Елена Сазанович - Всё хоккей

• Название: Всё хоккей
• Автор: Елена Сазанович
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Каждый человек хоть раз в жизни да пожелал забыть ЭТО. Неприятный эпизод, обиду, плохого человека, неблаговидный поступок и многое-многое другое. Чтобы в сухом остатке оказалось так, как у героя знаменитой кинокомедии: «тут – помню, а тут – не помню»… Вот и роман Елены Сазанович «Всё хоккей!», журнальный вариант которого увидел свет в недавнем номере литературного альманаха «Подвиг», посвящён не только хоккею. Вернее, не столько хоккею, сколько некоторым особенностям миропонимания, стимулирующим желания/способности забывать всё неприятное.

Именно так и живёт главный герой (и антигерой одновременно) Талик – удачливый и даже талантливый хоккеист, имеющий всё и живущий как бог. Или как полубог, что практически одно и то же. Он идёт по жизни играючи, не совершая ошибок в своём понимании этой жизни. А если и совершая, то нисколько не раскаиваясь из-за таких «пустяков»: «Не я для мира, а мир для меня». Подобной житейской философии его учила мать, ещё с детства: «Жалость… тянет назад. Человек совершеннее растений и животных. И поэтому не должен обращать на них внимания, чтобы не уподобляться им. Но, если человек хочет стать великим, он не должен обращать внимания и на людей». Поэтому сызмальства мать не только учила его индифферентному уму-разуму, но и всячески охраняла от невзгод и неприятностей.

Финал, как и во всех произведениях Елены Сазанович, неожиданный и стремительный. И также традиционно для автора, роман выписан с тонкими, импрессионистскими прорисовками деталей на экспрессивном брейгелевском фоне, где психологизм соседствует с детективными загадками, а герои то и дело меняются местами, характерами, поступками.

---

— Мне действительно пора, а завтра, как и договаривались, я обязательно разберусь со строителями. Вы только дайте адрес.

— Конечно же, я поеду с вами, — Смирнова поднялась вслед за мной.

Еще чего! Я хотел поехать туда на машине. Но вид желтенького феррари мог бы шокировать вдову. Откуда у простого журналиста из Дальнего Востока такая машина?

— Не стоит себя утруждать, — попытался я отговорить Смирнову. Но она была непреклонна.

Я обреченно вздохнул, когда она назвала место встречи на вокзале, откуда отправляются пригородные электрички. Когда я в последний раз трясся в грязном вагоне? Может быть и никогда. И никогда бы не подумал, что начну это делать в тридцати с лишним лет. По логике вещей, человек с возрастом движется по восходящей. А не наоборот. Впрочем, я был уверен, что все эти неудобства искусственны и кратковременны.

Я быстрым шагом направился к двери, но сбежать мне так и не удалось.

— Погодите, Виталий Николаевич! Вы же забыли…

— Что? — не понял я.

— Ой, вернее, я забыла, дать вам рукописи мужа. Вы же обещали…

Я уже не помню, обещал или нет. Но отказать у меня не было ни слов, ни возможности. Смирнова быстро распахнула дверь кабинета и, присев на корточках возле ящиков стола, стала лихорадочно доставать оттуда бумаги. Аккуратно сложила их в одну папку, которую перевязала ленточкой, и торжественно вручила мне.

— Вы не беспокойтесь, работы все отпечатаны на машинке. Я сама печатала его труды! — гордо добавила она. Не иначе, вспомнив о жене Льва Толстого. — Но вы понимаете. У меня есть еще одна просьба, — она умоляюще заглянула в мои глаза. — Я понимаю, вы мне ничего не должны. И вообще, я так вас беспокою…

Я резко перебил ее путаную речь. Вспомнив, что еще как ей должен! Что это я, именно я разрушил их семейную идиллию! Причем навсегда. И навсегда остался должником этой семьи.

— Просите что угодно, ради Бога.

Ради Бога, только скорее!

— Дело в том… Есть еще и другие труды. Помните, что я говорила по тайну… Ну, что муж писал какую-то работу, проводил какое-то исследование. Но мне не давал печатать этот труд. Я знала, что он что-то скрывает. И что пока мне это знать не обязательно…

— Вы хотите, чтобы я прочитал эту работу?

— Понимаете, у нас в семье было всё настолько тактично, настолько честно, что даже после его смерти… — при этих словах она вздрогнула и на ее глазах выступили слезы. — Что даже после его смерти я не хочу нарушать заведенный годами порядок нашей жизни. Поэтому мне неудобно без его ведома копаться в его мыслях. А вы… Вы совсем другое. Вы совершенно чужой человек для меня. И для него особенно. Поэтому…

— В конце концов, можно оставить его тайные мысли в покое, — сделал я робкую попытку отказаться читать рукопись.

— Ну что вы! А вдруг это окажется чрезмерно важно для науки! А если нет… Если там что-то личное… Я предоставляю вам право мне ничего не рассказывать.

Я задумался. Зря, наверное, совсем недавно так легко пытался отказаться от мысли разобраться в черновиках Смирнова. Похоже, это как раз то, что и нужно для меня и моей реабилитации. Для очистки моей совести. Для возможности вернуться к своей прежней благополучной жизни. И никогда, никогда больше не ездить на электричках. И более того — навсегда забыть, вычеркнуть из памяти адрес Смирнова. Сама вдова, похоже, в чем-то подозревала мужа. И, похоже, не только в каком-то сенсационном научном открытии.

— Дайте мне эту рукопись. Я обещаю, обещаю, что помогу вам. Это действительно интересно, Надежда Андреевна. И действительно может представлять глубочайший научный интерес.

