Генрих Ланда - Бонташ

• Название: Бонташ
• Автор: Генрих Ланда
• Жанр: Современная проза

Биографический роман – сокращенный интернетный вариант Полная версия – издательство Patson"s Press, 308 Tasman Drive, Sunnyvale, California, USA, 94089 Библиотека Конгресса США ЉPG3549.L327 B662001 Copyright G.Landa, San Francisco, 2001

---

Какое-то село, у перекрёстка асфальтированная площадка автобусной остановки. Надо всё-таки выйти посмотреть на колесо. Сбросив заранее рычаг скорости на нейтраль, он с наслаждением расслабил ногу и, дав машине свободно катиться почти до полной остановки, тихонько затормозил и стал, не выключая мотора. В открывшуюся дверцу пахнул степной ветер, сразу захолодила совершенно мокрая на спине рубашка. Он вылез, с трудом распрямляя спину и ноги, зашел спереди и посмотрел на машину. Такая хорошо знакомая, прямо родная, покрытая благородной пылью дальних дорог, она тихонько подрагивала работающим мотором, излучала жар и бензиновый дух, была подобна разгоряченному потному труженику. Где уже только ни приходилось ему так на неё смотреть! Да, это существо определённо нельзя называть вещью, это фактически член семьи. И требующий не меньше забот. Не зря из всего круга их близких друзей машина только у него, иногда это даже приводит к ряду неудобств. Действительно, в существующих условиях иметь машину непросто.

Он открыл капот, постучал носком по покрышкам – ничего подозрительного. Дыра на задней правой, к сожалению, не исчезла, но и не увеличилась. Может всё и обойдётся… Оглянувшись вокруг и доброжелательно-равнодушно зафиксировав кусочек чужой жизни, который навсегда исчезнет для него через несколько секунд, он снова сел в машину.

…Тогда весной он был в отпуске для оформления диссертации. Однажды днём она тоже ушла с работы, они прошли через Голосеевский парк до самого леса и поднялись на открытый пригорок, откуда было видно далеко кругом. На сплошном светлозелёном фоне выделялись чёрные узоры ещё не проснувшихся дубов, солнце было нежарким, они сели в высокую траву друг возле друга. Он положил на её руку свою, и она смолкла на полуслове. Она смотрела на него, а он провёл ладонью вверх по её руке, открытой до плеча, она сказала только: "Не надо так, Миля", когда он осторожно приложил тыльную сторону кисти к её щеке.

Потом он видел её мятущиеся глаза, её лицо на фоне голубого неба, его голова лежала у неё на коленях, она гладила его волосы. Он поднял руку к её виску и сказал: "Ах, Вита, что ты тогда наделала!", но она продолжала молчать.

Они поднялись и пошли обратно, но через несколько шагов он остановился и, обняв её, начал целовать её впервые в жизни. Она как будто проснулась от гипноза и, уклоняясь, просила оставить, пожалеть её. Но он не отпускал её еще долго, и потом всю дорогу крепко прижимал к себе её локоть, как счастливую находку, а она опять молчала, растерянно глядя перед собой.

Он позвонил ей через два дня, срывающимся голосом прося о встрече. Она согласилась. Они встретились на скамье в глухой части парка. Она волновалась, у неё было лицо человека, мучительно но твёрдо принявшего решение. Она должна ему что-то сказать, пусть он её выслушает. Его счастье, что он не позвонил на следующий день, она тогда готова была его убить. Но сейчас она должна сказать ему, что она тоже ничего не забыла, как будто не прошли эти годы. И хочет ответить ему на вопорс, который он не задаёт ей прямо. Нет, она не жалеет, что поступила тогда именно так. Но она и тогда не скрывала от него, как ей тяжело, и сейчас он видит, каково ей. Её отношение к нему должно быть ему понятно, он всё видит сам, но он должен понимать, это не в её характере, она не может и не станет прятаться с ним по кустам, это невозможно.

Он слушал и больше смотрел на её лицо, и думал – вот ещё одно обьяснение, ожидал ли он, что оно у них будет, а впрочем, это закономерно, ведь должен же быть какой-то финал у этого длинного-длинного романа-поединка. И когда она закончила, начал говорить он, но говорил коротко. Да, сказал он, он с ней вполне согласен, это было бы некрасиво и недостойно, и они безусловно должны прекратить всё это. Он сказал так и увидел, как на её лице, вытеснив взволнованность, появилось самое обыкновенное, живейшее изумление. Он про себя удивился сам, и причина этого, как всегда, дошла до него позже, когда он тщательно обдумывал последние слова её декларации. Что поделаешь, он был неисправим.

Следующие два или три свидания были полны неопределённости. Она охотно соглашалась на них, не возражала против проявлений нежности с его стороны, ограничивая их известными пределами, и однажды призналась, что не понимает мотивов его поступков. И тогда он подумал, что довольно, их отношения перешли какую-то вершинную точку и начинают терять смысл, надо взять себя в руки, и решил попытаться обьяснить ей свои поступки в следующий раз.

