Сергей Снегов - Язык, который ненавидит

• Название: Язык, который ненавидит
• Автор: Сергей Снегов
• Жанр: Русская классическая проза

---

– Дурость, говорю тебе, ничего больше. Ушел в побег с двумя из шайки-лейки Икрама. У того все отпетые, сам знаешь. Перед уходом немного пошуровали в зоне, взломали замок в каптерке, набрали запасы на дорогу. Больше месяца канали по тундре. Те двое так и ушли, а он повернул обратно. Встретил вольняшек и сам сдался.

– И такого отъявленного бандита ты мне суешь в лабораторию? – спросил я с негодованием. – Разбой в зоне, групповой побег! Хороша зверская запарка! Ты лучше скажи – как он от вышака отделался?

Нарядчик опустил голову. Он и сам не очень надеялся, что я соглашусь на его упрашивания. И понимал, что насильно послать бандита в лабораторию никакие лагерные придурки и кореша не смогут – заключенных по пятьдесят девятой даже в цеховые рабочие не брали. Но, помолчав, он продолжал уговор. Они, видимо, были связаны очень уж крепкими дружескими узами – он и его кореш.

– Все верно – статья, разбой, побег тоже… Человек хороший, вот основа. Два месяца провел с ним на пересылке и этапе, так сошлись! Не пощастило ему в жизни, всю дорогу волочит по кочкам. Он ведь какой – рубаху с себя не пожалеет. И доверчивый, уши распахивает на каждое слово. Ты любишь расспрашивать, как кто живет, вот у меня выведывал, почему еще пацаном в воры пошел. А ты у него поинтересуйся, такая была житуха, что ужас один. Он ведь неграмотный, знаешь?

– Иди ты! У нас давно нет неграмотных.

– Даже не расписывается. Ни одной буквы не осилил.

– Так занят был, что не захотел школу посещать. Нарядчик сказал очень серьезно:

– Точно, не было времени. Всю жизнь тратил на одно – выжить. На что другое ни единой минутки не стало за все его тридцать лет. Потолкуй с ним. Такое узнаешь, что и поверить нельзя. – И заметив, что я вдруг заколебался, нарядчик поспешно добавил: – Возьми на испытание. На месяц, на две недели…

Я вслух размышлял:

– В лаборатории вольнонаемные девчата, у меня казенное имущество… Статья бандитская все же… Вдруг кинется насильничать, взломает шкаф с дорогими приборами…

Нарядчик даже рассмеялся, насколько невероятной показалась ему нарисованная мной картина.

– Я тебя когда обманывал? Говорю, как на духу: статья жуткая, а человек хороший. Не темню.

Я подвел итоги нашему спору:

– Беру на испытание. До первого самого незначительного нарушения. И никаких потом поблажек и скидок.

– Поблажек не надо, нарушений не будет, – снова заверил обрадованный нарядчик.

4

На другой день он сам привел в лабораторию нового дневального. Этот поступок развеял мои последние сомнения. Я втайне опасался, что нарядчик получил от бандита очень уж большую «лапу» и потому старается. Но личное сопровождение выходило за межи выгодного предприятия, так ведут себя только с настоящими друзьями.

– Фомка Исайченко, – представил мне нарядчик своего друга. – В смысле, конечно, Трофим Пантелеевич, только это для анкеты, а так он человек как человек – Фомка. Для твоих девчат можно и Трофим.

Трофим Исайченко, и впрямь, был по виду человек как человек – чуть ниже меня, человека невысокого, но гораздо шире в плечах, с крепкими руками, лопатообразными ладонями – серьезные хироманты ужаснулись бы, кинув взгляд на такую ладонь. На ней, я потом из любопытства поинтересовался, была всего одна линия и призрачный намек на вторую. И у него было хорошее лицо, отнюдь не бандитское, и самое для меня главное – открытая улыбка, а я всегда держался мнения, что добрая улыбка – визитная карточка души. Глаза зато были неопределенные, от погоды, а не от природы – утром светлые до водянистости, днем желтоватые, а ввечеру промежуточные между серыми и коричневыми. Цвет глаз, правда, не входил в объявленную мною нарядчику опись обязательных для дневального качеств, – и поэтому я не возразил ни тогда, ни потом против удивительного непостоянства их цвета.

– Будешь орудовать этой метлой, правда, поношенная, – показал я на главное орудие его ремесла, возвышавшееся в бывшем азацисовском углу.

– Сегодня же сделаю новую, – пообещал он. – Знаю местечко, где заначен привезенный с материка запас ивы. Выберу самые тонкие веточки. Разрешите отлучиться на часок?

– Не больше, чем на часок, – строго предупредил я.

И часа не прошло, как в лаборатории появился великолепный веник, много послуживший нам и после того, как Трофима в лаборатории уже не было. Старую метлу он тоже не выбросил – она осталась для грубого наружного подметания.

В тот же день обнаружилось за Трофимом еще одно свойство, совершенно немыслимое у Азациса. Три девушки понесли в цех отремонтированный самописец – расходомер воздуха. Прибор был тяжелый, на пару десятков килограммов, а до цеха метров двести. Девочки только приноравливались ухватить его понадежней, чтобы не повредить по дороге, как Трофим растолкал их, принял самописец на грудь и скомандовал:

– Одна впереди, показывай дорогу. Да шагай осторожно, в цеху на полу всякого навалено.