Смирнова бросила благодарный взгляд в мою сторону, вытащила ключ из кармана платья и стала осторожно открывать верхний ящик стола. Словно совершала священнодействие. Наконец дверца распахнулась, ящик оказался совершенно пустой. Смирнова недоуменно оглянулась на меня, захлопав серыми ресницами. Затем лихорадочно стала ощупывать дно, но безрезультатно.

— Но этого не может быть, — она, словно в полусне, качала головой. — Этого не может быть. Эта папка… Такая пластиковая, ярко синяя, блестящая. Я подарила ее мужу на день рождения. У него никогда не было таких красивых папок. Все картонные. И поэтому он в нее складывал самое сокровенное. Все свои мысли. Словно отдавая дань уважения мне и словно прося прощения, что пока не может дать почитать. И почему… Почему ее нет?

Я приблизился к ящику и на всякий случай сам все осмотрел. Он действительно был абсолютно пуст.

— Вы успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь, — я положил руку на плечо Смирновой. — Эта папка вполне может оказаться в другом месте. Вы же прекрасно понимаете, вы пережили такой стресс. Вы вполне могли забыть.

— Я ничего не забыла, ничего, — она гордо встряхнула головой.

— В любом случае, вы еще поищите. А завтра мы встретимся, как договаривались.

Я быстрым шагом направился к выходу. На пороге я оглянулся. Смирнова так и стояла в проеме двери в библиотеку. Ее руки безжизненно свисали вдоль тела. А взгляд был устремлен в мою сторону. Но она на меня не смотрела. Она смотрела в неизвестность, где, возможно, мог быть ее муж. И у него она пыталась отыскать ответы на мучившие ее вопросы. Я эти ответы дать пока не мог. Я так и не сказал ей до свидания. Она бы все равно не услышала.

Этой ночью я долго пытался уснуть. Ворочался с боку на бок. Считал про себя баранов и верблюдов. Но все напрасно. И вдруг вспомнил про рукописи Смирнова. Вот что наверняка сможет побороть моего нового врага — бессонницу. Безусловно, чтение. Читать я итак не любил. А если это еще какие-то заумные трактаты, в которых я ни черта не смыслил, тогда, уверен, сон придет незамедлительно.

Я включил ночник, развязал папку и вытащил первый машинописный листок. И прочитал заглавие: «Формула счастья». И усмехнулся. Оказывается Смирнов еще и романтик.

Впрочем, дальнейшее чтение внесло некоторые сомнения по поводу романтизма ученого. Он дал слишком простое определение счастья. Это — ни что иное, как долгая жизнь. Уже потом, витиеватым слогом, свойственным аналитикам, он доказывал, почему.

Я не все понимал, особенно в научных витиеватых домыслах, догмах, примеров из истории мира и примеров из историй собственного мира. Но основную мысль все-таки уловил. Человечество, оказывается, на всем протяжении своего существования глубоко ошибалось в определении счастья. Оно видело его, скорее, в страстях, порывах, борьбе, победе, славе. Во всем таком, что сокращало жизнь каждого индивидуума в отдельности. Но что может быть дороже самой жизни? В повседневных ее проявлениях, в рутинной работе, в прогулках на природе, в тихой, но надежной любви. И чем больше нам дано этих дней, тем человек счастливее. Чем более замкнуто человек живет, тем он счастливее. И тем больше шансов на счастье у других. Во всяком случае, меньше шансов причинить боль и себе, и себе подобным.

Короче, Смирнов не был поклонником Мцыри, готовым отдать жизнь за три дня на свободе. Скорее, он был поклонником Премудрого Пескаря.

Как ни странно, но в этом я почти был согласен со Смирновым. Только, по моему убеждению, эта повседневная жизнь должна стоить гораздо дороже.

Далее ученый на конкретных примерах пытался доказать, как придти к счастью. Он даже рисовал в своих работах некий путь человека, который на каждом важном этапе распадался на несколько других путей. И правильный выбор, идущий не от сердца, а от ума, должен был привести к долгой и счастливой жизни…

В общем, на каком-то этапе пути, прямо на развилке нескольких дорог я благополучно заснул. Крепким, здоровым сном. Правда, так и не успев почувствовать себя счастливым.

Утром я проснулся вполне отдохнувшим. Игнорирование бритья уже вошло в мою каждодневную привычку. Я вырядился в старую одежду, которую приобрел в комиссионном, и натянул на глаза кепку. Что ж, даже если рабочие являются заядлыми хоккейными болельщиками, сомневаюсь, что в таком виде они меня узнают.

Впрочем, до конца отказываться от своих привычек я не собирался. Более того, это было выше моих сил. Поэтому словил такси и помчался на вокзал, где мы встречались со Смирновой.

Она уже меня ждала. Черный платок, наброшенный на голову и черное старомодное пальто делали ее чуть ли не бабушкой. А ведь она была еще так молода. Впрочем, мой внешний вид был ей под стать. Этакий мужлан, только что из забегаловки.

Свободных мест в электричке было много.

— Хорошо, что не выходные, — по-житейски просто заметила Смирнова. — В будни все едут в город, а не наоборот.

Меня это мало успокоило. И я с невыносимой тоской вспомнил о своем желтеньком феррари. Электричка нагоняла на меня такую тоску, что впору было завыть. Холодная, грязная, с рванными дермантиновыми сидениями. Из тамбура навязчиво просачивался табачный дым. Я поморщился и от злости повернулся к окну. Разговаривать у меня желания не было. За окном мелькал не менее грязный и еще более тоскливый пейзаж. Заводские трубы, голые почерневшие за зиму деревья, утопающие в талом снегу, голодные привокзальные дворняги.