Это была встреча днём на оживлённой улице, – опять их расставание происходило среди городского шума, – он проводил её на почту, ей надо было отослать письма. Она оглянулась на него, смущённо улыбнулась и, высунув кончик языка, стала смачивать клей конвертов. Его это не удивило, он знал, что она не завтракает на работе, так как не может есть бутерброд при посторонних. Он знал также, что в его машине она любит сидеть на заднем сиденьи, он всегда смотрел на неё в зеркало, она устраивалась в самом углу и глядела не вперёд, а в боковое окно, как из кареты. Всё это были частички её образа, складывавшегося в нем в течение многих лет, и теперь в него уложены последние детали. Они вышли из почты и медленно пошли по направлению к парку. И он начал говорить, теперь, как ему казалось, наступило его время. Он тоже вспомнил прошлые годы, своё отчаяние и поиски ответа. Напрасно ей кажется, что она украсила его жизнь высоким чувством, ничего подобного, она только омрачила её, заставила его страдать, как никто другой на свете. И что бы она ни говорила, он считает её поступок самой настоящей изменой, изменой ему, себе и правде, той правде, в которую он верит и от которой не отказывается. И для утверждения этой правды ему обязательно надо было знать, как она относится ко всему этому теперь, и, может быть, именно поэтому так важно было для него теперь с ней снова сблизиться в надежде, что она ему откроется. Пусть она знает, как ему было тяжело вернуться в прошлое, ведь его чувства не стали другими, ему вовсе не пришлось прикидываться, а это было вдвойне мучительно, но он горд этим, иначе он не мог бы считать, что правда на его стороне. Он выдержал всё, и его замысел осуществился, но он хотел услышать от неё слова о сожалении, встретить искренне и откровенно выраженное чувство, и это была бы его победа, и её победа, и этого было бы достаточно даже без физической близости – в этом ли дело? Он же услышал нечто вроде предложения благопристойного адюльтера. Это ни к чему, для этого в принципе есть другие возможности, не связанные с дорогими для него чувствами и воспоминаниями. Но он очень рад, что всё кончено, он надеется теперь освободиться от тяготевшего над ним закрепощения, хотя он в этом ещё не уверен, так как они были и останутся предназначенными друг для друга, это его убеждение, и не его вина, что всё сложилось не так.

Они сидели на скамье парка, она слушала его, не перебивая, но когда он кончил, спросила: "Значит, это всё был заранее обдуманный обман?" – " Что ж, можно считать так, если не учитывать, что он был осуществлён с большой душевной болью." Она не отвечала, а сказала сама себе: "Какое предательство, подумать только… Ну, ничего, переживём и это!" Потом спросила: "Что же, значит, мы теперь не будем больше видеться?" – "Нет, почему же, вероятно будем… иногда." Больше говорить было не о чём. Они не спеша поднялись, она была очень углублена в себя, не возражала, когда он взял её под руку, и они очень мирно, но совершенно молча дошли до выхода из парка. На улице она сказала, глядя ласково и даже весело: "Спасибо, не надо провожать меня дальше. Ну, до свидания, Миля!"

…Солнце, перешедшее на правую сторону, начало терять свою силу. Есть по-прежнему не хотелось, но к бутылке с кофе тянуло всё чаще. Остановившись для очередного глотка, он вышел посмотреть на свою покрышку, и тут его ударил своей внезапностью вид полностью, до обода, осевшего колеса. Итак, свершилось. Ему сразу стало легче. Во-первых потому, что снялось напряжение ожидания, а кроме того – судьба выбрала самый милостивый вариант, камера не лопнула мгновенно, а просто потеряла герметичность.

Переступая будто чужими ногами, подобно моряку на суше, он пошёл к багажнику за насосом и, присев у колеса на дышащий накопленным за день жаром асфальт, отвинтил покрытый коркой спекшейся пыли колпачок ниппеля. Если колесо накачается, можно попробовать потихоньку ехать дальше, подкачивая через каждые несколько десятков километров. Дорога, конечно, затянется ещё больше, но это можно вытерпеть.

Качёк, два, три,, четыре… десять, двадцать… пятьдесят, сто… Колесо медленно оживает, обод поднимается, исчезает страшная сплюснутая форма, уступая место привычной округлости. Прореха в покрышке, как будто, имеет прежний вид. Молодец, держится!

Снова за руль. Скорость – пятьдесят километров. Километр, два, три. Остановка. Колесо пока держится. Неужели повезёт – в прямом и переносном смысле? Теперь без остановки десять километров. Как медленно ползут навстречу столбы и кусты! Как медленно ползут цифры счётчика! Десять километров. Колесо наполовину село. Снова насос. Снова за руль, снова счёт еле ползущих километров. Остановка, выходить можно прямо с насосом. Нет, оказывается, насос ни к чему, колесо уже безнадежно. Вот и всё, дело решено окончательно и ясно. Остаётся только ставить перекошенную запаску, ехать дальше и слушать, когда затарахтят размолотые подшипники. Зато для него опасность уже миновала. "Вы честно исполнили свой долг!"