Василий Аксенов - Новый сладостный стиль

• Название: Новый сладостный стиль
• Автор: Василий Аксенов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-10525-5, 5-94661-109-7

Новый, впервые изданный роман Василия Аксенова. Главный герой книги – театральный режиссер, актер и бард Александр Корбах, в котором угадываются черты Андрея Тарковского, Владимира Высоцкого и самого автора, в начале восьмидесятых годов изгнан из Советского Союза и вынужден скитаться по Америке, где на его долю выпадают обычные для эмигранта испытания – незнание языка, безденежье, поиски работы. Эмигрантская жизнь сталкивает его со многими людьми, возносит к успеху и бросает в бездну неудач, мотает по всему свету. Это книга о России и Америке, о переплетении человеческих судеб, о памяти поколений, о поисках самого себя, о происхождении человека – не от обезьяны, а от Бога. И еще это – книга о любви.

---

«Что, английскому там вас совсем не учат?» – продолжал диссидентствовать Буревятников. «А на хуя?» – удивился Завхозов. Агамик, тра-та-та, прошелся тесаком по колбасенции, тоже неплохая школа. «Закусывайте, чуваки, а то до коек не доберетесь!»

Жуя с солидностью партийного человека, Завхозов продолжил развитие концепции развала всего нашего священного: «Все-таки нельзя допустить коррозии кадров, а ведь кадры здорово устали. Возьмите хоть меня, мужики: перевожу крупные суммы, а суточных получаю с гулькин нос. Разве об этом мечтали для своих внуков наши деды, железные чекисты? Компетентная группа разрабатывает разные варианты революции органов против застойной атмосферы. С этой целью приходится выходить на разных отвратительных личностев. Что, и русскому, говоришь, не учат? Эх ты, говнюк! Поезжай в Западный Берлин, увидишь, сколько там наших сидит на валютном деле. Придет день крушения всенародных памятников, но мы встретим его во всеоружии, чтобы результатами великих преобразований не воспользовалась всякая шваль человеческая, вроде Сашки Корбаха. Вот кому надо прямо под горло поставить вопрос: с кем вы, мастера культуры? Выпьем за второе рождение нашего друга Буревятникова! Вот ты-то, Тих, и спросишь с гада!»

С товарищем Завхозовым тут стала тоже происходить странная метаморфоза. Повис, как пустой костюм. Болтаются рукава, штанины. Галстучек дурит, норовит перекрыть кислород. Тихореша Буревятников тянет вверх обезьяньей лапой, заглядывает в то, что осталось, в лицо недюжинной головы: «Да как вы смеете, бляди, в вашем вонючем Энском покушаться на кумира нашего поколения?» – «Кончай, Тих, не компрометируй заведение!» – Агамик пытался стащить вниз Завхозова за болтающиеся ботинки. Буревятников тогда сбросил человека с семафора руки. «Ну что, хлопцы, пойдем прогуляемся? – предложил представитель советской власти. – Третий день здесь, а города, считай, не видел. Женские группы тут у нас есть?»

Трудно сказать, что этот подполковник имел в виду, однако женское присутствие на Сансет-бульваре имело место. Над плоскими его крышами возлежала на боку популярнейшая писательница длиной не менее восьмидесяти ярдов. Полсотни поставленных в ряд корешками вперед ее романов поддерживали великолепное тело. Текст рекламного щита «You couldn’t put it down, could you?»[91] двусмысленно поигрывал светящейся краской. По соседству предлагался другой ходовой товар. Горлом вверх и горлом вниз торчала «Столичная» с ударением почему-то на предпоследнем слоге. Ковбои смолили свои бычки в никотинной идиллии графства Мальборо. Тигр выпрыгивал из струи бензина «Эксон», вуаля!

Завершив прыжок на пустынном асфальте, он помчался прямо к прогуливающейся тройке, безжалостное животное!

«Хи из ладжа тен лайф, гайз!» – проорал Тих. Тигр был во много раз больше, чем жизнь! Он был размером со смерть! Прыгайте в сторону, пиздюки! Влепляйтесь в стенку! Расплющивайтесь, как сухая шкура неандертальца!

Завхозов размазался в собственной луже. Да их тут десятки, да их тут сотни! Тысячи полосатых, не оставят и клочка! Вот вам и Америка, вот вам и свобода! Ну что ж, рвите! Да здравствует родина! И он устремился навстречу тигриной волне.

«Хлопцы, да ведь это же галлюцинацие! – увещевал друзей Агамемнон Гривадис. – Оно же неопасное, совсем безвредное! За мной, хлопцы! Делай, как я!» Рванув люк водяных коммуникаций, перед самым налетом неопасного он исчез под землей.

Вот так они и рассыпались в разные стороны, герои этой нашей ностальгической главки. Тихомир, повисев немного на стене телекомпании АВС над ровно скользящим траффиком, спрыгнул и причесался резко назад и чуть вбок. Подобрал атташе-кейс с полумиллионом и, солидно покрякивая, двинулся в дальнейшее пространство – новоиспеченный капиталист.

2. Бетховен-стрит

Пока происходило это историческое, имея в виду откровения подполковника Завхозова, событие, завершившееся тигриной охотой на перепуганного алкоголем человека, в другом конце великого Архангельска-на-Пасифике наш основной герой брел, как обычно, вдоль океана, притворяясь перед самим собой, что направляется вовсе не в «Первое Дно».

