто в колыбели. Да и херес, поданный в трактире, был не только ароматен, но и весьма крепок. Одним словом, в сон меня склонило не на шутку, и бороться с этим желанием я никак не мог. Так что не только первые версты, но и все последующие обошлись без разговоров, которые путешественникам пристало вести в дальней дороге. На полпути до Державина я уже вовсю клевал носом, а затем и окончательно уснул. Не помню, снилось ли мне что – ежели и снилось, так то же, что происходило наяву. Склоняющееся к закату солнце, укатанная дорога, заснеженные деревья по обочинам, заяц, порскнувший из кустов… Была остановка в Державино, я деревянно вышел из кибитки, не освободившись ото сна, посидел передышки ради на станции вместе с Владимиром, пока Яков перепрягал лошадей, затем снова залез в полость. Потом, спустя время и спустя другие сны – уже не с зайцами, а с синими, зелеными и красными стеклянными шарами, на которые кто-то указывал пальцем и, выбрав именно красный, волшебным грудным женским голосом говорил: «Это кровь безъязыкая, да не простая, а ландышевая. Ах зо!» – доехали мы до Шали.

Даже крепкий чай в сейхане не вывел меня из дремотного состояния, так что по-настоящему проснулся я, только когда наша упряжка въехала в родное Кокушкино. Время было совсем вечернее. Осмотрелся я – в избах окна светятся, белые дымки над крышами на фоне черного неба, луны нет, да и не ее сейчас время по ночам, зато звезды высыпали все до единой. Яков, не спрашивая, уверенно направил кибитку сначала к моему дому.

Выбравшись из тепла медвежьей полости на морозный воздух, я сразу же взбодрился. Дремоту словно рукой сняло. Попрощался с Паклиным.

Мельник сидел, нахохлившись, и на слова благодарности за поездку едва ответил, буркнул только:

– И вам здоровьица, Николай Афанасьич.

Похоже, наши заверения в том, что никто и никогда в Кокушкине не узнает о прекрасной москательщице – тайной любви нашего мельника, – не успокоили его ничуть. Я искренне подивился тому, сколь причудлива бывает натура человеческая! Вот хотя бы взять того же Паклина. Нынче он скорее предпочел бы остаться под тяжким подозрением в свершении ужаснейшего преступления, нежели раскрыть посторонним свои сердечные тайны. Хотя именно это раскрытие, в конце концов, обеляло его в глазах закона полностью. И ведь сказал ему уже об этом Владимир, и Автомедон наш вроде бы все понял – а вот сидит на облучке, скрючившись в три погибели, шапку на самые брови натянул, по сторонам не смотрит. Только кнутом поигрывает. А про себя, должно статься, клянет хитроумных господ, которые его принудили рассказать о своей зазнобе. И уже не помнит о том, что еще давеча сидел под замком у урядника Никифорова и ожидал отправки в уезд, а там, кто знает, может и прямо в суд да на каторгу. Мало, что ли, ошибок полицейские да судейские совершали? Мало, что ли, несчастных за чужие вины в Сибирь ушли?

«Или же, – подумал я вдруг, – наш мельник более законного наказания боится гнева своей законной супруги». Мысль эта меня изрядно позабавила. Всяк в Кокушкине знал, что Ефросинья держала своего мужа в ежовых рукавицах. Словом, махнул я рукою на угрюмость Якова и вернулся к кибитке – попрощаться с Владимиром. Он тоже был немногословен, хотя на лице его обозначалось выражение не угрюмости, а серьезной озабоченности. Тем не менее молодой мой друг привстал, пожал протянутую руку и даже улыбнулся на прощанье. Я был обескуражен его молчанием более, чем мрачностью мельника, и от того немного замешкался. Надеялся я, что он предложит встретиться утром у Никифорова.

Не дождавшись от Владимира ни слова, я рискнул заговорить сам:

– Так что же, Володя, идем ли мы с вами утром к уряднику? Или вы сами сообщите ему о своих открытиях?

Наш студент покачал головою.

– Еще не решил, – ответил он неохотно. – Прежде чем что-либо рассказывать, неплохо было бы все хорошенько обдумать. – Он подался ко мне и добавил, понизив голос: – Я, видите ли, опасаюсь, что наш доблестный страж закона может нам помешать. Не по злому умыслу и не по лености, а, напротив, по чрезмерной ретивости. Да и другие причины имеются, способные осложнить дело. – Владимир вздохнул. – Я ведь, Николай Афанасьевич, в юристы готовился, законами Российской империи немало интересовался. Коли сообщим мы нашему Егору Тимофеевичу: так, мол, и так, погибшие – иностранцы, да еще и подтверждение тому представим, – он ведь о том непременно по начальству доложит. Ведь так?

– Так, – ответил я в некотором недоумении. – Конечно, доложит, таков порядок. Не может не доложить. Хороши б мы были, если бы дела об убийствах у нас урядники решали. Полицейское следствие, дознание, выявление преступника, арест и потом суд – это естественный ход вещей. Так что не вижу особой беды…

– То-то и оно, что не видите! – перебил меня Владимир все тем же приглушенным голосом. – А я вижу. Беда в том, что дела, в которых замешаны иностранные подданные, да еще такие, в которых эти иностранные подданные – жертвы, это, знаете ли, прерогатива не уездной полиции, к коей принадлежит доблестный господин Никифоров, и не сыскной полиции, а полиции политической, то есть жандармерии. Уж вы мне поверьте, Егора нашего тогда, как пить дать, отстранят от дела. Das ist so sicher wie das Amen in der Kirche. [7] И не становой пристав господин Лисицын будет решать, кого казнить, а кого миловать. Заниматься этим делом станет следователь губернского жандармского управления. А теперь скажите: станет ли слушать такой следователь умозаключения желторотого юнца, да еще и политически неблагонадежного? Вот видите, и вы уже задумались. – Ульянов отодвинулся от меня и сказал обычным своим голосом: – Так что, Николай Афанасьевич, коли вы надумали завтра заняться чем-то по хозяйству, озаботиться какими-то домашними делами, на меня не оглядывайтесь.