Лидия Чуковская - Прочерк

• Название: Прочерк
• Автор: Лидия Чуковская
• Жанр: Биографии и Мемуары

Впервые отдельным изданием печатается автобиографическая повесть Лидии Чуковской «Прочерк». События повести разворачиваются в 1920—1930-е годы: студенческие годы Лидии Чуковской, ее арест и ссылка в Саратов, работа в маршаковской редакции ленинградского «Детиздата»… Многие страницы касаются личных обстоятельств. Второй муж Лидии Чуковской — астрофизик М. П. Бронштейн был арестован в 1937 году и расстрелян в феврале 1938-го. В качестве приложения в книге помещены стихи, которые ему посвятила Лидия Чуковская.

---

Вот как описывает следственные приемы Карпова арестованный в 1937 г. В Ленинграде А. К. Тамми, которому запомнились, по его выражению, только «садисты из садистов»: «Карпов сначала молотил табуреткой, а затем душил кожаным ремнем, медленно его закручивая…» (Звенья. Вып 1. М., 1991, с. 436.)

Н. Н. Лупандин.

В своем заявлении, в отделе «О методах следствия», Н. Заболоцкий пишет: «Сразу же после ареста я был подвергнут почти четырехсуточному непрерывному допросу (с 19 по 23 марта 1938 г.). Допрос сопровождался моральным и физическим издевательством, угрозами, побоями и закончился отправкой меня в больницу Судебной психиатрии — в состоянии полной психической невменяемости». (Цит. по: Е. Лунин. Аврора. 1990. № 8, с. 129).

В течение 100 часов Заболоцкого избивал и допрашивал Лупандин, «не шибко грамотный следователь». Тот же Лупандин был следователем и мучителем поэта Бориса Корнилова.

Оперуполномоченный Н. Н. Лупандин,[40] соответственно «низшему» (так в анкете) образованию, в августе 1938 г. переведен на хозяйственную работу. Из органов ГБ уволен в 1949 году. Умер в Ленинграде в 1977 году пенсионером союзного значения (как Никита Сергеевич Хрущев!). см.: Е. Лунин. Великая душа. Ленинградская панорама. 1989. № 5, с. 24, 36–38.

ПЫТКИ

Д. Самойлов о пытках.

Самый худой суд — ничто перед всесильным сапогом, отбивающим внутренности, бьющим не до смерти, а до потери человеческого облика. Не жизнь себе зарабатывали подсудимые страшных процессов, а право поскорей умереть. Они-то знали, искушенные политики, что дело их — хана.

И разыгрывали свои роли потому, что сапог сильнее человека, что геройство перед сапогом возможно один раз — смерть принять, а ежедневная жизнь под сапогом невозможна, есть предел боли, есть тот предел, когда вопиющее человеческое мясо молит только об одном — о смерти — и готово на любое унижение, лишь бы смерть принять (Давид Самойлов. Памятные записки. М., 1995, с. 443).

* * *

В 1938 году был у меня один спор с Гешей: ощущает ли человек, когда его бьют в кабинете следователя, оскорбленность или одну только боль? Я говорила — да, ощущает оскорбление. Геша говорил — нет.

Он ошибался. Следователи были людьми. Гнусными, но людьми. Они не просто истязали — им доставляло удовольствие, истязая, взять верх. Им нравилось выдумывать новые и новые пытки. Вот как Мите нравилось делать свои открытия.

Ученый, писатель, поэт стоял униженный не против собаки, а против человека, которому нравилось его унижать.

Рассказывается о следователе, который вырывал волосы и, обнажив место, втыкал иглу. Не знаю, табуреткой или иглой выбивали из головы Бронштейна его «чарующий ум». Уверена, что этот процесс доставлял большое удовольствие выбивающему. Удовольствие сладострастное. Удовольствие в том же роде, которое испытывал следователь, таскавший за бороду Выгодского, испаниста, знавшего несколько десятков языков. Такое удовольствие: он, безграмотное ничтожество, с трехклассным образованием, доводит до умопомрачения, побеждает интеллигента, профессора! Унижает его! К чему тебе твоя ученость, если я, я, неуч, могу сделать с тобой, что захочу! Давида Выгодского, «честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо», — записал Заболоцкий. (См.: Н. Заболоцкий. История моего заключения // Серебряный век. М., 1990, с. 667).

Выгодский был феномен, знавший около тридцати языков, в особенности испанскую литературу — его следователь знал один язык: мат. А мы — почему мы не знаем фамилию следователя?

Почему мы не знаем фабрики, где всех этих людей делали — всех этих Лупандиных… Шапиро… всех, кто мог, зная, что перед ним человек неповинный, таскать его за бороду и плевать в лицо?