Третьего дня в его жизни произошло еще одно ошеломляющее событие. Как-то под вечер в поисках комплекта шин подешевле он забрел на перекресток Пико и Банди. Там под бетонными полукружиями фривея теснилось множество мексиканских лавок и громоздились кучи невывезенных картонных и фанерных ящиков. Боковые улочки тут шли под номерами, но одна почему-то называлась Бетховен-стрит. Свернув на нее, он увидел маленький театр, который так и назывался «Театр на Бетховен-стрит». Театр, ухмыльнулся было он и хотел уже повернуться спиной, но не повернулся и не ухмыльнулся. Стоял завороженный и смотрел на вход в это, по-чешски говоря, «дивадло». Длинный ряд долговязых с панковыми прическами пальм как бы отмечал линию заката. Было еще совсем светло, но над входом уже горел фонарь. Голая, крашенная охрой стена мало напоминала театральное здание. Не иначе как склад здесь какой-нибудь был или прачечная с химчисткой.

Ему казалось, что вся улица теперь уставилась на него, смотрят, как он борется с притяжением театра. На самом деле никто не обращал на него никакого внимания. В открытых дверях стояли два молодых актера, он и она, Ромео и Джульетта, Дафнис и Хлоя, Гамлет и Офелия, Треплев и Нина, которые, очевидно, тут заодно были билетерами. Вдруг они и впрямь уставились прямо на Корбаха. От растерянности он купил у близстоящего Санчо Пансы «уно кола» и «уно хотдог», как будто просто остановился поужинать. Актеры продолжали смотреть на него. «Хей, Брэдли!» – крикнули они и помахали руками. На фоне черного проема двери получилось неплохо: он – длинный в белой рубахе и белых штанах, она – стройненькая в мешковатом голубом комбинезоне. То ли начало, то ли заключительная нота. «Хай, гайз!» – грянуло за спиной у Корбаха, и мимо сильно прошелестел велосипед.

Здоровенная спина Брэдли с надписью «Хард-рок кафе» и с лисьим хвостом косы. Приблизившись к друзьям, он тормознул, как мальчишка. Хохот, хлопки ладонью в ладонь на баскетбольный манер. Из дверей вышла неизменная в таких театрах толстуха в безразмерной майке. Трясла в руках гирлянду париков и бород. Подъехали одна за другой три машины: жук-«фольксваген», открытый старый «Континентал» и вэн. Из них вышло довольно много народу, и сразу образовалась театральная толпа. У Корбаха во рту к хотдоговской каше присоединилась какая-то эмоциональная слизь. Вот так же когда-то на Пресне наша банда собиралась. Театр, что мне делать? В ноги, что ли, пасть перед Степанидой Властьевной, изрыдаться: дай сдохнуть в театре!

– Еще салфетку! – попросил он у Санчо Пансы. Тот ни бельмеса не понял. – Серветта, – пояснил Саша. – Высморкаться нужно.

Чикано просиял. Вот так бы все тут говорили. Протянул целый бумажный букет симпатичному гринго. Корбах сильно прочихнул свою слизь в мягкие ткани, после чего решил к Степаниде на коленях не ползти, а просто пойти в этот театр в качестве нормального зрителя. Может, тут такая халтура, что всю мою ностальгию вышибет.

Он перешел улицу и стал частью театральной толпы. Похоже на московский рваный бомонд, с одной, правда, разницей: там дырка на джинсах – это драма, а здесь шик.

– Почем у вас билеты, фолкс? – спросил он у толстухи, которая оказалась еще и кассиршей.

– По пятнадцать, – сказала она и тут же добавила: – Для студентов по десять.

Он снял кепку и вытер ею лысину.

– А для пенсионеров по сколько?

Вокруг симпатично рассмеялись. Опять эмоциональный сдвиг: свои, свои, впервые в Америке оказался среди своих! Для «старших граждан»[92] тоже было по десять.

– Какая пьеса сегодня идет? – спросил он у хорошенькой билетерши.

Та поведала ему гораздо больше, чем запрашивал вопрос:

– У нас пока только одна пьеса. «Человек Будущего». Мы – молодой театр, сэр, существуем-то всего лишь месяц. Ой, простите, мне нужно гримироваться!

В театре было не больше полусотни мест, как в том пресненском подвале «Шутов». Там, однако, каждый вечер набивалось за сотню, сидели даже на сцене и не обижались, если какой-нибудь актер, заигравшись, падал на зрителей. Здесь одна треть мест была пуста, но по лицам пробегавшей труппы он видел, что все радостно изумлены таким внушительным сбором.

В глубине сцены зарокотала бас-гитара. Петушком заголосил сакс-альтушка. Кто-то проехался по клавишам, после чего к рампе выскочил тот самый актер-билетер в белом. К туалету прибавилась только длинная седая борода. Он сел на стул, как на лошадь, и запел:

Nickery, flickery,
Little stewball!
Coackery, catchery,
Tortury, mortury,
Matchery catchery,
Witchery watchery —
Evens in heavens
As evening descends,
Nickery, flickery,
Little stewball!
The storm is a seance
That I can see,
Signs of a science
The eye can see.
Hello, freedom,
Goodbye, force!
Giddyap, giddyap,
My good horse![93]

Что-то знакомое почудилось Корбаху в этой странной арии. Актер тем временем занимался вольтижировкой на воображаемом коне. Потом, сильно оттолкнувшись, сделал сальто, приземлился на шпагат и, оттянув бороду вниз, трагически зашептал в зал: «Меня тошнит от истории. Экое отвратное дело, не правда ли? Иногда мне кажется, что мы регистрируем не те события и не тех людей, в то время как нужные люди проходят незамеченными. Вроде меня, например». Засим он прокрутил свою бороду вокруг головы и оставил ее на макушке, как дикую прическу панка.