Вскоре ни одна девушка не бралась за тяжелые аппараты, а только кричала в угол:

– Трофим, бери сразу три термопары с гальванометром и неси за мной.

И не было случая, чтобы Трофим отказался.

Вначале я думал, что в новом дневальном говорит угодничанье, стремление к каждому подделаться, быть нужным всем – очень ценное качество для человека, попавшего «незаконно» на легкую работешку и опасавшегося, что любая лагерная проверка может выбросить его вон. Но вскоре я убедился, что он любит саму работу. Он наслаждался любым трудом, ему нравилось напрягать свои мускулы. Он просто изнемогал, если не мог чего-то переносить, передвигать, чистить, чинить, прилаживать. И, наверное, обижался бы и страдал, если бы кто надрывался на непосильной работе, а ему не позволили оттолкнуть того неумеху и радостно взвалить на плечи ношу, которую тот и сдвинуть с места не мог. Я понимал его. Я сам был таким – страдал, если не мог потрудиться – особенно во внеслужебные часы. Правда, между нами было важное различие: он трудился одними руками, а я, до боли утомляя свои руки писанием и многократной переделкой стихов, все же присовокуплял к ручному труду и мыслительный – рифмы рождались в голове, а не только на кончиках пальцев.

Все же его искреннее трудолюбие казалось удивительным в лагере, где увиливание от труда числилось доблестью, а не грехом. Кантовка, замастыривание, туфта, показуха, чернуха – сколько многообразных названий придумано для главного лагерного занятия – где бы ни работать, лишь бы поменьше работать. Работа должна прежде всего иметь вид работы – такова бодрая заповедь для каждого настоящего лагерного трудяги.

Не прошло и двух недель пребывания Трофима в лаборатории, как он продемонстрировал еще одну удивительность своей натуры.

Именно продемонстрировал. Однажды он явился в лабораторию с утреннего развода свирепо избитый. Один глаз заплыл, под другим переливался цветами радуги огромный синяк, нос и губы распухли, уши, багровые и вздувшиеся, свисали до подбородка. Вероятно, и на всем теле были следы такого же рода, но и одного взгляда на лицо было достаточно, чтобы понять, что его мордовали долго, усердно, и не только кулаками.

– Напился и подрался, Трофим, – констатировал я сурово.

Он опустил голову.

– Не… Не пил… И не дерусь, вы это напрасно. Просто побили.

– Вот так – просто побили. А за что, скажи на милость, просто бьют? Без всякой вины, я так понял?

Он по-прежнему старался не глядеть на меня.

– Почему без вины? Без вины не бывает. Играли в колотье, ну в стыри, понял? В карты, по-вашему. Плохо передернул…

– А зачем играешь в карты, если не умеешь?

Он вдруг обиделся.

– Не умею! Еще мальцом играл, на любой заклад соглашался. Не то, что старье, дай новую колоду, через час любую карту назову, только раньше погляжу на них.

– Знаю. Будешь накалывать сзади иголкой и ощупью, определять, сколько наколок.

Он все больше обижался.

Зачем накалывать? В колотый бой мы не играем. Тем более у нас старье, все стыри – рвань. Глазами надо работать, это главное.

– И берешься любую новую карту узнать, только поглядев на ее рубашку?

Он ощутил мою заинтересованность и оживился.

– Само собой, каждую надо посмотреть, подержать в руках. Без этого как же? И если за выгоду…

Мне нестерпимо захотелось наказать его за хвастовство – очень уж оно не вязалось с изуродованной физиономией. В шкафу у меня хранилось небольшое сокровище, добытое еще перед войной, – колода нераспакованных атласных карт, пятьдесят две штуки плюс два джокера для игры в покер. Я достал пакетик и положил на стол.

– Сколько тебе нужно времени для предварительного изучения?

– Часа хватит.

– Действуй. Угадаешь из двадцати карт половину, поставлю пятьдесят граммов неразбавленного. – Я швырнул карты на стол. – Засекаю время. Час пошел.

Для осторожности я не вышел из комнаты, чтобы не дать ему «махлевать», и попросил лаборантов некоторое время меня не беспокоить. Трофим деловито изучал карты – брал каждую в руки, бросал взгляд на картинку и внимательно разглядывал рубашку, поворачивая карту под разными углами. Для меня рубашки всех карт были одинаковы – повторяющаяся на каждой невыразительная сетка еще не испытала на себе прикосновения грязных и сальных пальцев и поворот под углом к свету ни на одной не показывал отличия от другой. Но Трофим, видимо, что-то находил – вдруг клал несколько карт рядышком и молча сравнивал их рубашки, потом, покончив с изучением одной карты, рассматривал десяток других, снова возвращался к оставленной – и долго что-то высматривал на точно такой же сетке линий, какие были на всех других рубашках. Несколько раз он озадаченно покачивал головой, словно открывалось что-то совсем уж чрезвычайное, и откладывал заинтересовавшую карту в сторону, чтобы минут через пять снова воротиться к ней. Прошел заданный час, а он и не думал отрываться от рассыпанной на столе колоды. Мне надоело следить за ним, я стал читать какую-то книгу, лишь изредка поглядывая, только ли он изучает рисунок на рубашках или старается оставить на нем свои следы.