М. К. Поливанов (внук философа Г. Шпета) сообщает о закорючке вместо подписи Шпета. «И никакого сходства, кроме краткости» (см.: М. К. Поливанов. Очерк биографии Г. Г. Шпета // Лица: Биографический альманах. 1. М.; СПб: Феникс, 1992, с. 37). Насчет подписи Матвея Петровича Люша усомнилась. Экспертиза подтвердила: да, это он подписал, его подпись.

Он? Может быть, он, то есть его рука. Но был ли он тогда — он… «Это был не я», — как написал Самойлов.

Карпов, Лупандин, Готлиб умели производить только одно: врагов народа. Выброси их из Большого Дома, и ни серп, ни молот не удостоится их рук.

Это были винтики осатанелой бюрократической машины. Вооруженные против невиноватых и невооруженных. Отчего и для чего осатанела машина? Этого мне не дано понять до сих пор. Да, были и до 37-го года Соловки, угрозы, расстрелы, а иногда и битье. Но ежовщина была машиной — мертвой и притом осатанелой. Думаю, если арестованный сопротивлялся долго — следователь приходил в искреннее, не по приказу, осатанение. И применял новый прием: «конвейер» или «стойку». Распухшие ноги, лопающиеся вены, вываливающийся язык.

Сопротивлялись ли? Да. И даже иногда победоносно. Так, например, Н. А. Заболоцкий. Закрывал изнутри камеру кроватью:

«Как только я очнулся… первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее полотенцем… За этим занятием я был застигнут своими мучителями… Чтобы справиться со мною, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие. Струя воды под сильным напором ударила в меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой…» (Н. Заболоцкий. История моего заключения // Серебряный век. М., 1990, с. 663).

Заболоцкий попал на десять дней в тюремную больницу для умалишенных, вернулся и продолжил сопротивление. Но и у него мелькает: «не помню», «галлюцинации», «я впал в забытье» и пр.

М. П. Бронштейн дал свою подпись. В какой момент забытья или галлюцинации? Судя по дате ареста и дате, когда он подписал смертную казнь себе, он сопротивлялся — долго. Она не совсем похожа на его подпись, но даже если это он, то это уже все равно не совсем он или даже совсем не он.

СМУТНЫЙ, НО ВАЖНЫЙ НАБРОСОК ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ГЛАВЫ ВСЕЙ КНИГИ

Какая же это фантастика? Без полета, безо всякой выдумки, без новизны, без всякой пищи для воображения? Фантастикой не назовешь. Убогий набор одних и тех же преступлений — шпионаж, вредительство, участие в террористической организации. Повторяется, как узор на обоях, в миллионах обвинительных актов.

Машинопись с опечатками, переписанная руками безграмотных машинисток, сочинение — чье? Даже попросту ахинеей не назовешь, потому что ахинея похожа на бред, а бредят люди разнообразно. Скорее штампованная ахинея. Самое мучительное в ней для обвиняемого — конечно, список друзей и знакомых, а иногда и не друзей и не знакомых, которых подследственный подписью своею подвергал той же муке. «Друзей с собой на плаху весть / Над гробом слышать их проклятья». Где ему было знать, чье имя выбивают из него, чтобы арестовать, а чье — впрок. Так, например, от Мити потребовали насчет Френкеля, который был будто бы главным в организации, но Френкеля не арестовали, а Бронштейна убили. Ахинея! Но тоже штампованная, потому что, например, поэт С. Д. Спасский арестован по делу поэта Н. Тихонова, а Н. Тихонов, к счастью, арестован не был.

Я не знаю, в каком состоянии был его мозг, когда он подписал штампованную ахинею, ведущую одних на свободу, других в лагерь, а его самого — единственного в этой организации — на расстрел.

Матвей Петрович Бронштейн был убит 18 февраля 1938 года, в подвале Большого Дома. Погребен — насколько я могу судить на основе сопоставления дат — под Ленинградом, близ станции Левашово, на пустыре, где в 1989 году обнаружены были останки тех, кого убивали от июля 1937 до самого «ленинградского дела» 1953-го.

* * *

В рабочих тетрадях Лидии Чуковской есть такой набросок:

12/III 95

Левашово (От Димы). 2 км от ст. Левашово

Забор — тот же.

Похоронены 42 тысячи человек. Одних привозили мертвыми, других живыми — и стреляли там. Называлось это место «Полигон для учебных стрельбищ», поэтому никто не удивлялся стрельбе.

Стоит крест. Стоит католическая часовня… Есть дорожки, и живут сторожа.

Родные прикалывают к деревьям записки с именами и датами жизни расстрелянных… Вход открытый.

Время — сталинский террор. 37–38 и 49.

* * *

В «деле» среди многих писем от крупных физиков в защиту Бронштейна есть письмо (от руки) во время хлопот о реабилитации. Письмо написано 6 августа, в день ареста Бронштейна, но девятнадцать лет спустя:

«…в его лице советская физика потеряла одного из наиболее талантливых своих представителей, а его научно-популярные книги принадлежат к лучшим имеющимся в мировой литературе.